Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

128 
делом я пошел в женскую часть отделения, чтобы повидать пациентку с менингиомой. В 
коридоре я встретил одну из старших медсестер, с которой мы дружили уже многие годы. На 
ней было пальто – должно быть, дежурство закончилось и она собиралась домой. Она шла, 
еле сдерживая слезы. 
Я взял ее за руку. 
– Это безнадежно! – воскликнула она. – У нас страшная нехватка персонала, а 
единственные, кого удалось заполучить, – медсестры из агентства, от которых больше вреда, 
чем пользы. А потом в новостях показывают сюжеты про ужасный больничный уход… Но 
мы-то что можем сделать? 
Я взглянул на белую доску, висевшую на стене рядом с сестринским постом: на ней 
был список всех пациентов отделения. Поскольку мест не хватает, пациентов постоянно 
переводят из одной палаты в другую, так что доска редко отражает актуальную информацию 
и найти конкретного человека зачастую непросто. Фамилию своей пациентки я в списке не 
увидел. Стоявшие возле меня медсестры громко болтали и смеялись – насколько я мог 
слышать, тема их разговора не была связана с пациентами. 
– Где миссис Коудрей, пациентка, у которой завтра операция? – спросил я. 
Одна из временных медсестер окинула меня беглым взглядом и достала из кармана 
листок, на котором был напечатан список пациентов. Неуверенно посмотрев на него, она 
пожала плечами и что-то промямлила. 
– Кто за старшего? – спросил я. 
– Крис. 
– Где она? 
– У нее перерыв. 
– У вас есть какие-нибудь догадки, где может быть миссис Коудрей? 
– Нет. – Она снова пожала плечами. 
Тогда я пошел в мужскую часть отделения: там есть несколько боковых комнат, куда 
изредка помещают пациенток. 
Я увидел медсестру, которую, к своему облегчению, узнал. Как и у многих сестер 
филиппинского происхождения (а для нашей больницы это не редкость), ее дружелюбная и 
мягкая манера обращения с больными была выше всяких похвал. 
– А, Гильберт! – сказал я, радуясь тому, что наконец-то заметил знакомое лицо. – 
Случайно, не здесь моя пациентка с менингиомой? Ее еще завтра должны оперировать. 
– Простите, мистер Марш, но нет. Только двое мужчин. Может быть, стоит поискать в 
отделении неврологии? 
Я воспользовался ее советом и двинулся к отделению неврологии. Недавно больничное 
руководство по известной лишь ему одному причине превратило половину женской части 
нейрохирургического отделения в отделение для пациентов с инсультом, в связи с чем 
наших пациенток перевели в отделение неврологии, размещавшееся этажом выше. Я 
поднялся по лестнице; дверь была закрыта, а свой магнитный пропуск, как выяснилось, я 
оставил дома, так что пришлось позвонить. Я прождал довольно долго, прежде чем замок 
зажужжал и дверь открылась. За ней начинался коридор с желтыми стенами, по одну 
сторону которого располагались больничные палаты – в каждой по шесть коек, плотно 
прижатых друг к другу, словно стойла в коровнике. 
– У вас, случайно, нет кого-нибудь из моих пациентов, которым назавтра назначена 
операция? – с надеждой спросил я высокого медбрата, оказавшегося на сестринском посту. 
Он глянул на меня с подозрением. 
– Я мистер Марш, старший нейрохирург, – сказал я, раздраженный тем, что меня не 
узнают в собственной больнице. 
– Бернадетт, старшая медсестра, должна знать. Она сейчас с пациентом в душевой, – 
ответил он скучающим голосом. 
Итак, я ждал до тех пор, пока Бернадетт в огромных белых резиновых сапогах и 
полиэтиленовом фартуке не появилась из душевой, поддерживая старую скрюченную 

129 
женщину, передвигающуюся с помощью ходунков. 
– А, мистер Марш! – улыбнулась она. – Вы снова вышли на охоту за своими 
пациентами? Сегодня у нас никого нет. 
– Безумие какое-то. И зачем я вообще этим занимаюсь. Я убил двадцать минут – и все 
ради чего? Чтобы в итоге не найти одну-единственную пациентку. Может, она просто не 
появилась сегодня, вот и все. 
Бернадетт одарила меня сочувственной улыбкой. 
Второй пациент – тот, что был врачом по профессии, – сидел за одним из столов на 
балконе между мужским и женским отделением и работал за ноутбуком. 
Изначально это крыло здания, построенное десять лет назад, должно было быть 
больше, чем вышло в конечном счете. Его возвели на деньги частной финансовой 
инициативы6, в свое время поддержанной правительством, и, как часто бывает в таких 
случаях, планировка здания оказалась скучной и неоригинальной. Кроме того, строительство 
влетело в копеечку: как показала практика, это весьма дорогостоящий способ возведения 
общественных зданий средней руки. Некоторые даже считают, что частная финансовая 
инициатива – экономическое преступление, за которое, однако, некому отвечать. Теперь-то 
понятно, что она стала таким же порождением помешанной на займах культуры, как и 
обеспеченные долговыми обязательствами облигации, кредитный дефолтный своп и прочие 
финансовые махинации, из-за которых мы оказались на грани разорения. 
От многих частей здания, предусмотренных архитектурным проектом, в итоге 
пришлось отказаться, благодаря чему в отделениях появились большие необычные балконы. 
Они могли бы скрасить пребывание пациентов в больнице, но руководство испугалось, что 
возрастет число самоубийств. Пациентам и персоналу запретили выходить на балконы, а 
ведущие туда стеклянные двери были заперты. Пришлось потратить несколько лет на 
агитационную кампанию и на сбор благотворительных средств (они затем перекочевали на 
счет частной фирмы, построившей здание и владевшей им), чтобы с помощью стеклянных 
балюстрад сделать хотя бы некоторые балконы «защищенными от самоубийц». После этого 
мне удалось разбить на огороженной территории небольшой садик. Он оказался чрезвычайно 
популярным и среди больных, и среди персонала: в погожий летний денек практически все 
койки в отделении пустовали, и пациенты вместе с родственниками высыпали на балкон, где 
проводили весь день, укрытые пляжными зонтами и окруженные зеленью. 
Пациент, которому недавно перевалило за сорок, работал хирургом-офтальмологом. 
Этот добрый и кроткий мужчина – а хирурги-офтальмологи чаще всего именно такими и 
бывают – выглядел моложе своих лет. Я знал, что у него трое маленьких детей. Работал он на 
севере, но решил лечиться подальше от родной больницы. Пятью годами ранее он перенес 
одиночный эпилептический припадок, и томография мозга обнаружила опухоль справа в 
затылочной области. Я удалил большую часть опухоли, но лабораторный анализ показал, что 
она относится к тому типу, который всегда дает рецидив, превращаясь в злокачественное 
новообразование. Пациент неплохо восстанавливался после операции, но понадобилось 
время, прежде чем он набрался достаточно уверенности, чтобы вернуться к работе. Он знал, 
что опухоль когда-нибудь напомнит о себе, но мы оба надеялись, что это случится очень не 
скоро. После первой операции мужчина прошел курс лучевой терапии, и его состояние было 
хорошим, однако очередная томография, сделанная в рамках диспансерного наблюдения, 
показала, что опухоль опять разрастается и теперь выглядит похожей на злокачественную. 
Хирургическое вмешательство теоретически могло продлить ему жизнь, но вряд ли больше 
чем на пять лет. 
Я присел рядом с пациентом. Он оторвался от ноутбука и посмотрел на меня. 
– Вот мы и снова встретились, – сказал он с печальной улыбкой. 
6 Государственная программа, действующая в Великобритании с 1992 года. В ее рамках частные 
предприятия могут строить и эксплуатировать объекты общественного пользования, такие как дороги и т. п., а 
правительство платит за предоставленные услуги. 

130 
– Ну, это лишь небольшой рецидив, – возразил я. 
– Я знаю, что опухоль нельзя вылечить, – произнес он с горечью. – Но вы ведь 
вырежете ее по максимуму, правда? Эта штука, – он указал рукой на голову, – медленно 
приканчивает меня. 
– Да, конечно, – ответил я, протягивая ему форму информированного согласия. 
Как и все пациенты, он взглянул на документ с опаской и нацарапал подпись в 
указанном месте. Несколько недель назад мы виделись в амбулаторном отделении и 
обсудили детали предстоящей операции. Мы оба знали, что его ожидает, и тут нечего было 
добавить. Врачи лечат друг друга с определенной долей мрачного сочувствия. Привычная 
отстраненность рушится, и больше нет смысла маскировать жестокую правду. Когда врач 
становится пациентом, он понимает, что коллеги способны совершить ошибку, поэтому в 
случае смертельной болезни не питает иллюзий по поводу того, что ждет впереди. Он знает, 
что возможен любой исход и что чудес не бывает. 
Даже представить не могу, что я чувствовал бы или думал, если бы знал, что мой мозг 
медленно, но верно разрушает злокачественная опухоль. 
– Вас прооперируют завтра первым, – сказал я, отодвигая кресло и поднимаясь из-за 
стола. – Ровно в восемь тридцать. 
*** 
За три дня до того ординаторы приняли мужчину чуть старше сорока – алкоголика, 
найденного на полу у него дома: его хватил удар, парализовавший левую часть тела. Мы 
обсудили этот случай на утреннем собрании в несколько язвительной манере, как любят 
делать хирурги, когда говорят об алкоголиках и наркоманах. Это вовсе не означает, что мы 
наплевательски относимся к подобным пациентам. Просто, если думаешь, что человек сам 
виноват в своей беде, легче избавиться от тяжкой ноши сочувствия к нему. 
Томограмма мозга показала глиобластому с кровоизлиянием в мозг. 
– Попробуйте стероиды, может, ему станет лучше. И давайте подождем кого-нибудь из 
родственников или друзей, – заключил я. 
– Жена недавно выгнала его из дома, – объяснил ординатор, представлявший этого 
пациента. – Из-за выпивки. 
– Бил жену? – спросил кто-то. 
– Не знаю. 
Когда я вошел в палату, пациент лежал на кровати. Благодаря стероидам паралич 
немного спал. Это был человек на несколько лет моложе меня, с избыточным весом, 
распухшим красным лицом и длинными всклокоченными седыми волосами. Я заставил себя 
присесть на кровать рядом с ним: не очень хотелось заводить разговор, который нам 
предстоял. Гораздо проще быстро задать все необходимые вопросы, когда стоишь, 
возвышаясь над пациентом. 
– Мистер Мэйхью, – сказал я. – Я мистер Марш, старший нейрохирург. Вы уже знаете, 
почему здесь очутились? 
– Пять человек сказали мне совершенно разное, – ответил он в отчаянии. – Я не знаю… 
Его голос был неразборчивым из-за паралича, а левую часть лица перекосило. 
– И что вы запомнили из всего этого? 
– У меня в голове опухоль. 
– Что ж, боюсь, это действительно так. 
– У меня рак? 
Это поворотный момент во всех беседах такого рода. Мне необходимо решить, готов 
ли я к долгому и мучительному разговору или лучше отделаться неопределенными фразами, 
эвфемизмами и малопонятным медицинским жаргоном, а потом быстренько удрать, пока 
меня не заразили и не затронули болезнь и страдания пациента. 
– Боюсь, скорее всего да, – ответил я. 

131 
– Я умру? – крикнул он с нарастающей паникой в голосе. – Сколько мне осталось? 
Пациент заплакал. 
– Возможно, вам осталось двенадцать месяцев… – выпалил я и тут же пожалел о 
сказанном, испугавшись его несдержанности. Мне было сложно заставить себя утешать 
этого жирного, больного алкоголизмом, жалкого человека, который внезапно оказался перед 
лицом надвигающейся смерти. Я знаю, что повел себя и неуклюже, и не совсем подобающе. 
– Я умру через двенадцать месяцев! 
– Ну, я сказал «возможно». Всегда остается надежда… 
– Но вы же знаете, что это, так ведь? Вы ведь старший врач, правда. Я умру! 
– Ну, я уверен на девяносто процентов. Но мы… – Я переключился на форму 
множественного числа, которую так любят использовать полицейские, политики и врачи, 
потому что она освобождает от персональной ответственности и снимает тяжкое бремя, 
ложащееся на плечи говорящего при употреблении первого лица единственного числа. – Мы 
постараемся вам помочь, выполнив операцию. 
Он все рыдал и рыдал. 
– У вас есть родственники? – спросил я, хотя ответ был мне и без того известен. 
– Я совсем один, – произнес он сквозь слезы. 
– Дети? 
– Да. 
– Неужели они не захотят вас навестить даже теперь, когда вы так серьезно заболели? – 
спросил я и в очередной раз немедленно об этом пожалел. 
– Нет. – Он снова расплакался в три ручья. 
Я дождался, пока он успокоится, и какое-то время мы просидели молча. 
– Значит, вы совсем один? – заключил я. 
– Да… Знаете, я ведь раньше работал в больнице. Я умру здесь, так ведь? Вот ведь 
дерьмо… Все, чего мне сейчас хочется, – это покурить. Вы только что сказали мне, что я 
умру. Я хочу покурить. 
Он с таким отчаянием изобразил глубокую затяжку, поднеся ко рту здоровую руку, 
будто от этого зависела его жизнь. 
– Вам придется попросить медсестер: здесь никому и нигде не разрешается курить, – 
ответил я, подумав обо всех знаках «Курение запрещено», развешанных по больнице, и об 
огромном плакате, встречающем посетителей у главного входа яростной черно-красной 
надписью: «ВЫБРОСЬ!» 
– Пойду поговорю с медсестрами, – сказал я. 
Отыскав жалостливую младшую медсестру, я произнес извиняющимся тоном: 
– Я только что сказал несчастному мистеру Мэйхью, что он умрет. Он до смерти хочет 
курить. Не могли бы вы помочь? 
Она молча кивнула. 
Чуть позже, идя по коридору отделения, я увидел, как две медсестры усаживают 
пациента в инвалидное кресло. Пока его поднимали с кровати, он не переставая кричал: 
– Мне только что сказали, что я умру. Я умру… Я не хочу умирать! 
Должно быть, в больнице есть секретное место, куда можно прикатить на коляске 
парализованного человека, чтобы тот покурил. Мне было приятно узнать, что наши 
медсестры еще не до конца утратили доброту и здравый смысл. 
*** 
Три года назад я оборудовал мансарду на своем чердаке. Я сделал наклонные слуховые 
окошки, а кроме того, установил французские окна, выходящие на закрытый балкон, 
пристроенный к крыше в задней части дома и окруженный невысоким ограждением. Тут 
достаточно места для одного стула и нескольких цветочных горшков, и я люблю сидеть 
здесь летними вечерами, придя с работы. Итак, вернувшись из больницы, я поудобнее 

132 
устроился на балконе с бокалом джин-тоника: передо мной открывался типичный для южной 
части Лондона вид на дымовые трубы, шиферные кровли и редкие кроны деревьев, 
уходящие вдаль. Я наблюдал за птицами, в лучах закатного солнца порхавшими между 
садовыми деревьями, и за тремя ульями, расположенными прямо напротив моей мастерской. 
Я думал о своих пациентах. Я думал о своих коллегах, и о мужчине, которому только что 
зачитал смертный приговор. Я подумал о том, как он сразу же осознал, что больше никогда 
не вернется домой, что отказавшиеся от него родственники никогда не придут его навестить, 
что он умрет под присмотром незнакомых людей в каком-нибудь обезличенном месте. Я 
подумал о том, как ушел от него прочь, – но что еще я мог сделать? Солнце село, и я 
услышал, как на соседской крыше надрывается черный дрозд. 
Три операции, которые я провел на следующий день, оказались простыми и 
незамысловатыми. Кстати, выяснилось, что женщина с менингиомой все-таки была тем 
воскресным вечером в больнице – в одной из других палат. 
Несколько дней спустя, уже после того, как больного алкоголизмом мистера Мэйхью 
перевели из моего отделения, я заметил его вдалеке, подходя к главному входу в здание. 
Медсестра катила его в инвалидном кресле по направлению к больничной кофейне. Он 
помахал мне здоровой рукой, и было сложно понять, приветствует он меня или прощается со 
мной. Больше я никогда его не видел. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: