Джек Лондон Морской Волк Глава первая

кают-компании   с   выходившими   в   нее   четырьмя   маленькими   каютами,   я   должен   был 
помогать   ему   в   камбузе,   и   мое   полное   невежество   по   части   мытья   кастрюль   и   чистки 
картофеля служило для него неиссякаемым источником изумления и насмешек. Он не желал 
принимать во внимание мое прежнее положение, вернее, жизнь, которую я привык вести. 
Ему не было до этого никакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого дня я ненавидел 
его сильнее, чем кого бы то ни было в жизни.
Этот   первый   день   был   для   меня   тем   труднее,   что   «Призрак»,   под   зарифленными 
парусами (с подобными терминами я познакомился лишь впоследствии), нырял в волнах, 
которые насылал на нас «ревущий», как выразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине 
шестого я, по указанию кока, накрыл стол в кают-компании, предварительно установив на 
нем решетку на случай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи с этим не 
могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной морской качкой.
– Гляди в оба, не то окатит! – напутствовал меня мистер Магридж, когда я выходил из 
камбуза с большим чайником в руке и с несколькими караваями свежеиспеченного хлеба под 
мышкой. Один из охотников, долговязый парень по имени Гендерсон, направлялся в это 
время из «четвертого класса» (так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. 
Волк Ларсен курил на юте свою неизменную сигару.
– Идет, идет! Держись! – закричал кок.
Я остановился, так как не понял, что, собственно, «идет». Дверь камбуза  с треском 
затворилась за мной, а Гендерсон опрометью бросился к вантам и проворно полез по ним 
вверх, пока не очутился у меня над головой. И только тут я заметил гигантскую волну с 
пенистым   гребнем,   высоко   взмывшую   над   бортом.   Она   шла   прямо   на   меня.   Мой   мозг 
работал   медленно,   потому   что   все   здесь   было   для   меня   еще   ново   и   необычно.   Я   понял 
только, что мне грозит опасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул 
мне с юта:
– Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп!
3
Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них, и в этот миг стена 
воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой, задыхался и тонул. Палуба 
ушла из-под ног, и я куда-то полетел, перевернувшись несколько раз через голову. Меня 
швыряло из стороны  в сторону,  ударяло  о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб 
правое колено. Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух. Я увидел, что 
меня   отнесло   с   наветренного   борта   за   камбуз   мимо   люка   в   кубрик,   к   шпигатам 
подветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене и не мог ступить на эту ногу, или 
так по крайней мере мне казалось. Я был уверен, что нога сломана. Но кок уже кричал мне из 
камбуза:
– Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт? Жаль, что ты 
не сломал себе шею!
Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник все еще был у 
меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался от негодования – то ли настоящего, 
то ли притворного.
– Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда ты годишься? Не 
можешь чай донести! А я теперь изволь заваривать снова!
– Да   чего   ты   хнычешь? –   с   новой   яростью   набросился   он   на   меня   через   минуту. – 
Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!
Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись с силами, я 
стиснул   зубы   и   проковылял   от   камбуза   до   кают-компании   и   обратно   без   дальнейших 
злоключений. Этот случай имел для меня двоякие последствия: прежде всего я сильно ушиб 
коленную чашечку и страдал от этого много месяцев – ни о каком лечении, конечно, не 
могло быть и речи, – а кроме того, за мной утвердилась кличка «Хэмп», которой наградил 
меня   с   юта   Волк   Ларсен.   С   тех   пор   никто   на   шхуне   меня   иначе   и   не   называл,   и   я 
3  Сокращение   имени   Хэмфри   (Humphrey).   В   то   же   время   намек   на   сутулость   (hump   –   горб)   людей 
умственного труда.

мало-помалу настолько  к  этому привык,  что уже  и сам мысленно  называл себя  «Хэмп», 
словно получил это имя от рождения.
Нелегко было прислуживать  за столом кают-компании, где восседал Волк Ларсен с 
Иогансеном   и   шестерыми   охотниками.   В   этой   маленькой,   тесной   каюте   двигаться   было 
чрезвычайно   трудно,   особенно   когда   шхуну   качало   и   кидало   из   стороны   в   сторону.   Но 
тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей, которым я прислуживал. Время от 
времени   я   ощупывал   сквозь   одежду   колено,   чувствовал,   что   оно   пухнет   все   сильнее   и 
сильнее, и от боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене кают-компании временами 
мелькало мое бледное, страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за столом не могли не 
заметить моего состояния, но никто из них не выказал мне сочувствия. Поэтому я почти 
проникся благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в это время уже 
мыл тарелки):
– Не обращай внимания на эти пустяки! Привыкнешь со временем. Немного, может, и 
покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, называется парадоксом, не так ли? – 
добавил он.
По-видимому,   он   остался   доволен,   когда   я,   утвердительно   кивнув,   ответил   как 
полагалось: «Есть, сэр».
– Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я как-нибудь побеседую с 
тобой.
Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.
Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, меня послали 
спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная койка. Я рад был лечь, дать отдых ногам 
и хоть на время избавиться от несносного кока! Одежда успела высохнуть на мне, и я, к 
моему удивлению, не ощущал ни малейших признаков простуды ни от последнего морского 
купания, ни от более продолжительного пребывания в воде, когда затонул «Мартинес». При 
обычных  обстоятельствах   я  после   подобных   испытаний   лежал  бы,   конечно,   в  постели   и 
около меня хлопотала бы сиделка.
Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог понять, так как колено страшно 
распухло, – у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел на своей койке и рассматривал 
колено  (все  шесть  охотников  находились  тут  же – они курили  и громко  разговаривали), 
когда мимо прошел Гендерсон и мельком глянул на меня.
– Скверная штука, – заметил он. – Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.
Вот   и   все;   а   случись   это   со   мной   на   суше,   меня   лечил   бы   хирург   и,   несомненно, 
прописал   бы   полный   покой.   Но   следует   отдать   справедливость   этим   людям.   Так   же 
равнодушно относились они и к своим собственным страданиям. Я объясняю это привычкой 
и тем, что чувствительность у них притупилась. Я убежден,  что человек с более тонкой 
нервной   организацией,   с   более   острой   восприимчивостью   страдал   бы   на   их   месте   куда 
сильнее.
Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене не давала мне 
уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бы себе волю но эта новая, 
грубая, примитивная обстановка невольно внушала мне суровую сдержанность. Окружавшие 
меня   люди,   подобно   дикарям,   стоически   относились   к   важным   вещам,   а   в   мелочах 
напоминали   детей.   Впоследствии   мне   пришлось   наблюдать,   как   Керфуту,   одному   из 
охотников, размозжило палец. Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в 
лице. И вместе с тем я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за 
сущих пустяков.
Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился – и все только потому, 
что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек от рождения умеет плавать. 
Керфут  утверждал, что этим умением новорожденный тюлень обладает с первой минуты 
своего появления на свет, а другой охотник, Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на 
щелочки глазами, утверждал, что тюлень именно потому и рождается на суше, что не умеет 
плавать, и мать обучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат  своих 

птенцов летать.
Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору, – кто лежа 
на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, – и временами подавали реплики. Иногда 
они   начинали   говорить   все   сразу,   и   тогда   в  тесном   кубрике   голоса   их   звучали   подобно 
раскатам бутафорского грома. Они спорили о пустяках, как дети, и доводы их были крайне 
наивны.   Собственно   говоря,   они   даже   не   приводили   никаких   доводов,   а   ограничивались 
голословными   утверждениями   или   отрицаниями.   Умение   или   неумение   новорожденного 
тюленя   плавать   они   пытались   доказать   просто   тем,   что   высказывали   свое   мнение   с 
воинственным   видом   и   сопровождали   его   выпадами   против   национальности,   здравого 
смысла   или   прошлого   своего   противника.   Я   рассказываю   об   этом,   чтобы   показать 
умственный  уровень людей, с которыми принужден был общаться. Интеллектуально они 
были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин.
Они беспрерывно курили – курили дешевый зловонный табак. В кубрике нельзя было 
продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурей судна, несомненно, 
довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Я и так уже испытывал дурноту,  
хотя, быть может, причиной ее были боль в ноге и переутомление.
Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего задумывался 
над   положением,   в   которое   попал.   Это   же   было   невероятно,   неслыханно!   Я,   Хэмфри 
Ван-Вейден, ученый и, с вашего позволения, любитель искусства и литературы, принужден 
валяться здесь, на какой-то шхуне, направляющейся в Берингово море бить котиков! Юнга! 
Никогда в жизни я не делал грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда вел 
тихий,   монотонный,   сидячий   образ   жизни.   Это   была   жизнь   ученого,   затворника, 
существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спорт никогда 
не привлекали меня. Я был книжным червем, так сестры и отец с детства и называли меня. 
Только раз в жизни я принял участие в туристском походе, да и то сбежал в самом начале и  
вернулся к комфорту и удобствам оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась 
безрадостная перспектива бесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за 
столом. А ведь физически я совсем не был силен. Врачи, положим, утверждали, что у меня 
великолепное телосложение, но я никогда не развивал своих мускулов упражнениями, и они 
были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере те же врачи постоянно отмечали это, 
пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Но я предпочитал упражнять свою голову, а не 
тело, и теперь был, конечно, совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни.
Я   рассказываю   лишь   немногое   из   того,   что   передумал   тогда,   и   делаю   это,   чтобы 
заранее  оправдаться,  ибо жалкой и беспомощной  была та  роль, которую  мне предстояло 
сыграть.
Думал   я   также   о   моей   матери   и   сестрах   и   ясно   представлял   себе   их   горе.   Ведь   я 
значился в числе погибших на «Мартинесе», одним из пропавших без вести. Передо мной 
мелькали заголовки газет, я видел, как мои приятели в университетском клубе покачивают 
головой и вздыхают: «Вот бедняга!» Видел я и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то 
роковое утро, когда он в халате на мягком диванчике под окном изрекал, словно оракул, свои 
скептические афоризмы.
А   тем   временем   шхуна   «Призрак»,   покачиваясь,   ныряя,   взбираясь   на   движущиеся 
водяные валы  и скатываясь в бурлящие  пропасти,  прокладывала себе путь  все дальше и 
дальше – к самому сердцу Тихого океана... и уносила меня с собой. Я слышал, как над морем 
бушует ветер. Его приглушенный вой долетал и сюда. Иногда над головой раздавался топот 
ног по палубе. Кругом все стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, 
визжали и жаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга, 
словно   какие-то   человекоподобные   земноводные.   Ругань   висела   в   воздухе.   Я   видел   их 
разгоряченные лица в искажающем, тускло-желтом свете ламп, раскачивавшихся вместе с 
кораблем.   В   облаках   дыма   койки   казались   логовищами   диких   зверей.   На   стенах   висели 
клеенчатые   штаны   и   куртки   и   морские   сапоги;   на   полках   кое-где   лежали   дробовики   и 
винтовки. Все это напоминало картину из жизни пиратов и морских разбойников былых 

времен. Мое воображение разыгралось и не давало мне уснуть.  Это была долгая, долгая, 
томительная и тоскливая, очень долгая ночь.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: