Женский портрет

помощью хитроумного плана покинуть Рим. Он рад был по
возможности помочь ее кузену, и все-таки скрежетал зубами при
мысли, что из всех услуг, о каких она могла бы просить его, она
соблаговолила выбрать именно эту. О нет, ему не грозила опасность,
что она выберет ту, которая удержала бы его в Риме.
Нынче вечером он главным образом думал о том, что завтра ему
предстоит с ней расстаться и что, приехав в Рим, он так ничего и не
выиграл – разве только узнал: он, как всегда, ненужен. О ней же самой
он ничего не узнал. Она была невозмутима, непостижима,
непроницаема. Он почувствовал, как былая горечь, которую такого
труда ему стоило проглотить, снова подступает к горлу, и понял, есть
разочарования, которые длятся всю жизнь. Озмонд продолжал
говорить, и до Гудвуда смутно донеслось, что тот снова толкует о
своем полном единодушии с женой Ему вдруг показалось, что человек
этот наделен какой-то демонической проницательностью: иначе как
злой волей невозможно было объяснить, почему он избрал столь
необычную тему для разговора. А впрочем, какое имеет значение,
демоническая он личность или нет, и любит она его или ненавидит?
Даже если она смертельно ненавидит своего мужа, сам он от этого
ничего не выиграет.
– Кстати, вы ведь едете вместе с Ральфом Тачитом? – спросил
Озмонд. – Так что будете, очевидно, двигаться медленно.
– Не знаю, это как пожелает он.
– Вы очень любезны. Мы чрезвычайно вам признательны; нет уж,
позвольте мне вам это сказать. Моя жена, наверное, выразила вам нашу
благодарность. Всю эту зиму Ральф Тачит очень заботил нас, нам не
раз казалось, он уже не сможет уехать из Рима. Ему никоим образом не
следовало приезжать сюда. Путешествовать при таком расстроенном
здоровье не только неблагоразумно, но, я сказал бы, неделикатно. Я ни
за что на свете не хотел бы стольким быть обязанным Тачиту, скольким
он обязан… обязан моей жене и мне. Кому-то ведь неизбежно
приходится брать его под опеку, а не все так великодушны, как вы.
– Я ничем не занят, – сказал Каспар сухо.
Озмонд искоса посмотрел на него.
– Вам надо жениться, и вы сразу окажетесь заняты выше головы!
Правда, тогда уже вы будете менее доступны милосердию.

– Вы находите, в роли женатого человека вы так уж заняты? –
машинально спросил Каспар Гудвуд.
– Видите ли, быть женатым уже само по себе занятие. Вы не всегда
при этом деятельны, но ведь бездеятельность требует еще большего
внимания. Ну а потом, у нас с женой столько общих интересов. Мы
вместе читаем, углубляем наши знания, музицируем, гуляем, ездим
кататься… и наконец, мы просто разговариваем, словно только вчера
познакомились. Для меня и по сей день разговаривать с женой –
наслаждение. Если вам в один прекрасный день все наскучит,
послушайтесь моего совета, женитесь. Конечно, в этом случае вам
может наскучить ваша жена, но зато с самим собой никогда не будет
скучно. У вас всегда найдется, что сказать себе… найдется, о чем
поразмыслить.
– Мне не скучно, – ответил Каспар Гудвуд. – У меня есть о чем
поразмыслить, есть, что сказать себе.
– Полагаю, больше, чем сказать другим! – рассмеялся Озмонд. Куда
же вы потом? Я имею в виду, когда сдадите с рук на руки Ральфа
Тачита тем, кому и надлежит о нем печься. Насколько мне известно,
матушка его собирается наконец вернуться и взять на себя заботу о
нем. Эта милейшая дама прямо-таки бесподобна! Так пренебрегать
своими обязанностями!.. Вероятно, вы проведете это лето в Англии?
– Не знаю. У меня нет определенных планов.
– Счастливец! Пусть это чуть-чуть тоскливо, зато вы вольны
располагать собой.
– О да, волен.
– И вольны вернуться в Рим, надеюсь? – сказал Озмонд,
поглядывая на появившуюся в дверях новую стайку гостей. – Помните,
когда бы вы ни приехали, мы на вас рассчитываем.
Гудвуд собирался уйти пораньше, но вечер был уже на исходе, а
ему, не считая участия в общем разговоре, так и не удалось
перемолвиться с Изабеллой хотя бы словом. Она с какой-то
сознательной жестокостью уклонялась от этого. Неутоленная обида
заставляла Каспара Гудвуда видеть предумышленность там, где как
будто о ней не было и речи. Да, о ней, безусловно, не было и речи.
Всякий раз, встречаясь с ним глазами, Изабелла ясно, приветливо
улыбалась и точно приглашала помочь ей занимать гостей. Но с
упрямым нетерпением он противостоял этим просьбам, бродил по

гостиной и ждал, вступая время от времени в разговор с теми
немногими, с кем был знаком, и впервые его собеседники приходили к
выводу, что он сам себе противоречит. С ним это случалось нечасто –
чаще он противоречил другим. В палаццо Рокканера почти всегда
можно было услышать хорошую музыку. Под ее прикрытием Каспару
кое-как удавалось держать себя в узде. Но, когда наконец гости начали
расходиться, он подошел к Изабелле и, понизив голос, справился,
нельзя ли ему поговорить с ней в какой-нибудь другой комнате: там
уже нигде нет ни души, он это сейчас сам проверил. Она улыбнулась
ему так, словно охотно оказала бы эту любезность, но не имеет на то
ни малейшей возможности.
– Боюсь, это не удастся. Перед уходом все хотят попрощаться с
хозяйкой, и я должна быть на виду.
– Тогда я подожду, пока они не разойдутся. Секунду
поколебавшись, она воскликнула:
– Вот и чудесно!
И он ждал, хотя ждать пришлось еще немало времени. Под конец
осталось всего несколько человек, но они словно приросли к ковру.
Оживавшая, по ее собственным словам, лишь к полуночи графиня
Джемини будто и не подозревала, что вечер окончен. Она по-прежнему
была центром расположившегося у камина тесного кружка
джентльменов, которые то и дело разражались дружным смехом.
Озмонд исчез, он никогда не прощался с гостями; и поскольку как раз
в эту пору графиня обычно расширяла круг их тем, Изабелла
поспешила отправить Пэнси спать. Сама Изабелла сидела в стороне,
она тоже, как видно, предпочла бы, чтобы ее невестка угомонилась и
дала этим досужим болтунам разойтись наконец по домам.
– А нельзя ли мне сказать вам несколько слов сейчас? – спросил
Каспар Гудвуд.
Изабелла улыбнулась и сразу же поднялась с места.
– Конечно; если хотите, можем куда-нибудь отсюда уйти.
Они вышли из гостиной, оставив там графиню с ее тесным
кружком, но и в соседней комнате оба некоторое время молчали.
Изабелла сесть не пожелала; стоя посреди комнаты, она медленно
обмахивалась веером, и каждое ее движение исполнено было для него
прежнего очарования. Казалось, она ждет, чтобы он заговорил. Теперь,
когда они остались вдвоем, страсть, которую ему так и не удалось

затушить, вспыхнула с новой силой; у него мутилось в голове, все
плыло перед глазами. Ярко освещенная пустынная комната вдруг
словно померкла, заволоклась туманом, и сквозь эту колышущуюся
завесу он видел только мерцающие глаза Изабеллы, ее полураскрытые
губы. Будь зрение Каспара в эту минуту более отчетливым, он
разглядел бы, как принужденно, насильственно улыбается Изабелла,
как она напугана тем, что прочитала на его лице.
– Вы хотите, вероятно, попрощаться со мной, – сказала она.
– Да… но мне очень это не по душе. Я не хочу уезжать из Рима, –
сказал он с какой-то жалобной прямотой.
– Ну еще бы. Вы поступаете на редкость благородно, не умею
выразить, как меня трогает ваша доброта.
Несколько секунд он молчал.
– И это все, что вы мне можете сказать на прощание?
– Вы должны еще когда-нибудь приехать, – ответила она
оживленным тоном.
– Когда-нибудь? Когда-нибудь в далеком будущем, вы это имеете в
виду?
– О нет, я вовсе этого не имею в виду.
– Тогда что вы имеете в виду? Не понимаю! Но раз я обещал
поехать, я поеду, – добавил Гудвуд.
– Возвращайтесь, когда вам вздумается, – обронила Изабелла с
напускной легкостью.
– Что мне в конце концов ваш кузен! – воскликнул вдруг Каспар.
– Вы это и хотели мне сказать?
– Нет, нет, я ничего не хотел сказать вам. Я хотел спросить вас… –
он помолчал, – что же вы все-таки сделали-то со своей жизнью? –
продолжал он тихо и торопливо. Потом снова помолчал, словно
дожидаясь ответа, но она ничего не ответила, и он продолжал: – Мне
не понять, мне не разгадать вас! Чему я должен верить… что вы
хотите, чтобы я думал? – Она по-прежнему молчала; просто стояла и
смотрела на него, уже не пытаясь казаться непринужденной. – Я
слыхал, вы несчастливы; если это так, я хотел бы знать. Это дало бы
мне хоть что-то. Но сами вы говорите, что счастливы, и вы так
спокойны, ровны, неприступны. Вы стали просто неузнаваемой! Все
прячете. Мне никак не подойти к вам близко.

– Вы подошли очень близко, – сказала Изабелла мягким и вместе с
тем предостерегающим тоном.
– И все же мне никак не дотянуться до вас! Я хочу знать правду.
Довольны вы своей жизнью?
– Вы многого хотите.
– Да, я всегда хотел многого. Ну конечно же, вы мне не скажете. От
вас я никогда ничего не узнаю, впрочем, это и не должно меня
касаться. – Он явно старался держать себя в руках, облечь в разумную
форму владевшее им безумие. Но сознание, что это его последняя
возможность, что он любит ее, что он ее потерял, что, говори он или не
говори, в ее глазах он все равно останется глупцом, подействовало на
него, как удар хлыста, его низкий голос задрожал еще сильнее. – Вы
совершенно непроницаемы, это и наводит меня на мысль, что вам надо
что-то скрывать. Я сказал, мне нет дела до вашего кузена, но это не
значит, что он мне не нравится. Это значит другое: пусть даже
нравится, но еду я с ним не ради него. Я бы и со слабоумным поехал,
если бы меня попросили об этом вы. Если бы вы попросили, я завтра
же отправился бы в Сибирь. Почему вам хочется услать меня отсюда?
У вас должны быть на это причины, будь вы так довольны жизнью, как
стараетесь показать, вам было бы безразлично. Я предпочел бы знать о
вас правду… даже самую убийственную, чем приехать вот так,
понапрасну. Я не для того приехал сюда. Думал, мне будет все равно.
Приехал, потому что хотел убедиться, что могу больше о вас не
думать. Но ни о чем другом я думать не мог, и вы правы, желая, чтобы
я уехал. Но, если я должен уехать, нет никакой беды в том, что я на
минуту дам себе волю. Если вам в самом деле больно… если вам
причиняет боль 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: