Джек Лондон Морской Волк Глава первая

по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как вырвется наружу 
вся его чудовищная сила.
Раз   уж   зашла   речь   о   его   прихотях,   я   расскажу   о   том,   что   случилось   с   Томасом 
Магриджем  в  кают-компании,   а  заодно  покончу  и  с   тем  происшествием,  о  котором  уже 
как-то упоминал.
Однажды   после   обеда   я   заканчивал   уборку   кают-компании,   как   вдруг   по   трапу 
спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала к кают-компании, 
он никогда  не  смел задерживаться  здесь  и робкой  тенью поспешно  проскальзывал мимо 
два-три раза в день.
– Так, значит, ты играешь в «наполеон»? – довольным тоном произнес Волк Ларсен. – 
Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой игре на английских кораблях.
Этот   жалкий   червяк,   Томас   Магридж,   был   на   седьмом   небе   оттого,   что   капитан 
разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучительные старания держаться с 
достоинством   и   разыгрывать   из   себя   человека,   рожденного   для   лучшей   жизни,   могли 
вызвать только омерзение и смех. Мое присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, 
ему и на самом деле было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не 
хватает фантазии вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.
– Подай  карты,  Хэмп, – приказал  мне  Волк  Ларсен,  когда  они  уселись   за  стол. –  И 
принеси виски и сигары – достань из ящика у меня под койкой.
Когда   я   вернулся   в   кают-компанию,   кок   уже   туманно   распространялся   о   какой-то 
тайне, связанной с его рождением, намекая, что он – сбившийся с пути сын благородных 
родителей или что-то в этом роде и его удалили из Англии и даже платят ему деньги за то, 
чтобы он не возвращался. «Хорошие деньги платят, – пояснил он, – лишь бы там моим духом 
не пахло».
Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и жестом показал, 
чтобы   я   подал   стаканы.   Он   наполнил   их   на   две   трети   неразбавленным   виски   – 
«джентльменским   напитком»,   как   заметил   Томас   Магридж, –   и,   чокнувшись   во   славу 
великолепной игры «нап», они закурили сигары и принялись тасовать и сдавать карты.
Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а когда выпили все, 
капитан  велел принести  еще. Я не знаю, передергивал ли Волк Ларсен – он был вполне 
способен   на   это, –   но,   так   или   иначе,   он   неизменно   выигрывал.   Кок   снова   и   снова 
отправлялся к своей койке за деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не 
приносил больше нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал 
карты и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к себе в каморку, он 
грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлю куртки и тупо забубнил:
– У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.
Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе виски ничуть не 
меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малейшей перемены. Выходки Магриджа, 
по-видимому, даже не забавляли его.
В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как джентльмен, 
кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он заплакал, уронив голову на руки. 
Волк Ларсен с любопытством поглядел на него, словно собираясь одним ударом скальпеля 
вскрыть   и   исследовать   его   душу,   но,   как   видно,   раздумал,   сообразив,   что   здесь   и 
исследовать-то, собственно говоря, нечего.
– Хэмп, – с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, – будьте добры, возьмите 
мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя неважно чувствует. И скажите 
Джонсону, чтобы они там угостили его двумя-тремя ведрами морской воды, – добавил он, 
понизив голос.
Я   оставил   кока   на   палубе   в   руках   нескольких   ухмыляющихся   матросов,   которых 
Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он «сын джентльмена». 
Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я услыхал, как он завопил от первого 
ведра.

Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
– Ровно сто восемьдесят пять долларов, – произнес он вслух. – Так я и думал. Бродяга 
явился на борт без гроша в кармане.
– И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, – смело заявил я.
Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
– Я   ведь   тоже   изучал   когда-то   грамматику,   Хэмп,   и   мне   кажется,   что   вы   путаете 
времена глагола. Вы должны были сказать «принадлежало».
– Это вопрос не грамматики, а этики, – возразил я.
– Знаете   ли   вы,   Хэмп, –   медленно   и   серьезно   начал   он   с   едва  уловимой   грустью   в 
голосе, –   что   я   первый   раз   в   жизни   слышу   слово   «этика»   из   чьих-то   уст?   Вы   и   я   – 
единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.
– В   моей   жизни   была   пора, –   продолжал   он   после   новой   паузы, –   когда   я   мечтал 
беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, что когда-нибудь я поднимусь над 
той средой, из которой вышел, и буду общаться с людьми, умеющими рассуждать о таких 
вещах, как этика. И вот теперь я в первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. 
А по существу вы не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
– Понимаю, – сказал я, – факт тот, что деньги у вас.
Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей сообразительностью.
– Но вы обходите основной вопрос, – продолжал я, – который лежит в области права.
– Вот как! – отозвался он, презрительно скривив губы. – Я вижу, вы все еще верите в 
такие вещи, как «право» и «бесправие», «добро» и «зло».
– А вы не верите? Совсем?
– Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость всегда виновата. 
Или лучше сказать так: быть сильным – это добро, а быть слабым – зло. И еще лучше даже 
так: сильным быть приятно потому, что это выгодно, а слабым быть неприятно, так как это 
невыгодно. Вот, например: владеть этими деньгами приятно. Владеть ими – добро. И потому, 
имея возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если отдам их 
вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
– Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, – возразил я.
– Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он может причинить 
зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз, когда соблюдаю чужие 
интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две частицы дрожжей обидеть одна другую при 
взаимном пожирании? Стремление пожирать и стремление не дать себя пожрать заложено в 
них природой. Нарушая этот закон, они впадают в грех.
– Так вы не верите в альтруизм? – спросил я.
Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставило задуматься.
– Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу?
– Пожалуй,   некоторая   связь   между   этими   понятиями   существует, –   ответил   я,   не 
удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями он был обязан только чтению и 
самообразованию. Никто не руководил его занятиями. Он много размышлял, но ему мало 
приходилось   беседовать. –   Альтруистическим   поступком   мы   называем   такой,   который 
совершается   для   блага   других.   Это   бескорыстный   поступок   в   противоположность 
эгоистическому.
Он кивнул головой.
– Так, так! Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
– У Спенсера?! – воскликнул я. – Неужели вы читали его?
– Читал   немного, –   ответил   он. –   Я,   кажется,   неплохо   разобрался   в   «Основных 
началах», но на «Основаниях биологии» мои паруса повисли, а на «Психологии» я и совсем 
попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я не понял, куда он там гнет. Я приписал это 
своему скудоумию, но теперь знаю, что мне просто не хватало подготовки. У меня не было 
соответствующего  фундамента.  Только один  Спенсер  да  я знаем,  как  я бился  над этими 
книгами. Но из «Показателей этики» я кое-что извлек. Там-то я и встретился с этим самым 

«альтруизмом» и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.
«Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?» – подумал я. Достаточно хорошо 
помня   учение   этого   философа,   я   знал,   что   альтруизм   лежит   в   основе   его   идеала 
человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его учения то, что отвечало его 
собственным потребностям и желаниям, отбрасывая все, что казалось ему лишним.
– Что же еще вы там почерпнули? – спросил я.
Он   сдвинул   брови,   видимо,   подбирая   слова   для   выражения   своих   мыслей, 
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято. Теперь я старался 
проникнуть в его душу, подобно тому как он привык проникать в души других. Я исследовал 
девственную  область. И странное  – странное  и пугающее  – зрелище  открывалось  моему 
взору.
– Коротко говоря, – начал он, – Спенсер рассуждает так: прежде всего человек должен 
заботиться о собственном благе. Поступать так – нравственно и хорошо. Затем, он должен 
действовать на благо своих детей. И, в-третьих, он должен заботиться о благе человечества.
– Но   наивысшим,   самым   разумным   и   правильным   образом   действий, –   вставил   я, – 
будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о своих детях, и обо всем 
человечестве.
– Этого я не сказал бы, – отвечал он. – Не вижу в этом ни необходимости, ни здравого 
смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них я ничем не поступился бы. Это все 
слюнявые бредни – во всяком случае для того, кто не верит в загробную жизнь, – и вы сами 
должны это понимать. Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. 
Я мог бы черт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кроме 
смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока во мне шевелятся и бродят 
дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно, принося какую бы то ни было 
жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только 
глупа, но и безнравственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан 
как   можно   лучше   использовать   свою   закваску.   Буду   ли   я   приносить   жертвы   или   стану 
заботиться только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей и 
ползаю по земле, – от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будет для меня ни 
легче, ни тяжелее.
– В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно, гедонист.
– Громкие слова! – улыбнулся он. – Но что такое «гедонист»?
Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
– А кроме того, – продолжал я, – вы такой человек, которому нельзя доверять даже в 
мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.
– Вот теперь вы начинаете понимать меня, – обрадовано сказал он.
– Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть моралью?
– Совершенно.
– Человек, которого всегда надо бояться?
– Вот это правильно.
– Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
– Теперь вы знаете меня, – сказал он. – Знаете меня таким, каким меня знают все. Ведь 
меня называют Волком.
– Вы – чудовище, – бесстрашно заявил я, – Калибан
5
, который размышлял о Сетебосе
6
 и 
поступал, подобно вам, под влиянием минутного каприза.
Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должно быть, не читал 
этой поэмы.
– Я сейчас как раз читаю Браунинга
7
, – признался Ларсен, – да что-то туго подвигается. 
5  Калибан   –   уродливое   человекоподобное   существо,   воплощает   грубые   силы   природы,   подчиненные 
человеческому разуму.
6 Сетебос – в мифологии южноамериканских индейцев бог враждебных человеку стихий.
7  Браунинг   Роберт   (1812-1889)   –   английский   поэт   романтического   направления.   Разработал   жанр 
«драматических  монологов»,  коротких поэтических исповедей  исторических и вымышленных лиц, живших 

Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему «Калибана»
8
 вслух. Он 
был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и примитивный способ рассуждения был 
вполне доступен  его пониманию. Время от времени он вставлял замечания и критиковал 
недостатки поэмы. Когда я кончил, он заставил меня перечесть ему поэму во второй и в 
третий раз, после чего мы углубились в спор – о философии, науке, эволюции, религии. Его 
рассуждения   отличались   неточностью,   свойственной   самоучке,   и   безапелляционной 
прямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой примитивности его суждений 
была сила, и его примитивный материализм был куда убедительнее тонких и замысловатых 
материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил 
меня,   закоренелого   или,   как   выражался   Фэрасет,   «прирожденного»   идеалиста.   Но   Волк 
Ларсен штурмовал устои моей веры с такой силой, которая невольно внушала уважение, 
хотя и не могла меня поколебать.
Время   шло.   Пора   было   ужинать,   а   стол   еще   не   был   накрыт.   Я   начал   проявлять 
беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и хмурый, как туча, заглянул в кают-компанию, 
я встал, собираясь приступить к своим обязанностям. Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:
– Кок, сегодня тебе придется похлопотать самому, Хэмп нужен мне. Обойдись без него.
И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с капитаном и 
охотниками,   а   Томас   Магридж   прислуживал   нам,   а   потом   мыл   посуду.   Это   была 
калибановская прихоть Волка Ларсена, и она сулила мне много неприятностей. Но пока что 
мы   с   ним   говорили   и   говорили   без   конца,   к   великому   неудовольствию   охотников,   не 
понимавших ни слова.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: