Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

107 
на весь день и хотя бы на часть ночи: операция предстояла продолжительная. Старшим 
врачом я стал всего четыре года назад, но уже приобрел довольно большой клинический 
опыт – больше, чем у любого другого известного мне нейрохирурга. Пациентом был 
школьный учитель хорошо за пятьдесят – человек высокий, слегка сутулый, ходивший с 
тростью и носивший очки. Его осмотрел невролог, затем назначивший проведение 
томографии, после чего пациента направили ко мне. Тогда мы еще работали в старой 
больнице, и я принимал его в кабинете, из окон которого виднелась березовая рощица. Иной 
раз я ловил на себе задумчивый взгляд одной из местных лисиц, пробегавших мимо по своим 
делам. Пациент пришел вместе с женой и сыном. Я усадил всех троих возле письменного 
стола, взял снимки, которые мужчина принес с собой, и поместил в негатоскоп, висевший на 
стене. До эры компьютеров оставалось еще далеко. 
Я заранее знал, что увижу на снимках, тем не менее размер опухоли, растущей от 
основания черепа, поразил меня. Весь мозговой ствол и все черепные нервы – нервы, 
отвечающие за слух и движение, за чувствительность в области лица, за глотательный 
рефлекс и речь, – оказались растянуты зловещей горбообразной массой. Это была 
исключительно крупная петрокливальная менингиома. Раньше я видел опухоли такого 
размера только на картинках в учебниках. Впоследствии я столкнулся со множеством 
подобных случаев на Украине, когда со всей страны ко мне приезжали пациенты с 
ужасающими опухолями, чтобы услышать мое мнение. Пока же я разрывался между 
нетерпением и тревогой. 
Я сел за стол и спросил: 
– Что вам уже рассказали? 
– Невролог сказал, что опухоль доброкачественная и что вам решать, нужно ее удалять 
или нет. 
– Что ж, она определенно доброкачественная, но вместе с тем очень большая. Впрочем, 
такие опухоли растут крайне медленно, и можно с уверенностью сказать, что у вас она 
появилась много лет назад. Что заставило вас сделать томограмму? 
Как выяснилось, он начал замечать, что в последние годы походка сделалась 
неустойчивой, а кроме того, возникли проблемы со слухом в левом ухе. 
– Но что произойдет, если ее оставить? – спросил сын пациента. 
Я ответил, тщательно подбирая слова, что она продолжит постепенно расти, а 
состояние больного будет медленно, но верно ухудшаться. 
– Я уже решил, что выйду на пенсию досрочно по состоянию здоровья, – поделился 
пациент своими планами. 
Я сказал, что операция сопряжена с определенным риском. 
– Какого рода? – встревоженно спросил сын. 
Я объяснил, что риск весьма серьезный. Вблизи от опухоли располагалось столько 
всевозможных мозговых структур, что потенциальные неблагоприятные последствия 
операции варьировались от глухоты и паралича лицевых мышц до обширного инсульта и 
смерти. Я описал, что представляет собой операция. 
Какое-то время все трое сохраняли гробовое молчание. 
– Я связывался с профессором Б. из Штатов, – наконец сообщил сын пациента. – Он 
сказал, что оперировать нужно и что он может взяться за это. 
Я не знал, что ответить. Я только начинал карьеру старшего врача и прекрасно 
понимал, что есть немало других, гораздо более опытных коллег. В те годы я испытывал 
благоговейный трепет перед именитыми нейрохирургами международного уровня, которые 
читают основные доклады на конференциях, представляя опухоли вроде той, что развилась у 
сидевшего передо мной мужчины, и демонстрируя, каких потрясающих результатов – 
намного превосходивших все, чего успел добиться я, – им удалось достичь. 
– Но придется заплатить сто тысяч долларов, – добавила жена пациента. – Мы не 
можем позволить себе такую сумму. 
Сын посмотрел на меня с некоторым смущением: 

108 
– Нам сказали, что профессор М. – лучший нейрохирург в стране. И мы попробуем 
узнать его мнение на этот счет. 
Я почувствовал себя униженным, хотя и знал наверняка, что эта операция будет 
невероятно сложной для любого хирурга. 
– Хорошая мысль, – сказал я. – Мне бы очень хотелось узнать, что он скажет по этому 
поводу. 
Они вышли из кабинета, а я продолжил прием амбулаторных больных. 
*** 
– На линии профессор М., – сказала две недели спустя Гейл, заглянув в мой кабинет. 
Я поднял трубку, из которой до меня донесся звучный, уверенный голос. Я несколько 
раз встречался с профессором М. в годы ординатуры: он определенно был отменным 
хирургом, по чьим стопам мечтали пойти многие стажеры. Уверенность в себе, казалось, 
никогда его не подводила. Я слышал, что вскоре он собирается выйти на пенсию. 
– А, Генри! – сказал он. – Этот мужик с петрокливальной. Нужно резать. У него 
начались проблемы с глотанием, так что аспирационная пневмония – лишь вопрос времени, а 
она будет означать для него конец. Это операция для молодого бойца. Я им объяснил, что 
оперировать следует тебе. 
– Большое спасибо, профессор, – ответил я, несколько удивленный, но довольный, ведь 
я получил то, что тогда было для меня сравнимо с благословением папы римского. 
Итак, я все организовал для проведения операции, которая обещала быть очень долгой. 
Эта история произошла много лет назад, когда больницы были совершенно другими, и все, 
что мне пришлось сделать, – это попросить персонал операционной и анестезиологов 
задержаться дольше обычного. И не требовалось ни у кого спрашивать разрешение на это. 
Операция – серьезная операция на мозге, или «Большая сенсация», как окрестил ее 
ординатор-американец, – началась чуть ли не в праздничной атмосфере. 
Вскрывая череп пациента, мы обсуждали именитых американских нейрохирургов. 
– Профессор Б. действительно потрясающий хирург, удивительный знаток своего 
дела, – сказал мой ординатор. – Но вы знаете, как называли его стажеры раньше, когда он 
еще не перешел на нынешнюю работу? Его звали мясником, потому что, совершенствуя 
навыки на таких вот сложных случаях, он угробил очень многих пациентов. И у него 
по-прежнему бывают чудовищные осложнения. Но судя по всему, он не особо переживает 
из-за этого. 
И действительно, горькая правда нейрохирургии заключается в том, что научиться 
хорошо справляться со сложными операциями можно только благодаря большой практике, а 
это означает множество ошибок поначалу, после которых пациенты остаются 
искалеченными. Думаю, надо быть отчасти психопатом, чтобы настойчиво продолжать этим 
заниматься, – ну или по крайней мере очень толстокожим. Врач, добрый по натуре, скорее 
всего в какой-то момент сдастся, перестанет идти наперекор природе и ограничится лишь 
простыми случаями. Как говорил мой бывший начальник, который был невероятно добрым 
человеком – тот самый, что когда-то оперировал моего сына: «Если пациенту суждено быть 
изувеченным, то пусть лучше это сделает Бог, чем я сам». 
– В Штатах, – продолжил ординатор, – мы действуем чуть решительнее, но у нас 
коммерческая система здравоохранения, и никто не может позволить себе признавать свои 
ошибки. 
Сперва операция шла безупречно. Мы медленно, кусочек за кусочком, удаляли 
опухоль, и к полуночи, после пятнадцати часов в операционной, от нее почти ничего не 
осталось, причем все черепные нервы по-прежнему были нетронуты. Я постепенно 
почувствовал, что вливаюсь в ряды по-настоящему великих нейрохирургов. Каждый час или 
два я прерывался, выходил в служебное помещение и присоединялся к медсестрам, чтобы 
перекусить чем-нибудь из купленных мною продуктов, а затем непременно выкуривал 

109 
сигарету – курить я бросил лишь несколько лет спустя. Атмосфера была оживленной. В 
операционной постоянно играла музыка: утром я принес с собой всевозможные аудиодиски, 
начиная от Баха и «АББА» и заканчивая африканскими напевами. В старой больнице я 
практически всегда слушал музыку во время операций, и, хотя коллеги находили странными 
некоторые из моих музыкальных предпочтений, в общем, им это вроде бы нравилось, 
особенно «завершающая музыка», как мы ее называли: зашивая голову пациента, мы ставили 
Чака Берри, Би Би Кинга или другой быстрый рок или блюз. 
Стоило остановиться в тот момент и оставить нетронутой последнюю часть опухоли, 
но мне хотелось с гордостью заявить, что я вырезал опухоль полностью. На 
послеоперационных снимках, которые демонстрируют звезды нейрохирургии, выступая с 
докладами на конференциях, никогда не бывает остаточных опухолей. Именно этого – 
казалось мне тогда – я и должен был добиться, пусть даже это и связано с определенным 
риском. 
Принявшись за удаление последнего кусочка опухоли, я оторвал от базилярной артерии 
крошечную прободающую ветвь толщиной с булавку. Вверх взмыла тонкая струйка 
ярко-красной артериальной крови. Я сразу понял, что это катастрофа. Кровотечение 
оказалось незначительным, и остановить его не составило труда, однако повреждение 
мозгового ствола было серьезнейшим. Базилярная артерия поддерживает жизнь в мозговом 
стволе, который, в свою очередь, поддерживает остальной мозг в сознании. В результате 
пациент так и не очнулся после операции. Из-за этого спустя семь лет я и увидел его в 
лечебнице для престарелых больных. 
Не буду рассказывать, насколько больно было каждый день видеть пациента, 
лежавшего без сознания в отделении реанимации, на протяжении многих недель после 
операции. Если честно, сейчас я уже плохо помню описываемые события: на смену тем 
воспоминаниям пришли другие – о более поздних трагедиях с моим непосредственным 
участием. Но все же я не забыл многочисленные мучительные разговоры с его 
родственниками, вместе с которыми мы продолжали надеяться, что случиться чудо и в один 
прекрасный день больной очнется. 
Такое возможно только в нейрохирургии, и у каждого нейрохирурга есть аналогичный 
опыт. Если речь идет об общей хирургии, то больной либо выживает, либо умирает, но 
никогда не задерживается в отделении на месяцы. Мы не любим обсуждать такие случаи 
между собой, разве что вздыхаем и понимающе киваем, услышав о чем-то подобном. Но по 
крайней мере осознаешь, что кому-то знакомы твои чувства. Кое-кому вроде бы удается от 
них отделаться, но их меньшинство. Возможно, именно им и суждено стать великими 
нейрохирургами. 
В конечном счете несчастного мужчину перевели в больницу по месту жительства; он 
по-прежнему был в коме, но уже не нуждался в искусственной вентиляции легких. А позднее 
его положили в ту самую лечебницу, где он с тех пор и оставался. Именно этого пациента я с 
трудом узнал во время визита к женщине с акинетическим мутизмом. 
Следующие несколько лет каждый раз, когда мне попадался похожий случай – что 
бывало, к счастью, крайне редко, – я признавал опухоль неоперабельной, и пациент либо 
отправлялся в другую больницу, либо подвергался лучевой терапии, которая не очень-то 
помогает против таких крупных опухолей. В те годы распался мой брак, а старую больницу 
закрыли. Не знаю, отдавал ли я тогда себе в этом отчет, но именно в то время я стал чуточку 
печальнее и, как мне хотелось бы думать, гораздо мудрее. 
Впрочем, постепенно ко мне вернулась былая отвага, я извлек урок из трагических 
последствий собственной гордыни, благодаря чему начал добиваться куда лучшего 
результата в работе с подобными опухолями. Теперь, если возникала такая необходимость, я 
оперировал в несколько этапов – на протяжении нескольких недель. Я проводил операцию 
вместе с кем-нибудь из коллег, и мы сменяли друг друга через каждый час, как водители в 
военном конвое. Я не стремился удалить всю опухоль до последнего кусочка, если эта задача 
выглядела особенно сложной с технической точки зрения. И я редко допускал, чтобы 

110 
операция затягивалась больше чем на семь-восемь часов. 
Проблема, однако, в том, что такие опухоли чрезвычайно редки. В Великобритании, где 
на непрофессионализм смотрят сквозь пальцы и где нейрохирурги очень неохотно отдают 
сложные случаи более опытным коллегам, ни один хирург не сможет набраться такого 
опыта, как некоторые наши американские коллеги. В Америке пациентов гораздо больше, а 
значит, и больше пациентов с подобными опухолями. Кроме того, пациенты здесь относятся 
к врачам с меньшим доверием и почтением, чем в Великобритании. Они ведут себя скорее 
как потребители, чем как просители, так что намного чаще требуют, чтобы ими занимался 
опытный хирург. 
После двадцатипятилетней практики я, как хотелось бы думать, стал в этом деле своего 
рода экспертом, но пришлось преодолеть длинный и нелегкий путь, на котором мне 
встретилось множество проблем, хотя ни одна из них не привела к столь же ужасным 
последствиям, как первый опыт. Несколько лет назад я оперировал сестру известного 
рок-музыканта с похожей опухолью, и через несколько недель после операции (пусть и 
очень непростых) она полностью поправилась. Ее брат выделил мне огромную сумму из 
собственного благотворительного фонда, которые пошли на финансирование моей 
деятельности на Украине и в других местах. Таким образом, сейчас я, пожалуй, могу 
утверждать, что та злосчастная операция, выполненная много лет назад, все же принесла 
людям пользу. 
В тот день я усвоил и два других урока. Первый: не нужно проводить операцию, от 
которой отказался более опытный хирург. Второй: нужно со здоровым скептицизмом 
относиться к докладам на конференциях. И с тех пор я больше не выношу, когда во время 
операции играет музыка. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: