Ашимханова С. А., д ф. н., проф. Алматы, Казну им аль-Фараби

Алматы, КазНУ им. аль-Фараби

Казахстан

Феноменологический историзм, прогнозирующий уникальность и неповторимость текстов Г.Мусрепова.

Классик казахской литературы, национальный писатель Г. Мусрепов жил в самый трудный и противоречивый период истории нашей страны. Он глубоко размышлял над судьбами народа в тот период, когда нужно было только подчиняться. Г. Мусрепов отразил противоречивую и сложную эпоху в рассказе «Шұғыла – Зарево» (1933), очерке «Желкелер неге қышиды? – Отчего чешутся затылки?» (1944), рассказе «Этнографиялық әңгіме – Этнографический рассказ» (1956) и др.

Эстетический опыт Г. Мусрепова свидетельствует о том, что даже в наиболее ангажированных произведениях ("Кездеспей кеткен бір бейне", "Қазақ солдаты", "Жат қолында") писателю удается в главном сохранить конвенциональность. В этой связи, по-особому воспринимается один из философских этюдов "Шығарма сыры" – (Секрет, тайна произведения), включенный в "Күнделік"–(Дневник") писателя. Подчеркнутая амплификация смыслового наполнения в понятии «астары» (подоплека, иносказание, подтекст) позволяет воспринимать его не только в значении художественного приема, но и в мировоззренческом, концептуальном проявлении. Так, в понимании писателя произведение – это не только содержание и форма. Произведение - это и подоплека содержания, подоплека формы, подоплека сравнения. Мусрепов писал, что подоплека – это иносказание красок, песен, картин, звуков, шепота¹.

Сосредоточенность писателя на моральных проблемах литературы, стиль его произведений, отличающийся одновременно изысканностью, точной выверенностью, проникающие в сознание, мысли и чувства читателя, ювелирное слово Габита Махмудовича косвенно – субверсивно побуждает желание углубиться именно в текст, вырабатывает трепетно-тщательное отношение к тексту, предполагающее возможность бесконечного диалога с автором, ибо текст интереснее наших домыслов, а корректное толкование – это и есть, по сути, этическое поведение перед лицом Автора. Писатель Г. Мусрепов часто обращается к своему "читателю-другу", рассчитывая на то, что такое сотворчество вызовет аллюзии и параллели, соотносимые с реалиями советской действительности.

Г. Мусрепов уже в советское время был признан основоположником казахской литературы. За заслуги перед советской властью он имел не только высшие государственные награды и самые высокие премии, но и самое высокое академическое звание в стране². Его виртуозное владение пером позволило остаться глубоко честным, порядочным человеком. Г. Мусрепов принадлежит к тому малому количеству советской интеллигенции, которые избежали репрессий, при этом сохранив свое лицо, даже в годы сталинского террора.

Становление Г. Мусрепова как писателя пришлось как раз на годы сталинского террора. В этот период он занимал весьма ответственные посты, находился на острие идеологической работы³. Но с 1938 по 1955 г. его карьера, которая стремительно развивалась, прервалась почти на 20 лет⁴

Писатель подвергся гонениям. В то же время ему удалось избежать участи других представителей казахской интеллигенции. Это страшное время, когда первым эшелоном был репрессирован цвет нации - А. Байтұрсынов, Ә. Бөкейханов, М. Дулатов, М. Жұмабаев, Ж. Аймауытов, а тучи сгущались и над С. Сефуллином, І. Жансугуровым, Б. Майлиным и Г. Мусреповым стали для писателя школой высокой интеллектуальной честности, моральной ответственности, гражданского мужества. В годы сталинского террора, Г. Мусрепов стал "просвещенным ходатаем"⁵ за свой народ. Один из нынешних патриархов – казахстанской литературы Герольд Бельгер⁶ называет Габита Мусрепова "честной колоритной личностью": "В обычной жизни я его запомнил как принципиальную личность, которая умела высказать, свое мнение открыто, четко, публично и которая не особенно приспосабливалась к течению жизни на потребу власти и окружающим"⁷.

Так, актом отчаянной гражданской смелости стал протест Г. Мусрепова в знаменитом "письме пятерых" Сталину в 1932 г.⁸ Можно сказать авторы письма отделались легким испугом. Так, Мусрепова "в целях перевоспитания» направили в ссылку в Кустанайскую область"⁹.

В годы Большого террора 1937-1938 гг. Г. Мусрепов, ценой не только собственной свободы, но и жизни, отчаянно защищал своего друга, другого классика казахской литературы Беимбета Майлина. Чего стоило одно только заявление Г. Мурепова на партийном собрании, разоблачающем контрреволюционную деятельность Майлина: " При таком подходе, Я такой же враг народа, как и он "¹⁰. Как бы ни защищал Г. Мусрепов своего друга¹¹, уберечь его от произвола он не смог. Б. Майлин по ложному обвинению "враг народа" – один из участников контрреволюционной буржуазно-националистической повстанческо-террористической и диверсионно-предательской организации, ставившей целью вооруженное свержение советской власти" был арестован 6 октября 1937 года и 26 февраля 1938 года был расстрелян.

За свое заступничество Мусрепов поплатился тем, что в 1937 году его исключили из партии и освободили от должности заведующего отделом культуры ЦК КП Казахстана. От неминуемого ареста его спас А. Фадеев, который помог ему конспиративно выехать и целый год скрываться в Москве¹². Мусрепов избежал репрессий, но на долгие годы выпал из общественной жизни, лишился своих должностей и положения. Эти 18 лет Мусрепов был безработным, но не изменил своим принципам. Писатель жил практически только на гонорары от своих произведений. В эти годы он много занимался переводческой деятельностью, перевел на казахский язык О. Генри, Шекспира, Мольера, Горького, Шолохова, Островского, Симонова, Штейна. Он подготовил для постановки на сцену трагедию Шекспира "Антоний и Клеопатра", комедии Мольера "Скупой", Островского "Таланты и поклонники". Это стало для него большой школой мастерства. Но не только гражданская позиция, мужество и порядочность позволили Мусрепову подняться над эпохой, но и его многогранный литературный талант. Не отрекаясь от эпохи, взрастившей его, в то же время Г. Мусрепов оказался способным не замкнуться в ее границах, выйти в "большое время" ¹³.

В 2013 году в Колумбийском университете США вышла антология казахской литературы, которая начинается с этнографического рассказа Г. Мусрепова¹⁴.

Рассказ замешан на иронии (запись в колхоз) и как бы странно не показалось сначала – на юморе, идет завуалированный стеб над коллективизацией не без драмы. В 1956 году, как и много позднее, писатель вынужден был идти на известные уступки идеологической цензуре, затрагивая столь жгуче горячую тему: колхозное «строительство» в Казахстане. Уступки влекли за собой некоторые издержки в цельности замысла. Они проявились наиболее ощутимо на уровне интонационного ритма – в реплико-ремарковом слое повествования, в деталях "кинетического языка": жестов, мимики, позы, осанки, характеризующих реакцию на происходящее двух молодых спутников рассказчика, студентов Боровского лесного техникума¹⁵.

Автор-повествователь дает ироническую и развенчивающую оценку поразившего его воображение недееспособности и беспомощности увиденного, зримые картины экзистенциального мироощущения аула төре (аристократы), проявившимся в новых социальных условиях – противостояние идеологии и целям, провозглашенным коммунистами. Экзистенциональное мироощущение, видимо, рождается в моменты тех исторических катастроф, которые подрывают самые основы установившегося человеческого существования и не указывает никакого выхода, или в предощущении таких катастроф, как это засвидетельствовано в рассказе.

Характерная особенность композиционно-ритмической структуры текста в оригинале "Этнографиялық әңгіме" в том и состоит, что создается уровень одномоментности переживания и наглядности зрительного образа. В чем убеждает острота и детализация впечатлений от реальной, фиксируемой в настоящем времени действительности. Это нашло отражение в зарисовках большой черной юрты юрты Есенгелды, внутреннее убранство которой напоминало о былом богатстве и нынешней нищете¹⁶.

Авторские ремарки, несущие интонационно-семантическую оценочную информацию, не снимают гнетущего впечатления от детально воссозданной картины отнюдь не однозначного характера. Функциональная роль описания юрты в композиционной структуре не вызывает разночтений. Юрта в столь жалком состоянии - свидетельство крайнего обнищания ее владельцев. В ближайшем культурном пространстве мусреповский образ вызывает четкую ассоциацию с "Мертвыми душами" Н. В. Гоголя, где дом, жилище, в системе изобразительной поэтики, служит действенным средством характеристики персонажа. Намечается и конкретизированная параллель: крайнее запустение в усадьбе помещика Плюшкина. В обоих случаях социальный и психологический аспекты иносказательного приема взаимообусловлены. Причиной патологической скупости в гоголевском сюжете и удручающей беспомощности, неприспособленности к быту - в мусреповском стала кастовая принадлежность социально конкретизированных персонажей: помещика и төре (аристократы). Соответственно проступают в подтексте и контуры мировоззренческого аспекта темы.

Однако историческая перспектива повествования Г.Мусрепова включает к тому же и не успевший раствориться в центробежном времени слой национального сознания, не стертый в памяти его носителей. Казахи, чья национальная память воспитана на прочных связях обычая и ритуала с бытом, отнесутся снисходительно к попыткам стариков аула Жаңбыршы соблюсти этикет. Источник иронического отношения пришельцев, вне сомнения, - их молодость, осмелевшая под воздействием решительного и беспощадного, революционного искоренения патриархальных основ национального быта. Однако и их смелость имеет свои пределы. Автор- рассказчик и его юные спутники с непосредственностью молодости остро реагируют на несоответствие содержания этикета той обстановке, в которой с таким предельным, "буквенным" рвением он разыгрывается. Тем не менее, они сдерживают свои эмоции, не дают им прямого выхода. Они "посмеиваясь про себя, следовали правилам игры"¹⁷.

Основы изучения игровой ситуации как основы культуры заложены известным ученым-философом Й. Хейзинга. По его мнению, игра и состязание являются функциями формирования культуры. "… Взаимосвязь культуры и игры следует искать в высоких формах социальной игры, то есть там, где она бытует как упорядоченная деятельность группы, либо сообщества, либо двух противостоящих друг другу групп¹⁸.

Игру как форму организации коммуникации восприняли юные спутники автора. Образная структура "игры" претворена Мусреповым в национальной контекстуальности. В первой переводной редакции авторское соотношение внутреннего несогласия и внешней сдержанности в достаточной мере соблюдено: "Мы вошли. Нужно полагать, что именно так принимают опытные дипломаты делегацию недружественной страны. Посмеиваясь про себя, мы послушно выполняли весь этот комический церемониал". "Он ушел. Мы опять от души посмеялись"¹⁹.

Автор второго переводного варианта дал волю гипертрофированному, злому веселью гостей. "А мы трое, не в силах больше сдерживаться, с выпученными глазами катались по полу, зажимали ладонями рты, и уже слезы у нас катились от хохота, и мускулы живота болели, а мы все не могли остановиться"²⁰. Детальная интерпретация текста оригинала "Этнографических рассказов" позволяет уловить скрытую в повествовании интонацию разочарования, сожаления и печали, а не "счастливого класса» как констатирует болгарский перевод²¹. Она возникает на очевидном диссонансе красоты мира и убожества представшего взору повествователя человеческого быта²².

"Мало наезженная дорога вела по густым ковылям. После жаркого дня их влажное дыхание приятно холодило лицо. Вдали полукольцом синели рощи, оберегая от суховея все урочище. По пути попадались озера, и тогда ветер, дувший в спину, запутывался и утихал в сплошной стене камыша. Казалось, этот уголок нарочно был создан для того, чтобы лишний раз подчеркнуть неповторимость, красоту и приволье нашей степи... Вскоре открылся просторный лог. В буйной зелени чернели юрты, десятка полтора. По дороге стали попадаться лошади, ходившие без привязи, коровы паслись - по две, по три, кучками разбрелись овцы и козы. Первое, что бросалось в глаза,

- как же они отощали! Какие-то живые скелеты, обтянутые кожей..."²³.

Вряд ли и эта экспозиция к основной картине разрушения дает основание для безудержного веселья. Тем более, в дальнейшем убеждающая в необратимости самого процесса, для чего и прибегнул писатель к детальнейшему воссозданию умирающей, как живой организм, юрты, основы основ казахского быта. Неординарная в границах национального воспитания поведенческая реакция должна остаться на совести мусреповских героев. В структуре текста подобное восприятие драматической ситуации - живое подтверждение "бытия - в – деконструкции", внедряемого в молодое сознание непонимания традиционных основ.

В связи с этим композиционным эпизодом возникает необходимость подчеркнуть проблему образов автора и героя в их претворении на различных уровнях повествования. Вариантность художественного воплощения автора в структуре текста насыщает жизнью и проблему в целом, и опыт индивидуального ее преломления. Образ автора нередко не совпадает с его личностью. Более того, образ автора-повествователя может нести мировоззренческое восприятие, противоположное писательскому либо не совпадающее с ним в главном. В "Этнографическом рассказе", в структуру читательского восприятия заложено именно это противоречие.

Замысел "Этнографического рассказа" становится более понятным, если принять во внимание дату написания рассказа в московском издании Г. Мусрепова. В сравнении с официально утвержденной датой публикации, 1956 год, эта дата уводит в 1942 год²⁴. Можно предположить, что под давлением цензурных инстанций под авторизованным переводом появилась дата 1956 год. Но если принять истинной датой 1942 г., то контуры замысла проявятся в еще более глубокой философско-мировоззренческой плоскости. 1942, самый тяжелый год второй мировой войны, масштабами народных жертв мог способствовать возникновению апокалипсических мотивов в творчестве писателя. Образ аула-кладбища в исторической проекции символизировал не только обреченность казахской аристократии – төре, но и необратимость пережитой в войне трагедии.

Принятие даты 1942 год диктует необходимость обращения к очерку «Желкелер неге қышиды?» 1944 года. Это обусловлено, с одной стороны, явным сходством некоторого тематического материала и, с другой стороны, его осмыслением. Это видно из извлеченного из общей структуры композиционного эпизода - описании юрты. Г.Мусрепов не ограничивается одной-двумя выразительными деталями, которые по метонимическому принципу от частного к общему могли проявить самодостаточность в общей картине. Подчеркнутое внимание к деталям, усвоенное в границах очеркового жанра, несет в общем замысле сверхзадачу. Предельно сжатый рассказ вместил в себя важные для Мусрепова философские, социальные и нравственные проблемы. Юрта – синонимический ряд держит структуру текста, организует ее, а смещенность смысловых оттенков создает картину смещенного, противоестественного жизнеустройства.

Однако контекст темы - как в историческом, так и в творческом своем преломлении - не ограничивается только этими показателями. Колхозный мотив служит в «Этнографиялық әңгіме» формальным поводом, давшим толчок к движению сюжета. Фабула же фактически отсутствует. В сознании действующих персонажей, приезжих гостей и обитателей аула не проявляется и намеком стремление осознать или зафиксировать внутренним взором точки отсчета в исторических предпосылках сюжетной ситуации. Характеристика подобной ситуации в рассказе И. А. Бунина, предложенная одним из исследователей, точно соответствует мусреповскому замыслу. Фактом здесь ("Антоновские яблоки") оказывается картина разорения прежнего тысячелетнего существования, поражающая воображение повествователя. Возникает стремительный переход от "вчера" к "сегодня". "Ситуация" в рассказе с таким жанровым качеством – фабульной бессобытийности - служит основанием если не для духовного потрясения, то для изменения, обогащения духовного зрения. Исходный компонент в структуре повествования в той или иной степени перекликается или совпадает с финалом.

В "Этнографиялық әңгіме" секретарь райкома в первой фразе рассказа побуждает героя-повествователя к действию. В финале тот же секретарь райкома не спешит согласиться с поспешным мнением рассказчика, но глубоко задумывается. Г. Мусрепов реализует классический вариант кольцевой композиции, что по типологической традиции предполагает качественное изменение мировоззренческого опыта персонажа внутри круга или кольца. Неизбежны в композиционном развитии сюжетов подобного типа перемены в настроениях носителя повествовательной речи. В данном конкретном случае эти перемены весьма ощутимы: от насмешливо-иронического восприятия, к философско-мировоззренческим обобщениям в заключительной части повествования, в которой демонстрирует себя тот жанровый принцип сюжетно-композиционной организации, который более свойствен очерку. Этот фрагмент текста организован публицистически сформированной проблемой. В центростремительном действии, приближающем сюжет к финалу, предстает наглядно выявленная, обнаженная мысль.

Жанровую "диффузию" очерка и рассказа, очерка и повести, рассказа и повести, как подчеркнуто выше, писатель использует в своей прозе достаточно плодотворно. "Сигналом" к движению именно мысли послужила в анализируемом сюжете авторская констатация: "Молаға айналған ауылдан қашып кеттік- Мы бежали из аула, превращенного в могилу". Мотив аула-могилы семантически обнажен в "Этнографиялық әңгіме", смысловая этимология его ограничена. Однако функциональные возможности его проявляются в широком структурном диапазоне.

И прежде всего в поэтике заглавия - постепенным в соотношении с текстом отражением в нем эпохи, которая согласно схеме Ж. Дерриды может быть представлена как эпоха "бытия - в - деконструкции"²⁵. Этнография, сохраняющая по прямому своему назначению материальную и духовную культуру, предстает вывернутой наизнанку в системе ценностных основ народного бытия и быта: состояние жилища; утративший ситуационную уместность поведенческий этикет; распад вековечных норм, регламентирующих возрастные взаимоотношения.

Мотив ощутимой трагической акцептации – пример парадигматической реминисценции в творчестве Г.Мусрепова, которая

создает обширное генетически ассоциативное культурное поле.

Заключение

Таким образом, необходимый для оценочных выводов текст, приведенные факты анализа показывают, что писатель оставался верен себе в своих творческих исканиях, даже в условиях тотального террора. Творчество Мусрепова свидетельствует о том, что он не терял веру в силу своего мнения, не пел с общего хора голоса, не жил чужими, навязанными ему представлениями. Исследовательский принцип феноменологического историзма, который обусловил выбор аналитического метода, создает необходимую мировоззренческую установку, прогнозирующую уникальность и неповторимость текстов автора.

Наибольшую подозрительность цензоров во всех названных произведениях вызывал авторский подтекст, то, что получило название эзопова языка, «фигу в кармане» и т.д. Чтение «между строк», за пространством текста, умение обнаружить скрытый, внутренний «второй смысл произведения» и интерпретировать его – непременный и необходимый атрибут читательского сотворчества к которому аппелировал Г.Мусрепов. Обобщая мысль можно сказать, что судьба большинства произведений Габита Мусрепова подтверждает закономерность высказанных М.М.Бахтиным предположений. Их место в целостном культурном контексте эпохи вполне определяется в рамках выводов ученого: «В процессе своей посмертной жизни они обогащаются новыми смыслами; эти произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания»²⁶. Горькая историческая истина вступает в мировоззренческий диалог. Трагические картины, изображающие сцены аула-могилы, свидетельство насильственной «селекции» по методу: выжившие будут покорны и терпеливы, – в свете этого, следует подчеркнуть вновь, диалоги - образы анализируемых произведений Г. Мусрепова достигают уровня вечных символов вселенского горя и мирового зла.

«Этнографический рассказ» прогнозирующий зарисовки о быте казахов, традиционной культуре и народной эстетике перерастает в произведение, где с предельной правдивостью, со всей остротой, показана трагедия казахов начала 30-х годов ХХ века: коллективизация сельского хозяйства, начало сталинских репрессий, драматическая картина слома времени, слома народной жизни. Очерк «Желкелер неге қышиды?» признанный политически вредным, пропагандирующим национализм и в извращенном виде представляющим советскую действительность, вызывает у читателя чувство сожаления об утраченных культурных ценностях и традициях.

Образованный человек большого ума, обостренной совести, Мусрепов раньше всех понял неумолимый, жестокий характер механизма разрушения старых устоев жизни казахов. Проанализированные произведения как художественная целостность, являются эпитафией разрушению казахской традиционной культуры, скрытой формы принуждения к общности. Целостность их обусловлена малой жанровой формой, идейно-тематическим, композиционным сходством, «множественными» скрепами, сквозным мотивом, общим авторским замыслом, повествовательными формами. «Сквозные» темы, являясь «межтекстовыми скрепами» «цементируют» историческую хронику в художественное целое. Кольцевая замкнутость произведений также обеспечивает целостность рассказов и очерка.

Для анализируемых произведений характерна пространственная и временная конкретика. Художественное пространство в произведениях Г. Мусрепова многогранно: мир космический, земной, пространство, реально видимое и воображаемое, мир – весь белый свет (представление об ауле как вселенной номада в единстве космического и бытового пространства).