Людмила Давидюк, Людмила Дядечко, Инна Халабаджах

 20
Лев Бакст (Леон Бакст).
Эскиз костюма Синей 
султанши к балету 
"Шахерезада". 1910 г.
Лев Бакст (Леон Бакст). Декорация к балету "Шахерезада"1910 г.

 21
Литература. Речь
Иван Бунин. «Легкое дыхание»
5
Читаем художественное произведение
Прочитайте  рассказ  И.  Бунина  «Легкое  дыхание».  Поделитесь 
впечатлениями от рассказа.
К заданию 6.
Легкое дыхание
На  кладбище  над  свежей  глиняной  насыпью  стоит  новый  крест  из 
дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще 
далеко  видны  сквозь  голые  деревья,  и  холодный  ветер  звенит  и  звенит 
фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый 
медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с ра­
достными, поразительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.
Девочкой  она  ничем  не  выделялась  в  толпе  коричневых  гимназических 
платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хоро­
шеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива 
и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? 
Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четыр­
надцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо об­
рисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не 
выразило  человеческое  слово;  в  пятнадцать  она  слыла  уже  красавицей. 
Как  тщательно  причесывались  некоторые  ее  подруги,  как  чистоплотны 
были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не 
боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, 
ни  растрепанных  волос,  ни  заголившегося  при  падении  на  бегу  колена. 
Без всяких ее забот и усилий и как­то незаметно пришло к ней все то, что 
так отличало ее в последние два года из всей гимназии, — изящество, на­
рядность, ловкость, ясный блеск глаз… Никто не танцевал так на балах, 
как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем 
на  балах  не  ухаживали  столько,  сколько  за  ней,  и  почему­то  никого  не 
любили  так  младшие  классы,  как  ее.  Незаметно  стала  она  девушкой,  и 
незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что 
она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен 
гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в об­
ращении с ним, что он покушался на самоубийство.
Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, 
как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано 
опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, не­
изменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гуля­
нье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и 
эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская 

 22
казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на боль­
шой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявших­
ся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали 
к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий 
вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, 
дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. 
Начальница,  моложавая,  но  седая,  спокойно  сидела  с  вязаньем  в  руках  
за письменным столом, под царским портретом.
—  Здравствуйте,  mademoiselle  Мещерская,  —  сказала  она  по­фран­
цузски, не поднимая глаз от вязанья. — Я, к сожалению, уже не первый 
раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно 
вашего поведения.
— Я слушаю, madame, — ответила Мещерская, подходя к столу, глядя  
на  нее  ясно  и  живо,  но  без  всякого  выражения  на  лице,  и  присела  так  
легко и грациозно, как только она одна умела.
— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, — 
сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу 
клубок,  на  который  с  любопытством  посмотрела  Мещерская,  подняла 
глаза. — Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, — сказала 
она.
Мещерской  очень  нравился  этот  необыкновенно  чистый  и  большой 
кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей гол­
ландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на 
молодого  царя,  во  весь  рост  написанного  среди  какой­то  блистательной 
залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах 
начальницы и выжидательно молчала.
—  Вы  уже  не  девочка,  —  многозначительно  сказала  начальница,  
втайне начиная раздражаться.
— Да, madame, — просто, почти весело ответила Мещерская.
— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказала начальница, 
и ее матовое лицо слегка заалело. — Прежде всего, — что это за прическа? 
Это женская прическа!
—  Я  не  виновата,  madame,  что  у  меня  хорошие  волосы,  —  ответила  
Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову.
— Ах, вот как, вы не виноваты! — сказала начальница. — Вы не вино­
ваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что 
разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю 
вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка…
И  тут  Мещерская,  не  теряя  простоты  и  спокойствия,  вдруг  вежливо 
перебила ее:
— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом — 
знаете  кто?  Друг  и  сосед  папы,  а  ваш  брат  Алексей  Михайлович  Малю­
тин. Это случилось прошлым летом в деревне…
А  через  месяц  после  этого  разговора  казачий  офицер,  некрасивый  и 
плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к кото­
рому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, 

 23
Литература. Речь
среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И неверо­
ятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно 
подтвердилось:  офицер  заявил  судебному  следователю,  что  Мещерская 
завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, 
в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она 
и  не  думала  никогда  любить  его,  что  все  эти  разговоры  о  браке  —  одно 
ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника,  
где говорилось о Малютине.
—  Я  пробежал  эти  строки  и  тут  же,  на  платформе,  где  она  гуляла,  
поджидая,  пока  я  кончу  читать,  выстрелил  в  нее,  —  сказал  офицер.  — 
Дневник  этот,  вот  он,  взгляните,  что  было  написано  в  нем  десятого  
июля прошлого года.
В дневнике было написано следующее:
«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… 
Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я оста­
лась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, 
была  в  лесу,  мне  казалось,  что  я  одна  во  всем  мире,  и  я  думала  так  хо­
рошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, 
под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду 
так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре 
часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я 
ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. 
Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли 
у  крыльца,  он  остался,  потому  что  был  дождь,  и  ему  хотелось,  чтобы  к 
вечеру  просохло.  Он  жалел,  что  не  застал  папу,  был  очень  оживлен  и 
держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. 
Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце 
блес­тело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня 
под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, 
но он еще очень красив и всегда хорошо одет — мне не понравилось только, 
что он приехал в крылатке, — пахнет английским одеколоном, и глаза со­
всем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и 
совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я по­
чувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, 
потом  пересел  ко  мне,  стал  опять  говорить  какие­то  любезности,  потом 
рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, 
и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок… Я не понимаю,  
как  это  могло  случиться,  я  сошла  с  ума,  я  никогда  не  думала,  что  
я такая! Теперь мне один выход… Я чувствую к нему такое отвращение, 
что не могу пережить этого!..».
Город  за  эти  апрельские  дни  стал  чист,  сух,  камни  его  побелели, 
и  по  ним  легко  и  приятно  идти.  Каждое  воскресенье,  после  обедни, 
по  Соборной  улице,  ведущей  к  выезду  из  города,  направляется  малень­
кая женщина в трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из чер­
ного дерева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закоп­
ченных  кузниц  и  свежо  дует  полевой  воздух;  дальше,  между  мужским 

 24
монастырем  и  острогом,  белеет  облачный  склон  неба  и  сереет  весеннее 
поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и по­
вернешь  налево,  увидишь  как  бы  большой  низкий  сад,  обнесенный  бе­
лой  оградой,  над  воротами  которой  написано  Успение  Божией  Матери. 
Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. 
Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весен­
нем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках 
и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, 
слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы 
полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот 
венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза 
так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кре­
сте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено 
теперь с именем Оли Мещерской? — Но в глубине души маленькая жен­
щина счастлива, как все преданные какой­нибудь страстной мечте люди.
Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, 
давно  живущая  какой­нибудь  выдумкой,  заменяющей  ей  действитель­
ную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не за­
мечательный  прапорщик,  —  она  соединила  всю  свою  душу  с  ним,  с  его 
будущностью,  которая  почему­то  представлялась  ей  блестящей.  Когда 
его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она — идейная труже­
ница. Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Ме­
щерская — предмет ее неотступных дум и чувств. Она ходит на ее могилу 
каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоми­
нает  бледное  личико  Оли  Мещерской  в  гробу,  среди  цветов  —  и  то,  что 
однажды подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по гимна­
зическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой 
подруге, полной, высокой Субботиной:
—  Я  в  одной  папиной  книге,  —  у  него  много  старинных,  смешных 
книг,  —  прочла,  какая  красота  должна  быть  у  женщины…  Там,  пони­
маешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, 
кипящие смолой глаза, — ей­богу, так и написано: кипящие смолой! — 
черные,  как  ночь,  ресницы,  нежно  играющий  румянец,  тонкий  стан, 
длиннее обыкновенного руки, — понимаешь, длиннее обыкновенного! — 
маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, 
колена цвета раковины, покатые плечи, — я многое почти наизусть вы­
учила, так все это верно! — но главное, знаешь ли что? — Легкое дыхание! 
А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, — ведь правда, 
есть?
Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном 
небе, в этом холодном весеннем ветре.
(
1916 г.
)

 25
Литература. Речь

жүктеу/скачать 7,35 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: