Маргарет Митчелл Унесенные ветром

верно, и останутся. Говорю тебе – это у них в крови. Ты что, не видишь, как они носятся то в Нью-Йорк, то в

Бостон – послушать оперу или поглядеть на какие-то там масляные полотна. И целыми ящиками заказывают

себе у янки французские и немецкие книжки. А потом дни и ночи просиживают за этими книжками или

раздумывают бог весть о чем, вместо того чтобы поехать на охоту или составить партию в покер, как подобает

настоящим мужчинам.

    – Во всем графстве никто лучше не сидит в седле, чем Эшли! – вне себя воскликнула Скарлетт, глубоко

задетая тем, что ее любимого заподозрили в недостатке мужественности. – Никто, разве что его отец. И кто, как

не Эшли, всего на прошлой неделе выставил вас в Джонсборо на двести долларов в покер?

    – Откуда тебе известно, что на двести, – калвертские мальчишки опять распустили язык? – сердито

пробормотал Джералд. – Эшли никому не уступит ни в седле, ни за карточным столом – разве я против этого

спорю, дочка? Да и во хмелю он крепок – любого из тарлтонских мальчишек свалит под стол. Это все так, да

только у него к этому вовсе не лежит душа. Вот почему я говорю, что странный он человек.

    Скарлетт молчала. У нее стало еще тяжелее на сердце. Ей нечего было возразить отцу, она понимала, что он

прав. Эшли нисколько не тянуло ко всем этим лихим забавам, в которых он принимал участие с таким блеском.

Он просто проявлял вежливый интерес к тому, чему другие отдавали душу.

    Правильно разгадав причину ее молчания, Джералд потрепал ее по плечу и торжествующе произнес:

    – Вот видишь, Скарлетт. Ты сама понимаешь, что я прав. Ну, на что тебе такой муж, как Эшли? У всех у них

мозги набекрень, у этих Уилксов. – И помолчав, прибавил вкрадчиво: – А Тарлтонов я просто так помянул, не

нравятся – не надо. Они славные парни, но если тебе больше по сердцу Кэйд Калверт, то, по мне, и он хорош.

Калверты все – добрый народ, хоть старик и взял себе в жены янки. А когда пробьет мой час… Слушай, детка!

Я завещаю Тару тебе и Кэйду…

    – Не пойду я за Кэйда, хоть меня озолоти! – со злостью выкрикнула Скарлетт. – И перестаньте же навязывать

его мне, слышите! И не нужна мне ваша Тара и ваши дурацкие плантации. К чему все это, если…

    Она хотела сказать: «если я не могу иметь того, кого хочу», но Джералд, ужаленный в самое сердце

пренебрежением, с каким был отвергнут его великодушный дар – его Тара, которая, не считая, разумеется.

Эллин, была ему дороже всего на свете, не дал ей договорить:

    – От вас ли я это слышу, Скарлетт О'Хара! По-вашему, значит, Тара – ничего не стоящий клочок земли?..

    Скарлетт упрямо мотнула головой. Она была так несчастна, что ей уже было все равно – отец рассвирепеет,

ну и пусть…

    – Земля – единственное на свете, что имеет ценность, – воскликнул Джералд, вне себя от возмущения воздев

над головой свои короткие руки, словно призывая небо в свидетели, – потому что она – единственное, что

вечно, и не мешало бы тебе зарубить себе это на носу! Единственное, ради чего стоит трудиться, за что стоит

бороться… и умереть!

    – Ах, папа, – презрительно молвила Скарлетт, – вы рассуждаете, как настоящий ирландец!

    – А разве я когда-нибудь этого стыдился? Напротив, я этим горжусь. И вы тоже наполовину ирландка, не

забывайте, мисс! А для того, у кого есть хоть капля ирландской крови в жилах, его земля – это то же, что родная

мать. И мне сейчас стыдно за тебя. Я предложил тебе в дар прекраснейшую из всех земель, не считая, конечно,

графства Мит в Старом Свете, а ты что? Презрительно фыркнула!

    Джералд в своем праведном гневе распаялся все больше и больше, но что-то в потухшем лице Скарлетт

заставило его изменить тон:

    – Впрочем, ты еще молода. Она еще пробудится в тебе – любовь к своей земле. Иначе и быть не может, ведь

ты тоже ирландка. А сейчас ты еще ребенок, и у тебя одни мальчишки на уме. Станешь постарше, сама все

поймешь… А пока подумай насчет Кэйда, или одного из близнецов, или кого-нибудь из сынков Эвана Манро, и

ты увидишь, какую шикарную я тебе закачу свадьбу!

    – Ах, папа!

    Но разговор этот уже донельзя утомил Джералда, и терпение его истощилось – надо же, чтобы все это

свалилось именно на его плечи! И особенно досадно было то, что Скарлетт все еще казалась удрученной после

того как он предложил ей на выбор лучших женихов графства и Тару в придачу. Джералд привык, чтобы его

дары принимались с благодарными поцелуями и аплодисментами.

    – Ну, хватит дуться, мисс. Кого ты изберешь себе в мужья – не имеет большого значения, если это будет

джентльмен, южанин и человек достойный. А любовь приходит к женщине уже в браке.

    – Ах, папа, какие у вас старомодные взгляды!

    – И очень правильные, кстати! На что нам вся эта любовная чепуха на новомодный манер, все эти браки по

любви, как у слуг или как у янки! Лучшие браки – это те, когда родители сами выбирают супруга для своей

дочери. Ну разве может такая глупышка, как ты, разобраться, где хороший человек, а где негодяй? Погляди хоть

на Уилксов. Откуда в них такая сила, такое достоинство – у всех, из поколения в поколение? Да потому, что они

заключают браки среди своей родни, женятся на двоюродных сестрах – так уж у них заведено.

    – Ах, боже мой! – вскричала Скарлетт. Слова отца снова разбередили рану, напомнив ей о неотвратимости

предстоящего союза. Джералд беспомощно потоптался на месте, глядя на ее понурую голову.

    – Да ты, никак, ревешь? – спросил он, неуклюже взяв ее за подбородок и стараясь запрокинуть ей голову, и

сам уже чуть не плача от жалости.

    – Нет! – выкрикнула она, резко отстраняясь от него.

    – Ты лжешь, и за это я тобой горжусь. Я рад, что в тебе есть гордость, котенок. И завтра на этом барбекю ты

должна держаться гордо. Не хватает только, чтобы тебя подняли на смех и по всей округе пошли сплетни, что

ты бегаешь за парнем, который никогда не предлагал тебе ничего, кроме дружбы.

    «И вовсе это не так, – с грустью думала Скарлетт. – Я для него не просто друг, я же знаю. Я чувствую это.

Будь у меня еще хоть немножко времени, я бы заставила его заговорить… Все ведь это только потому, что у

этих Уилксов принято жениться на кузинах!»

    Джералд взял ее руку и продел под свой локоть.

    – А теперь мы пойдем ужинать, и весь этот разговор останется между нами. Я не хочу расстраивать твою мать

и тебе не советую. А ну-ка, давай, дочка, высморкайся.

    Скарлетт высморкалась в свой истерзанный носовой платок, и они рука об руку зашагали по темной аллее, а

лошадь медленно пошла за ними. Возле дома Скарлетт хотела было снова что-то сказать, но тут на ступеньках

крыльца она различила фигуру матери. Эллин была в шляпе, шали и митенках, а за ее спиной, с лицом мрачнее

тучи, держа в руках черную кожаную сумку с бинтами и лекарствами, стояла Мамушка. Эту сумку Эллин

О'Хара всегда брала с собой, когда на плантации кто-нибудь заболевал и она шла оказать больному помощь. В

минуты возмущения и без того оттопыренная нижняя губа Мамушки выпячивалась еще дальше, и Скарлетт с

одного взгляда поняла: что-то вызвало неодобрение Мамушки и она вся кипит.

    – Мистер О'Хара! – заметив их приближение, окликнула мужа Эллин. Мать Скарлетт принадлежала к тому

поколению, которое считало необходимым соблюдать известный декорум в отношениях между супругами, даже

после семнадцати лет брака, увенчавшегося появлением на свет шестерых детей. – Мистер О'Хара, у Слэттери

беда: Эмми разрешилась от бремени, но ребенок умирает, и его надо окрестить. Мы с Мамушкой хотим пойти

туда, поглядеть, чем можно помочь.

    В голосе ее звучала вопросительная интонация, словно она испрашивала у Джералда согласия, что,

разумеется, было простой формальностью, но чрезвычайно льстило Джералду.

    – Час от часу не легче! – сразу вспылил Джералд. – Неужели эта белая рвань не может дать нам спокойно

поужинать! А мне как раз не терпится рассказать вам, что говорят в Атланте о войне! Что ж, ступайте, миссис

О'Хара, вы же иначе не сомкнете глаз до утра – все будете терзаться, что у кого-то беда, а вас там не было.

    – Да она только голову на подушку и тут же опять вскочит и бежать. То надо какого-то негра полечить, то

кого-то из этих белых бедняков, будто уж: они сами о себе позаботиться не могут! – глухо проворчала

Мамушка, спускаясь с крыльца и направляясь к стоявшей в боковой аллее коляске.

    – Замени меня за столом, дорогая, – сказала Эллин, и ее обтянутая митенкой рука неясно коснулась щеки

Скарлетт.

    Немеркнущая магия этого прикосновения, тонкий аромат сухих духов лимонной вербены и легкий шелест

шелкового платья, как всегда, трепетом отозвались в сердце Скарлетт, несмотря на душившие ее слезы. В

присутствии Эллин у Скарлетт захватывало дух-мать была неким чудом, по странному волшебству обитающим

под одной с ней кровлей, неотразимо прекрасным, внушающим благоговейный трепет и неизменно приносящим

утешение во всех горестях.

    Джералд помог жене сесть в коляску и дал кучеру наставление не гнать лошадей и ехать с осторожностью.

Тоби, двадцать лет ходивший за лошадьми Джералда, негодующе скривил губы – хозяин мог бы и не совать нос

в его дела. Мамушка восседала рядом с ним, дополняя собой картину нескрываемого африканского

недовольства поведением хозяев.

    «Если бы мы поменьше помогали этим несчастным Слэтгери, – хмуро раздумывал Джералд, – они бы с

охотой продали мне свои жалкие несколько акров болотистой низины и освободили бы графство от своего

присутствия». Но тут в мозгу у него привычно мелькнула мысль о хорошей шутке, и, повеселев, он сказал:

    – Давай-ка, дочка, скажем Порку, что я решил не покупать Дилси, а вместо этого продал его самого Джону

Уилксу.

    Бросив поводья болтавшемуся поблизости негритенку, Джералд поднялся на крыльцо. Горести Скарлетт были

им уже позабыты, а мысли полны одним: как получше разыграть своего черного лакея. Скарлетт медленно,

чувствуя холодную тяжесть в ногах, последовала за отцом. Ее брак с Эшли выглядел бы в конце концов ничуть

не более странным, чем союз ее отца с Эллин Робийяр, в супружестве Эллин О'Хара. И в который уж раз она с

недоумением спросила себя, как это могло произойти, что ее недалекий, грубоватый папаша ухитрился взять

себе в жены такую женщину, как ее мать, ибо двух более несхожих по рождению, воспитанию и образу мыслей

людей просто невозможно было себе представить.

   

   

    

     Глава III

    

    Эллин О'Хара исполнилось тридцать два года, она уже была матерью шестерых детей, из коих схоронила

троих, и по существовавшим в те времена понятиям считалась женщиной среднего возраста. Она была почти на

голову выше своего горячего, вспыльчивого коротышки-супруга, но спокойная грация движений, приковывая к

себе внимание, заставляла забывать про ее высокий рост. Стоячий воротничок черного шелкового платья туго

обтягивал округлую, тонкую, чуть смуглую шею. Голова была слегка откинута назад, словно под тяжестью

густых темных волос, стянутых на затылке тугим узлом и уложенных в сетку. От своей француженки-матери,

родители которой в 1791 году бежали на Гаити от революции, она унаследовала и эти темные волосы, и темные,

с узким разрезом глаза, и иссиня-черные ресницы; от отца – офицера наполеоновской армии – прямой

удлиненный нос и чуть заметную широкоскулость, смягченную нежной линией подбородка и щек. И уж, верно,

сама жизнь наградила Эллин и горделивой, без высокомерия, осанкой, и изысканной грацией, и этой

меланхоличностью взгляда без малейшей искорки веселья.

    Чуть больше блеска в глазах, тепла в улыбке, живости в мелодично-нежном голосе, звучавшем музыкой в

ушах ее близких и слуг, и красота Эллин О'Хара была бы неотразимой. В напевности ее говора была

протяжность гласных, характерная для жителей прибрежной Джорджии, и легкий французский акцент. Голос

Эллин никогда не повышался до крика – отдавала ли она приказания слугам или пробирала за шалости детей, –

но все обитатели Тары повиновались ему беспрекословно и мгновенно, преспокойно игнорируя громы и

молнии, которые привык метать ее супруг.

    И всегда, с тех пор как помнила себя Скарлетт, ее мать была такой – деятельной и невозмутимой среди всех

ежедневных треволнений усадебной жизни; укоряла она или поощряла, голос ее был неизменно мягок и тих,

спина пряма и дух несгибаем; она осталась такой даже после потери трех малюток-сыновей. Скарлетт ни разу не

видела, чтобы мать, сидя в кресле, позволила себе откинуться на спинку. И руки у нее всегда были заняты

рукодельем, если только она не сидела за обеденным столом, или за усадебными счетоводными книгами, или у

постели больного. Иногда (в присутствии гостей) это могла быть изящная вышивка, в другой раз – просто

рубашка Джералда или детское платьице, требующее починки. А не то, так она шила одежду для слуг. И шла ли

она, шурша платьем, по дому, наблюдая за уборкой, заглядывала ли в кухню или в мастерскую, где шилась

одежда для негров, занятых на полевых работах, на пальце у нее всегда блестел золотой наперсток, а по пятам за

ней следовала девочка-негритянка, на которую была возложена обязанность носить за хозяйкой шкатулку

розового дерева со швейными принадлежностями и выдергивать из готового шитья наметку.

    Скарлетт никогда не видела, чтобы мать теряла самообладание или чтобы ее туалет, независимо от времени

суток, не был в безупречном состоянии. Если Эллин О'Хара собиралась на бал, или в гости, или в Джонсборо

для присутствия на сессии суда, ее туалет обычно занимал не менее двух часов и требовал услуг двух

горничных и Мамушки, но если возникала необходимость действовать быстро, ее молниеносная готовность

поражала всех.

    Скарлетт в своей спальне, расположенной напротив материнской, с младенчества привыкла слышать на заре

легкий торопливый топот босых ног по деревянному полу, тревожный стук в дверь к хозяйке, испуганные,

приглушенные голоса, сообщавшие о начавшихся родах, или о чьей-то болезни, или смерти, приключившейся в

одной из беленных известкой хижин. Не раз, подкравшись к своей двери, Скарлетт смотрела в щелку и видела,

как мать, аккуратно причесанная, в застегнутом на все пуговицы платье, с медицинской сумкой в одной руке и

высоко поднятой свечой в другой, появляется на пороге темной спальни, откуда доносится мерное

похрапывание отца.

    И на ее детскую душу сразу нисходило успокоение, когда она слышала сочувственный, но твердый шепот

матери:

    – Тише, не так громко. Вы разбудите мистера О'Хара. Никто не умрет, это не такая опасная болезнь.

    Приятно было снова забраться в постель и уснуть, сознавая, что мать ушла туда, в ночь, и, значит, ничего

страшного не случится.

    А утром, не дождавшись помощи ни от старого доктора Фонтейна, ни от молодого, вызванных куда-то еще, и

проведя у постели роженицы или у смертного одра всю ночь. Эллин О'Хара спускалась, как обычно, в столовую

к завтраку. И если под глазами у нее залегли глубокие тени, то голос звучал бодро, как всегда, и ничто не

выдавало пережитого напряжения. За величавой женственностью Эллин скрывалась стальная выдержка и воля,

державшие в почтительном трепете весь дом – и не только слуг и дочерей, но и самого Джералда, хотя он даже

под страхом смерти никогда бы в этом не признался.

    Порой, перед отходом ко сну, Скарлетт, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до материнской щеки,

смотрела на нежный рот Эллин, казавшийся таким беззащитным, на ее тонкую верхнюю губу и невольно

спрашивала себя: неужели этот рот тоже когда-нибудь беспечно улыбался и в ночной тишине шепотом поверял

свои девичьи секреты на ухо подружке? Это казалось невообразимым. Для Скарлетт Эллин всегда была такой,

как сейчас, – сильной, мудрой опорой для всех, единственным человеком на свете, знающим ответ на все

вопросы.

    Но, конечно, Скарлетт была не права. Эллин Робийяр из Саванны умела беззаботно улыбаться и заливаться

беспричинным смехом, как любая пятнадцатилетняя девчонка этого живописного городка на берегу Атлантики,

и, как все девчонки, поверяла по ночам свои секреты подружкам – все секреты, кроме одного. Так было вплоть

до того дня, когда некий Джералд О'Хара, двадцатью восемью годами старше Эллин, не вошел в ее жизнь. И

случилось это в тот самый год, когда Филипп Робийяр, ее беспутный черноглазый кузен с дерзким взглядом и

отчаянными повадками, навсегда покинул город и унес с собой весь молодой жар ее сердца, оставив

маленькому кривоногому коротышке ирландцу только восхитительно женственную оболочку.

    Но Джералду, который, женившись на Эллин, не помнил себя от счастья, и этого было довольно. И если

какая-то частица ее души была мертва для него, он никогда от этого не страдал. Джералд был достаточно умен,

чтобы понимать: если он, небогатый ирландец, без роду без племени, взял в жены девушку из самого богатого и

родовитого семейства на всем побережье, – это почти что равносильно чуду. Ведь он был никто, человек,

выбившийся из низов.

    Джералд О'Хара эмигрировал из Ирландии в Америку, когда ему едва исполнился двадцать один год. Отъезд

был скоропалительным, как случалось не раз и с другими добрыми ирландцами и до него и после. Он уехал без

багажа, с двумя шиллингами в кармане, оставшимися после оплаты проезда, и крупной суммой, в которую была

оценена его голова, – более крупной, на его взгляд, чем совершенное им нарушение закона. Ни один оранжист,

еще не отправленный в ад, не стоил в глазах британского правительства, да и самого сатаны, ста фунтов

стерлингов, но если тем не менее правительство приняло так близко к сердцу смерть земельного агента

какого-то английского помещика, давно покинувшего свое поместье, это значило, что Джералду О'Хара

надлежало бежать, и притом побыстрее. Правда, он обозвал земельного агента «оранжистским ублюдком», но

это, по мнению Джералда, еще не давало тому права оскорбительно насвистывать ему в лицо «Воды Война».

    Битва на реке Войн произошла более ста лет тому назад, но для всех О'Хара и любого из их соседей этого

промежутка времени как бы не существовало, словно только вчера их мечты и надежды, вместе с их землями и

состоянием, были развеяны по ветру в облаках пыли, поднятых копытами коня трусливого Стюарта, бежавшего

с поля боя, оставив своих ирландских приверженцев на расправу Вилли Оранскому и его оголтелым наемникам

с оранжевыми кокардами.

    По этой и многим другим причинам семья Джералда не почла нужным рассматривать трагический исход

вышеупомянутой ссоры как нечто заслуживающее серьезного внимания – помимо, разумеется, того, что он мог

повлечь за собой серьезные последствия для них. На протяжении многих лет семья О'Хара, подозреваемая в

тайных антиправительственных действиях, была на дурном счету у английских констеблей, и Джералд был не

первым О'Хара, спешно покинувшим родину под покровом предрассветных сумерек. Он смутно помнил своих

двух старших братьев Джеймса и Эндрю, молчаливых юношей, порой неожиданно появлявшихся ночью с

какими-то таинственными поручениями, порой исчезавших на целые недели – к неизбывной тревоге матери – и

сбежавших в Америку много лет назад, после того как на скотном дворе О'Хара под полом хлева был обнаружен

небольшой склад огнестрельного оружия. Теперь оба они стали преуспевающими торговцами в Саванне

(«Одному господу известно, что это за город такой», – со вздохом говаривала их мать, вспоминая своих старших

отпрысков мужского пола), и молодого Джералда отослали к ним.

    Мать наскоро поцеловала его в щеку, жарко прошептав на ухо слова католической молитвы, отец же

напутствовал его так: «Помни, из какой ты семьи, и не позволяй никому задирать перед тобой нос». И с этим

Джералд покинул родной кров. Пятеро высоченных братцев одарили его на прощанье

одобрительно-покровительственными улыбками, ибо он был в их глазах еще ребенком, да к тому же

единственным недомерком в этом племени рослых здоровяков.

    Отец и все пять братьев были крепкого сложения и более шести футов росту, а коротышка Джералд в

двадцать один год уже знал, что господь бог в своей неизреченной мудрости отпустил ему всего пять футов и

четыре с половиной дюйма в длину. Но Джералд никогда не позволял себе на это сетовать и – такой уж у него

был характер – отнюдь не считал, что низкий рост может быть для него в чем-либо помехой. Скорее даже

особенности телосложения и сделали его тем, чем он стал, ибо еще на пороге жизни он познал одну истину:

маленький человек должен быть крепок, чтобы выжить среди больших. И в этом качестве Джералду отказать

было нельзя.

    Его рослые братья были немногословными, мрачноватыми парнями. Утрата былого величия их славного рода

подспудной злобой жгла их души и прорывалась наружу язвительными шуточками. Будь Джералд таким же

здоровенным верзилой, как они, он тоже пошел бы по темному извилистому пути всех О'Хара, примкнув к

тайным мятежникам. Но Джералд был горячая голова, «задира и горлопан», по выражению его нежной

матушки, чуть что – лез с кулаками, и его буйный нрав каждому мгновенно бросался в глаза. Он держался со

своими могучими братьями как маленький, но храбрый бойцовый петух среди крупнопородистых

представителей птичьего двора, и братья любили его и добродушно поддразнивали, забавляясь его яростью, а

иной раз и поколачивали, чтобы он не слишком все же забывался и знал свое место.

    Если запас знаний Джералда, с которым он прибыл в Америку, был весьма скуден, то сам он, вероятно, об

этом не подозревал. Да и не придал бы значения, открой ему кто-нибудь на это глаза. Мать научила его чтению

и письму и выработала у него хороший почерк. Арифметика далась ему легко. И на этом его образование

оборвалось. Латынь он знал постольку, поскольку мог повторить за священником, что положено повторять во

время католической мессы, а его познания по истории ограничивались всевозможными фактами попрания

исконных прав Ирландии. Из поэтов он знал только Мура, а по части музыки мог похвалиться недурным

знанием старинных ирландских песен. Питая искреннее уважение к людям, получившим хорошее образование,

он, однако, ничуть не страдал от недостатка собственного. Да и на что оно ему было в этой новой стране, где

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: