Джек Лондон Морской Волк Глава первая

океана.   Лишь   изредка   в   воздухе   чувствовалось   легкое   дуновение,   и   капитан   не   покидал 
палубы и все поглядывал на северо-восток, откуда должен был прийти пассат.
Весь   экипаж   тоже   был   на   палубе   –   готовил   шлюпки   к   предстоящему   охотничьему 
сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих и капитанский тузик. Команда 
каждой   шлюпки   состояла   из   охотника,   гребца   и   рулевого.   На   борту   шхуны   в   команду 
входили только гребцы и рулевые, но вахтенную службу должны были нести и охотники, 
которые тоже находились в распоряжении капитана.
Все   это   я   узнавал   мало-помалу, –   это   и   многое   другое.   «Призрак»   считался   самой 
быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско и Виктории. Когда-то это 
была частная яхта, построенная с расчетом на быстроходность. Ее обводы и оснастка – хотя 
я и мало смыслил в этих вещах – сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней 
полувахты,   мы   с  Джонсоном   немного   поболтали,   и   он   рассказал   мне   все,   что   ему   было 
известно о нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к хорошим кораблям, с 
какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не ждал добра и дал мне понять, что Волк 
Ларсен пользуется очень скверной репутацией среди прочих капитанов промысловых судов. 
Только желание поплавать на «Призраке» соблазнило Джонсона подписать контракт, но он 
уж начинал жалеть об этом.
Джонсон   сказал   мне,   что   «Призрак»   –   восьмидесятитонная   шхуна   превосходной 
конструкции. Наибольшая ширина ее – двадцать три фута, а длина превышает девяносто. 
Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль (вес его точно неизвестен) придает ей большую 
остойчивость   и   позволяет   нести   огромную   площадь   парусов.   От   палубы   до   клотика 
грот-стеньги  больше ста футов, тогда как фок-мачта вместе со стеньгой футов на десять 
короче.   Я   привожу   все   эти   подробности   для   того,   чтобы   можно   было   представить   себе 
размеры   этого   плавучего   мирка,   носившего   по   океану   двадцать   два   человека.   Это   был 
крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди осмеливаются пускаться в 
море на таком маленьком, хрупком сооружении.
Волк   Ларсен   славился   своей   безрассудной   смелостью   в   плавании   под   парусами.   Я 
слышал, как Гендерсон и еще один охотник – калифорниец Стэндиш – толковали об этом. 
Два года назад Ларсен потерял мачты на «Призраке», попав в шторм в Беринговом море, 
после   чего   и   были   поставлены   теперешние,   более   прочные   и   тяжелые.   Когда   их 
устанавливали,   Ларсен   заявил,   что   предпочитает   перевернуться,   нежели   снова   потерять 
мачты.
За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не было ни одного 
человека,   который   не   подыскивал   бы   оправдания   своему   поступлению   на   «Призрак». 
Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и они утверждали, что ничего не 
знали ни о шхуне, ни о капитане; а те, кто был знаком с положением вещей, потихоньку 
говорили, что охотники – прекрасные стрелки, но такая буйная и продувная компания, что 
ни одно приличное судно не взяло бы их в плавание.
Я   познакомился   еще   с   одним   матросом,   по   имени   Луис,   круглолицым   веселым 
ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь бы его слушали. 
После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неизменную картошку, Луис зашел в 
камбуз «почесать языком». Этот малый объяснял свое пребывание на судне тем, что был 
пьян, когда подписывал контракт; он без конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал 
бы   этого   в   трезвом   виде.   Как   я   понял,   он   уже   лет   десять   каждый   сезон   выезжает   бить 
котиков и считается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях.
– Эх, дружище, – сказал он, мрачно покачав головой, – хуже этой шхуны не сыскать, а 
ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на котиков – это рай для моряка, но 
только не на этом судне. Помощник положил начало, но, помяни мое слово, у нас будут и 
еще покойники до конца плавания. Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и 
«Призрак» тоже стал адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану. Что я, не 
знаю, что ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у него взбунтовалась команда 
и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на «Эмме Л.», мы стояли на якоре в 

трехстах ярдах от «Призрака». И еще в том же году он убил человека одним ударом кулака. 
Да, да, так и уложил на месте! Хватил по голове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что 
он   выкинул   с   губернатором   острова   Кура   и  с   начальником   тамошней   полиции!   Эти   два 
японских   джентльмена   явились   к   нему   на   «Призрак»   в   гости,   и   с   ними   были   их   жены, 
хорошенькие, словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло время 
сниматься с якоря, он спустил мужей в их сампан и будто случайно не успел спустить жен. 
Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторону острова, и ничего им не 
оставалось,   как   брести   домой   через   горы   в   своих   игрушечных   соломенных   сандалиях, 
которых не могло хватить и на одну милю. Что я, не знаю, что ли! Зверь он, этот Волк 
Ларсен, вот что! Зверь, о котором еще в Апокалипсисе сказано. И добром он не кончит... 
Только помни, я тебе ничего не говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый 
Луис поклялся вернуться живым из этого плавания, даже если все остальные пойдут на корм 
рыбам.
– Волк Ларсен! – помолчав, заворчал он снова. – Даром, что ли, его так зовут! Да, он 
волк, настоящий волк! Бывает, что у человека каменное сердце, а у этого и вовсе сердца нет. 
Волк, просто волк, и все тут! Верно ведь, эта кличка здорово ему пристала?
– Но если  его так  хорошо  знают, – возразил  я, – как  же ему удается  набирать  себе 
экипаж?
– А как  это всегда  находят  людей  на какую  угодно  работу,  хоть на  земле,  хоть на 
море? – с кельтской горячностью возразил Луис. – Разве ты увидел бы меня на борту этой 
шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когда подмахнул контракт?
Кое-кто здесь такой народ, что им не попасть на порядочное судно. Взять хоть наших 
охотников. А другие, бедняги, матросня с бака, сами не знали, куда они нанимаются. Ну да 
они еще узнают! Узнают и проклянут тот день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я 
должен прежде всего думать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри, 
молчок! Я тебе ни слова не говорил.
Эти охотники – порядочная дрянь, – через минуту начал он снова, так как отличался 
необычайной словоохотливостью. – Дай срок, они еще разойдутся и покажут  себя. Ну да 
Ларсен живо их скрутит. Только он и может нагнать на них страху. Вот, возьми хоть моего 
охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду, спокойный да вежливый, прямо как барышня, 
воды, кажется, не замутит. А ведь в прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный 
случай, и все. Но я встретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А 
этот маленький чернявый проходимец Смок – ведь он отбыл три года на сибирских соляных 
копях   за   браконьерство:   охотился   в   русском   заповеднике   на   Медном   острове.   Его   там 
сковали нога с ногой и рука с рукой с другим каторжником. Так вот на работе между ними 
что-то вышло, и Смок отправил своего товарища из шахты наверх в бадьях с солью. Только 
отправлял он его по частям: сегодня – ногу, завтра – руку, послезавтра – голову...
– Что вы такое говорите! – в ужасе вскричал я.
– Что я говорю? – резко прервал он меня. – Ничего я не говорю. Я глух и нем и другим 
советую   помалкивать,   если   им   жизнь   дорога.   Что   я   говорил?   Да   только,   что   все   они 
замечательные ребята и он тоже, чтоб его черт побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять 
тысяч лет, а потом провалиться в самую преисподнюю!
Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я впервые попал на борт, 
казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это была простая, открытая натура. 
Его честность и мужественность бросались в глаза, и в то же время он был очень скромен, 
почти робок. Однако робким его все же нельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен 
отстаивать свои взгляды и обладает чувством собственного достоинства. Мне запомнилась 
моя первая встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем и об 
этих его особенностях Луис высказался так (слова его звучали пророчеством):
– Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом у нас на 
шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет до беды, это как пить дать. Уж я-то знаю! Я 
вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джонсоном по-братски, но он не желает тушить 

огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чуть что не по нем, начинает ворчать, а на судне 
всегда найдется гад, который донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит 
силы в других. Он видит, что и Джонсон силен и его не согнуть, – этот не станет благодарить 
и кланяться, если его обложат или влепят по морде. Эх, быть беде! Быть беде! И бог весть, 
где я возьму тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал этот дурак, когда старик назвал его 
«Ионсон».   «Меня   зовут   Джефконсон,   сэр», –   поправляет   он   капитана   да   еще   начинает 
выговаривать это буква за буквой. Вы бы поглядели на старика! Я думал, он пристукнет его 
на месте. Ну, на этот раз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю 
в том, что бывает у нас на море.
Томас   Магридж   становится   невыносим.   Я   должен   величать   его   «мистер»   и   «сэр», 
прибавлять   это   к   каждому   слову.   Обнаглел   он   так   отчасти   потому,   что   Волк   Ларсен, 
по-видимому,   к   нему   благоволит.   Вообще-то   неслыханная   вещь,   на   мой   взгляд,   чтобы 
капитан   водил   дружбу   с   коком,   но   таков   каприз   Волка   Ларсена.   Он   два   или   три   раза 
случалось, что он просовывал голову в камбуз и принимался благодушно поддразнивал кока. 
А сегодня после обеда минут пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж 
ринулся в камбуз, сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время напевал себе 
под нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом.
– Я умею ладить с начальством, – разоткровенничался он со мной. – Знаю, как себя с 
ним   вести,   и   меня   всюду   ценят.   Вот   хотя   бы   с   последним   шкипером   –   я,   когда   хотел, 
запросто заходил к нему в каюту поболтать и пропустить стаканчик. «Магридж, – говорил он 
мне, –   Магридж,   а   ведь   ты   ошибся   в   своем   призвании!»   «А   что   это   за   призвание?»   – 
спрашиваю.   «Ты   должен   был   родиться   джентльменом,   чтобы   тебе   никогда   не   пришлось 
своим трудом зарабатывать на жизнь». Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так – слово в 
слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курю его сигары и пью его 
ром!
Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не был мне так 
ненавистен.   Масленый,   вкрадчивый   тон   кока,   его   гаденькая   улыбочка,   его   невероятное 
самомнение так действовали мне на нервы, что меня бросало в дрожь. Это была, безусловно, 
самая омерзительная личность, какую я когда-либо встречал. К тому же он был неописуемо 
нечистоплотен, а так как вся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливостью, 
старался есть то, к чему он меньше прикасался.
Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений. Грязь так 
въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти почернели и обломались, на 
ладонях вскочили волдыри, а однажды, потеряв равновесие во время качки и привалившись 
к плите, я сильно обжег себе локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и 
коленная чашечка все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по 
кораблю,   и   это   отнюдь   не   приносило   пользы   моей   искалеченной   ноге.   Я   знал,   что   ей 
необходим отдых.
Отдых! Раньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю свою 
жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне удалось посидеть полчасика, 
ничего не делая, не думая ни о чем, – это показалось бы мне величайшим блаженством на 
свете.   Зато   все   это   явилось   для   меня   как   бы   откровением.   Да,   теперь   я   знаю,   каково 
приходится   трудовому   люду!   Мне  и   не   снилось,   что   работа   может   быть  так   чудовищно 
тяжела. С половины шестого утра и до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни 
минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней 
вахты. Стоит мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как 
один матрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас за моей 
спиной  раздается  ненавистный  голос:  «Эй, Хэмп! Ты  что  там  рот разинул!  Думаешь,  не 
вижу?»
В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смок и Гендерсон 
подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Это флегматичный парень, и его трудно 
раскачать, но, верно, уж его раскачали, потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня 

за ужином смотрел зверем.
Перед   ужином   я   был   свидетелем   жестокого   зрелища,   изобличающего   грубость   и 
черствость  этих людей. В нашей  команде  есть  новичок, по  имени  Гаррисон,  неуклюжий 
деревенский   парень,   которого,   должно   быть,   толкнула   на   это   первое   плавание   жажда 
приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветре шхуне приходится много 
лавировать. В таких случаях паруса переносят с одного борта на другой, а наверх посылают 
матроса – перенести фор-топсель. Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через 
который он проходит на ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два способа очистить 
шкот: либо спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либо 
добраться по дирик-фалу до нока гафеля – предприятие весьма рискованное.
Иогансен   приказал   Гаррисону   лезть   по   фалу.   Всякому   было   ясно,   что   мальчишка 
трусит. Да и не мудрено – ведь ему предстояло подняться на восемьдесят футов над палубой, 
доверив свою жизнь тонким, колеблющимся снастям.  При более ровном ветре опасность 
была бы не так велика, но «Призрак» качало на длинной волне, как скорлупку, и при каждом 
крене судна паруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натягивались 
рывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возница стряхивает муху с кнута.
Гаррисон  слышал приказ  и понял, чего  от него требуют,  но все еще мешкал. Быть 
может, ему первый раз в жизни приходилось работать на мачте. Иогансен, который успел 
уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градом ругательств.
– Будет, Иогансен! – оборвал его капитан. – На этом судне ругаюсь я, пора бы вам это 
понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.
– Есть, сэр, – покорно отозвался помощник.
В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смотрел на него из двери камбуза и видел, 
что он весь дрожит, словно в лихорадке. Он подвигался вперед очень медленно и осторожно. 
Его фигура  четко  вырисовывалась на  яркой  синеве  неба и  напоминала  огромного  паука, 
ползущего по тонкой нити паутины.
Гаррисону   приходилось   взбираться   вверх   под   небольшим   уклоном,   и   дирик-фал, 
пропущенный через разные блоки на гафеле и на мачте, кое-где давал опору для рук и ног. 
Но   беда   была   в   том,   что   слабый   и   непостоянный   ветер   плохо   наполнял   паруса.   Когда 
Гаррисон   был   уже   на   полпути   к   ноку   гафеля,   «Призрак»   сильно   качнуло,   сначала   в 
наветренную  сторону,  а потом обратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, 
крепко уцепившись за фал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него, я видел, 
как   напряглись   его   мускулы   в   отчаянной   борьбе   за   жизнь.   Парус   повис   пустой,   гафель 
закинуло,  фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я видел, как он прогнулся под 
тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вернулся в прежнее положение, огромный парус, 
надуваясь, хлопнул так, словно выстрелили из пушки, а три ряда риф-штертов защелкали по 
парусине, создавая впечатление ружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал, совершил 
головокружительный полет. Но полет этот внезапно прекратился. Фал натянулся, и это и был 
удар   кнута,   стряхивающий   муху.   Гаррисон   не   удержался.   Одна   рука   его   отпустила   фал, 
другая   секунду   еще   цеплялась,   но   только   секунду.   Однако   в   момент   падения   матрос 
каким-то чудом ухитрился зацепиться за снасти ногами и повис вниз головой. Изогнувшись, 
он   снова   ухватился   руками   за   фал.   Мало-помалу   ему   удалось   восстановить   прежнее 
положение, и он жалким комочком прилип к снастям.
– Пожалуй, это отобьет у него аппетит к ужину, – услышал я голос Волка Ларсена, 
который появился из-за угла камбуза. – Полундра, Иогансен! Берегитесь! Сейчас начнется!
И   действительно,   Гаррисону   было   дурно,   как   при   морской   болезни.   Он   висел, 
уцепившись за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не переставал яростно 
понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказание.
– Стыд и позор! – проворчал Джонсон, медленно и с трудом, но правильно выговаривая 
английские   слова.   Он   стоял   у   грот-вант   в   нескольких   шагах   от   меня. –   Малый   и   так 
старается. Научился бы понемногу. А это...
Он умолк, прежде чем слово «убийство» сорвалось у него с языка.

– Тише ты! – шепнул ему Луис. – Помалкивай, коли тебе жизнь не надоела!
Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.
– Послушайте, – сказал один из охотников, Стэндиш, обращаясь к капитану, – это мой 
гребец, я не хочу потерять его.
– Ладно, Стэндиш, – последовал ответ. – Он гребец, когда он у вас на шлюпке, но на 
шхуне – он мой матрос, и я могу распоряжаться им, как мне заблагорассудится, черт подери!
– Это еще не значит... – начал было снова Стэндиш.
– Хватит! – огрызнулся Ларсен. – Я сказал, и точка. Это мой матрос, и я могу сварить 
из него суп и съесть, если пожелаю.
Злой   огонек   сверкнул   в   глазах   охотника,   но   он   смолчал   и   направился   к   кубрику; 
остановившись на трапе, он взглянул вверх. Все матросы столпились теперь на палубе; все 
глаза были обращены туда, где шла борьба жизни со смертью. Черствость, бессердечие тех 
людей, которым современный промышленный строй предоставил власть над жизнью других, 
ужаснули меня. Мне, стоявшему всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не 
приходило,   что   труд   человека   может   быть   сопряжен   с   такой   опасностью.   Человеческая 
жизнь всегда представлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что, 
здесь   она   была   не   больше   как   цифрой   в   коммерческих   расчетах.   Должен   оговориться: 
матросы   сочувствовали   своему   товарищу,   взять,   к   примеру,   того   же   Джонсона,   но 
начальство – капитан и охотники – проявляло полное бессердечие и равнодушие. Ведь и 
Стэндиш вступился за матроса лишь потому, что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с 
другой   шлюпки,   он   отнесся   бы   к   происшествию   так   же,   как   остальные,   оно   только 
позабавило бы его.
Но   вернемся   к   Гаррисону.   Минут   десять   Иогансен   всячески   понукал   и   поносил 
несчастного и заставил его наконец двинуться с места. Матрос добрался все же до нока 
гафеля. Там он уселся на гафель верхом, и ему стало легче держаться. Он очистил шкот и 
мог теперь вернуться, спустившись по фалу к мачте. Но у него уже, как видно, не хватало 
духу. Он не решался променять свое опасное положение на еще более опасный спуск.
Расширенными от страха глазами он поглядывал на тот путь, который ему предстояло 
совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Его трясло, как в лихорадке. 
Мне   никогда   еще   не   случалось   видеть   выражения   такого   смертельного   испуга   на 
человеческом лице. Тщетно Иогансен кричал ему, чтобы он спускался. Каждую минуту его 
могло сбросить с гафеля, но он прилип к нему, оцепенев от ужаса. Волк Ларсен прогуливался 
по   палубе,   беседуя   со   Смоком,   и   не   обращал   больше   никакого   внимания   на   Гаррисона, 
только раз резко окрикнул рулевого:
– Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!
– Есть, сэр, – отвечал рулевой и немного повернул штурвал.
Его провинность состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от курса, чтобы слабый 
ветер мог хоть немного надуть паруса и удерживать их в одном положении. Этим он пытался 
помочь злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на себя гнев Волка Ларсена.
Время шло, и напряжение становилось невыносимым. Однако Томас Магридж находил 
это происшествие чрезвычайно забавным. Каждую минуту он высовывал голову из камбуза 
и отпускал шуточки. Как я ненавидел его! Моя ненависть к нему выросла за эти страшные 
минуты до исполинских размеров. Первый раз в жизни я испытывал желание убить человека. 
Я   «жаждал   крови»,   как   выражаются   некоторые   наши   писатели   и   любители   пышных 
оборотов. Жизнь вообще, быть может, священна, но жизнь Томаса Магриджа представлялась 
мне чем-то презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я испугался, и у меня 
мелькнула мысль: неужели грубость окружающей среды так на меня повлияла? Ведь не я ли 
всегда   утверждал,   что   смертная   казнь   несправедлива   и   недопустима   даже   для   самых 
закоренелых преступников?
Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис горячо о чем-то 
спорят.   Спор   кончился   тем,   что   Джонсон   отмахнулся   от   Луиса,   который   пытался   его 
удержать, и направился куда-то. Он пересек палубу, прыгнул на фор-ванты и полез вверх. 

Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена.
– Эй, ты! Куда? – крикнул он.
Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо ответил:
– Хочу снять парня.
– Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!
Джонсон   медлил,   но   многолетняя   привычка   подчиняться   приказу   пересилила,   и, 
спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.
В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, но почти не 
сознавал, что делаю.
Я   видел   только   раскачивающийся   гафель   и   прилепившегося   к   нему   бледного, 
дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную козявку.
В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я видел Гаррисона все в 
том же положении.
Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому, не интересовала 
жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехи ради. Однако немного 
позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к своей великой радости, увидел Гаррисона, который, 
не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.
– Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой разговор с Волком 
Ларсеном, – он заговорил со мной в кают-компании, когда я убирал посуду.
– Что это у вас сегодня такой жалкий вид? – начал он. – В чем дело?
Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же худо, как 
Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
– Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
Он усмехнулся.
– Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие – нет.
– Что же тут общего? – возразил я.
– Очень много общего, – продолжал он. – Земля так же полна жестокостью, как море – 
движением. Иные не переносят первой, другие – второго. Вот и вся причина.
– Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете ей никакой 
цены? – спросил я.
– Цены! Какой цены? – Он посмотрел на меня, и я прочел циничную усмешку в его 
суровом пристальном взгляде. – О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит 
жизнь?
– Я ценю, – ответил я.
– Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-вашему, стоит?
Цена жизни!  Как мог я определить  ее? Привыкший  ясно и свободно излагать  свои 
мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов. Отчасти я объяснял 
себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная причина крылась все же в полной 
противоположности наших воззрений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть 
в чем-то найти общий язык, найти какую-то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня 
не   было   ни   единой   точки   соприкосновения.   Быть   может,   меня   сбивала   с   толку 
примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что считал существом вопроса, 
отбрасывая все, казавшееся ему мелким и незначительным, и говорил так безапелляционно, 
что я терял почву под ногами. Цена жизни! Как мог я сразу, не задумываясь, ответить на 
такой вопрос? Жизнь священна – это я принимал за аксиому. Ценность ее в ней самой – это 
было   столь   очевидной   истиной,   что   мне   никогда   не   приходило   в   голову   подвергать   ее 
сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел подтверждение этой общеизвестной 
истине, я растерялся.
– Мы с вами беседовали об этом вчера, – сказал он. – Я сравнивал жизнь с закваской, с 
дрожжевым грибком, который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жизнь 
– это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения жизнь самая 
дешевая вещь на свете. Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая 

порождает   жизнь,   безгранична.   Природа   расточительна.   Возьмите   рыб   с   миллионами 
икринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. 
Имей   мы   возможность   даровать   жизнь   каждой   крупице   заложенной   в   нас   нерожденной 
жизни, мы могли бы стать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она 
ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. 
Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и 
везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская.
– Вы читали Дарвина, – заметил я. – Но вы превратно толкуете его, если думаете, что 
борьба за существование оправдывает произвольное разрушение вами чужих жизней.
Он пожал плечами.
– Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей, и птиц, и рыб 
вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой человек. Но человеческая жизнь ничем 
не отличается от всякой прочей жизни, хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите 
какую-то разницу. Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет 
ценности?
Для матросов не хватает кораблей на море, так же как для рабочих на суше не хватает 
фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни вытесняли 
бедняков на окраины, в городские трущобы,  отдавая их во власть  голода и эпидемий,  и 
сколько бы их мерло из-за отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной 
жизни), их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели вы 
когда-нибудь,   как   лондонские   грузчики   дерутся,   словно   дикие   звери,   из-за   возможности 
получить работу?
Он направился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то напоследок.
– Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама себе придает. И, 
конечно, она себя оценивает, так как неизбежно пристрастна к себе. Возьмите хоть этого 
матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть 
какое сокровище, драгоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую 
ценность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его 
оценкой,   он   чрезмерно   переоценивает   себя.   Бесчисленные   новые   жизни   ждут   своего 
рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед из сотов, мир 
ничего   не   потерял   бы   от   этого.   Он   не   представляет   для   мира   никакой   ценности. 
Предложение   слишком   велико.   Только   в   своих   собственных   глазах   имеет   он   цену,   и 
заметьте, насколько эта ценность обманчива, – ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой 
потери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и 
рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет 
знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и 
сознание потери. Ну? Что вы скажете?
– Что вы по крайней мере последовательны, – ответил я.
Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: