Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

101 
слова). 
Из-за того что он отказался выписываться, мне пришлось отменить операцию у 
женщины с сильнейшей невралгией тройничного нерва. И тем не менее старшая медсестра 
сказала, что я должен извиниться: мол, нельзя заставлять пациента выписываться до того, 
как он сам сочтет это нужным. Итак, скрипя зубами, я пошел выразить ему свои извинения. 
Он охотно их принял. 
– Да, я понимаю, доктор. Раньше я занимался кухонным оборудованием и иногда не 
успевал закончить работу в срок. Я тоже ненавидел разочаровывать людей. 
Я что-то пробормотал насчет того, что операции на мозге и установка кухонных 
шкафчиков не совсем одно и то же, и вышел из его палаты – палаты с балконом и с окнами, 
выходящими в сад; на горизонте виднелись очертания Эпсома. Тогда я еще работал в старой 
больнице, которую закрыли три года спустя. Возможно, если бы пациент лежал в более 
типичном для современных клиник отделении, а не в отдельной палате с видом на сад, в 
котором росло множество нарциссов, посаженных мною, то не настаивал бы на том, чтобы 
задержаться здесь подольше. 
*** 
Через два дня, когда я посещал медицинское собрание в Глазго, у мамы наконец 
официально диагностировали неизлечимый рак, после чего ее отправили домой умирать. В 
ее возрасте, а тем более при столь запущенной форме рака о химиотерапии не могло быть и 
речи, да мама в любом случае на нее не согласилась бы, с чем отцу оказалось очень непросто 
смириться. 
Вернувшись из Глазго, я навестил родителей. Они сидели на кухне. С нашей последней 
встречи мамина кожа еще сильнее пожелтела из-за печеночной недостаточности. Мама 
выглядела измученной и истощенной, но не утратила присутствия духа. 
– Я не хочу вас всех оставлять, – печально сказала она. – Но не думаю, что смерть – это 
конец. 
Отец – ему стукнуло восемьдесят шесть (он уже начал страдать деменцией, от которой 
и умер спустя восемь лет) – окинул нас отстраненным, немного потерянным взглядом, 
словно не мог понять, что происходит. Словно не мог взять в толк, что его пятидесятилетний 
сын плачет из-за его жены, которой вскоре суждено было умереть. 
В течение нескольких дней мамино состояние резко ухудшилось, и уже через две 
недели ее не стало – «после непродолжительной болезни», как говорилось в некрологе, хотя 
нам показалось, что она длилась вечность. До последнего вздоха мама сохранила рассудок и 
оставалась собой: чувство юмора, немного ироничное и сдержанное, ей никогда не изменяло. 
Она постепенно слабела и под конец целые дни проводила в кровати, стоявшей в 
музыкальной комнате на первом этаже. Каждый вечер я на руках заносил ее на второй этаж 
родительского дома – к тому времени она стала практически невесомой. Но даже это вскоре 
сделалось для нее слишком серьезной нагрузкой, и после разговора со мной и одной из моих 
сестер (она работала медсестрой) было решено оставить маму в спальне, которую она делила 
с отцом на протяжении последних сорока лет. Мама решила, что хочет умереть здесь – и 
нигде больше. Эта уютная комната в георгианском стиле, выдержанная в идеальных 
пропорциях, была обшита деревянными панелями, покрытыми неяркой, чуть выцветшей 
зеленой краской; здесь стоял открытый камин, полка над которым была уставлена маминой 
коллекцией глиняных птичек и яиц. Высокие окна выходили в сторону парка, особенно 
красивого в это время года. Слева виднелась местная церковь, которую мама посещала по 
воскресеньям и в которой после ее смерти должна была проходить похоронная служба. 
Каждый день, утром и вечером, мы с сестрой приезжали в родительский дом, чтобы 
позаботиться о маме. Поначалу я помогал ей дойти до туалета и ванной, где сестра ее 
умывала. Но вскоре мама уже не могла преодолеть даже это небольшое расстояние, так что я 
усаживал ее на специальный переносной унитаз, позаимствованный из местной больницы. 

102 
Сестра оказалась потрясающей сиделкой: нежно и ласково она обсуждала с мамой каждое 
действие. Но в конце концов, на глазах у нас обоих умерло немало людей, я и сам некогда 
работал медбратом в гериатрическом отделении. Думаю, несмотря на переполнявшие нас 
бурные эмоции, уход за мамой давался нам относительно легко и казался совершенно 
естественным. Не то чтобы мы не переживали – нет, мы прекрасно отдавали себе отчет в 
том, что мама умирает. Полагаю, то, что мы чувствовали, нельзя назвать ничем иным, кроме 
как сильной любовью – любовью, лишенной скрытых мотивов, тщеславия и эгоизма, 
которые, увы, столь часто сопровождают любовь. 
– Даже непривычно ощущать на себе столько любви сразу, – сказала мама за два дня до 
своей смерти. – Не устаю благодарить судьбу. 
И у нее были на то полные основания. Сомневаюсь, что кому-нибудь из нас 
посчастливится – если так можно выразиться – умереть такой же идеальной смертью, когда 
придет наше время. Умереть в собственном доме, оставив позади длинную жизнь. Умереть 
довольно быстро и совершенно безболезненно, под присмотром собственных детей, в кругу 
любящей семьи. За пару дней до маминой смерти почти случайно вся семья: дети, внуки и 
даже правнуки, – собралась в доме. Кроме того, приехали две ее самые давние подруги. К 
огромному удовольствию мамы, вечер постепенно перерос в импровизированные 
предсмертные поминки. Пока она лежала в спальне на втором этаже, мы, собравшись у 
обеденного стола, вспоминали ее жизнь, выпивали в память о ней, хотя она еще была жива, и 
наслаждались ужином, приготовленным моей будущей женой Кейт. С Кейт я познакомился 
(на радость маме, которая переживала из-за моего драматичного разрыва с первой женой) 
всего за несколько месяцев до этого. И она немного удивилась, когда ей пришлось готовить 
ужин на семнадцать человек, хотя ранее в тот день я робко попросил ее что-нибудь 
состряпать на пятерых. 
*** 
Любой день мог быть последним, и каждое утро, когда я приезжал в родительский дом, 
мама неизменно встречала меня словами: 
– Я все еще здесь. 
Однажды, после того как я пожелал маме спокойной ночи и сказал, что увижу ее завтра 
утром, она ответила с улыбкой: 
– Живой или мертвой. 
Полагаю, подобные сцены редко можно увидеть в современном мире, где люди 
умирают в обезличенных больницах или хосписах. Да, там за умирающими ухаживают 
заботливые врачи, но стоит им только отвернуться – и заботливое выражение исчезает с лица 
подобно улыбкам гостиничных портье (как и у меня на работе). 
Умирать всегда нелегко, как бы мы к этому ни относились. Наши тела ни за что не 
отпустят нас просто так, без мучений. Нельзя просто сказать несколько многозначительных 
слов заплаканным родным, а затем испустить последний вздох. Если смерть не наступает 
моментально, как бывает, например, при удушье или во время комы, то вы начинаете 
постепенно чахнуть: плоть усыхает, кожа и глаза становятся темно-желтыми, если 
отказывает печень, голос слабеет, а перед самым концом сил не остается даже на то, чтобы 
поднять веки, – вы неподвижно лежите на смертном одре, и только ваше судорожное 
дыхание напоминает о том, что вы еще здесь. Постепенно вас становится не узнать – во 
всяком случае, лицо утрачивает черты, которые были присущи только ему и которые 
отличали его от других. Все, что остается, – это кожа, очерчивающая очертания черепа. 
Теперь вы выглядите так же, как и остальные пожилые люди с вытянутыми, иссушенными 
лицами, неотличимые друг от друга в своих больничных пижамах. Я повидал много таких 
стариков, когда работал интерном: тогда меня часто вызывали в палату ранним утром, чтобы 
констатировать их смерть, что я и делал, преодолев длинные пустынные больничные 
коридоры. 

103 
К моменту смерти маму было не узнать. Последний раз я видел ее утром в день смерти, 
перед тем как отправиться на работу. Я провел ночь в доме родителей на полу отцовского 
кабинета, смежного с их спальней. Через открытую дверь я отчетливо слышал скрипучее 
мамино дыхание. Когда я зашел к ней в четыре утра и предложил дать воды или морфина, 
она покачала головой. По ее виду можно было бы запросто подумать, что она мертва, если 
бы не тяжелое, прерывистое дыхание. Прежде чем окончательно уйти, я сказал маме (ее 
предсмертной маске), держа ее за руку: «Ты еще здесь». Она медленно, почти незаметно 
кивнула. Я не помню, как взглянул на маму в последний раз тем утром, да это и не имело 
значения. Я уже успел с ней многократно попрощаться. 
Вскоре после полудня (я сидел на очередном занудном собрании) мне позвонила 
сестра: несколькими минутами ранее мамы не стало. Сестра рассказала, что мамино дыхание 
становилось все более поверхностным, пока наконец родные, собравшиеся вокруг ее 
кровати, не осознали, к своему легкому удивлению, что она умерла. 
Я не чувствовал необходимости прощаться с ее телом: теперь оно, насколько я мог 
судить, превратилось в бессмысленную оболочку. Я говорю «тело», однако с тем же успехом 
мог бы говорить и о мозге. Сидя у маминой кровати, я частенько об этом размышлял: о том, 
как миллионы и миллионы нервных клеток с бесчисленными соединениями между собой, из 
которых состоял мамин мозг, ее «Я», растворяются и уходят в небытие. Я вспоминаю, как 
она выглядела тем утром: с ввалившимися щеками, с изможденным выражением лица, 
неспособная двигаться и говорить, не в состоянии даже открыть глаза – и тем не менее она 
качнула головой, когда я предложил ей попить. Внутри умирающего, разрушенного тела, 
захваченного раковыми клетками, все еще оставалась личность. Она была еще здесь, хотя и 
отказывалась даже от воды, явно не желая больше оттягивать смерть. А теперь все эти 
нервные клетки мертвы, и моей мамы – которая в каком-то смысле представляла собой 
сложную и запутанную систему, состоявшую из миллионов взаимодействующих нейронов, – 
не стало. Тот удивительный факт, что грубая материя может порождать сознание и 
способность к восприятию, в неврологии называется загадкой перцептивного связывания, к 
объяснению которой никто пока и близко не подступился. Когда мама лежала при смерти, я с 
необычайной силой ощущал, что ее настоящая личность по-прежнему скрывается где-то 
глубоко под предсмертной маской. 
Какой должна быть хорошая смерть? Безболезненной, само собой, но смерть включает 
много аспектов, только одним из которых является физическая боль. Полагаю, как и 
большинство врачей, я видел смерть во всех ее многочисленных проявлениях и могу с 
уверенностью сказать: моей маме действительно повезло. Размышляя о собственной смерти 
(чего стараюсь всячески избегать, и это естественно), я надеюсь на быстрый и 
безболезненный конец, например, от сердечного приступа или инсульта, причем желательно 
во сне. Вместе с тем я прекрасно понимаю, что мне вовсе не обязательно так повезет. Мне 
точно так же может не посчастливиться – и какое-то время придется прожить без малейшей 
надежды на будущее, когда останется лишь оглядываться на прожитые дни. Мама верила в 
некую жизнь после смерти, однако я придерживаюсь иных взглядов. Если я не умру 
мгновенно, то для меня единственным утешением станет моя последняя оценка собственной 
жизни. И хочется верить, что перед смертью у меня, как и у мамы, не останется никаких 
сожалений. Когда мама была при смерти, она то и дело теряла сознание, но, приходя в себя, 
говорила – иногда на своем родном немецком языке: 
– Я прожила потрясающую жизнь. Мы уже сказали все, что только можно было 
сказать. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: