Халед Хоссейни и эхо летит по горам
жүктеу/скачать 1,31 Mb.
|
Hosseyni I-eho-letit-po-goram.QxPxIg.348421
| Это ты?
А это ты, кака Идрис. У тебя были длинные волосы? Раньше? Мне сестра их причесывала каждый вечер. Она знала, как надо, чтоб не больно. Она хорошая была сестра. Когда они отрастут, ты можешь причесывать. Наверное, мне понравится. Не уезжай, кака. Не уезжай. — Такая милая девочка, — говорит он Амре. Так и есть. Воспитанная, скромная. Немного виновато думает он о Заби и Лемаре, давно признавшихся в нелюбви к их афганским именам, о том, что они быстро превращаются в маленьких тиранов, в капризных американских детей, а они с Нахиль клялись, что таких никогда не вырастят. — Борец, — говорит Амра. — Да. Амра прислоняется к стене. Двое санитаров спешат мимо, толкают каталку. На ней мальчик с пропитанной кровью повязкой на голове и с какой-то открытой раной на бедре. — Другие афганцы из Америки, из Европы, — говорит Амра, — приходят, делают фотографию. Видео. Обещают. А потом едут домой и показывают семьям. Будто она зоопарковый зверь. Я позволяю, потому что думаю, может, помогут. Но забывают. Потом от них не слыхать. Я спрашиваю опять, что дальше? — Ей нужна операция? — говорит он. — Я готов ее организовать. Она смотрит на него нерешительно: — У нас в сети есть нейрохирургическая больница. Я поговорю с начальником. Мы организуем ее перелет в Калифорнию, сделаем операцию. — Да, но деньги. — Найдем финансирование. В худшем случае я сам оплачу. — Из бумажника. Он смеется: — Обычно говорят «из своего кармана», но да. — Нам нужно разрешение от дяди. — Если он еще хоть раз явится. — Дядю не было ни видно ни слышно с того дня, когда Идрис дал ему двести долларов. Амра улыбается ему. Он никогда ничего подобного не делал. Есть что-то восхитительное, опьяняющее, даже эйфорическое в таком безоглядном обещании. Бодрит. Он едва не задыхается. К его изумлению, слезы щиплют ему глаза. — Hvala, — говорит она. — Спасибо. — Встает на цыпочки и целует его в щеку. — Отымел одну голландку, — говорит Тимур. — Которая с вечеринки. Идрис отрывает голову от иллюминатора. Он любовался столпившимися далеко внизу мягкими бурыми вершинами Гиндукуша. Поворачивается к Тимуру, тот сидит у прохода. — Брюнетка. Закинулся витамином V и гонял ее до самого утреннего призыва на молитву. — Иисусе. Ты когда-нибудь вырастешь? — спрашивает Идрис, раздраженный тем, что Тимур опять обременил его знанием о своих проделках, неверности, гротескном общажном фиглярстве. Тимур ухмыляется: — Помни, братец, что случилось в Кабуле… — Умоляю, не договаривай. Тимур хохочет. Где-то в хвосте самолета что-то празднуют. Кто-то поет на пуштунском, кто-то стучит в пластиковую тарелку, как в бубен. — С ума сойти, — бормочет Тимур. — Мы напоролись на старого Наби. Иисусе. Идрис извлекает прибереженную в нагрудном кармане таблетку снотворного и глотает ее, не запивая. — Я через месяц опять приеду, — говорит Тимур, скрещивая руки на груди, закрывая глаза. — Может, и потом еще пару раз, но вроде все на мази. — Ты доверяешь этому Фаруку? — Ни хера. Потому и возвращаюсь. Фарук — нанятый Тимуром юрист. Он специализируется на том, что помогает сбежавшим афганцам восстановить права на их собственность в Кабуле. Тимур болтает о том, какие бумажки Фаруку предстоит собрать, и о судье, который, есть надежда, будет вести слушанья, — он троюродный брат жены Фарука. Идрис вновь прижимается виском к окну, ждет, когда подействует снотворное. — Идрис? — тихонько говорит Тимур. — Да. — Во мы насмотрелись-то грустной херни, а? Ты — сама проницательность, братан. — Ага, — говорит Идрис. Скоро голова у Идриса начинает гудеть, в глазах плывет. Засыпая, он думает о прощании с Роши: как он держал ее за пальцы и говорил, что они еще обязательно увидятся, и как она тихонько, почти неслышно плакала ему в живот. По дороге из аэропорта Сан-Франциско Идрис с нежностью вспоминает психованный хаос кабульского автовождения. Так странно вести «лексус» на юг по аккуратным полосам трассы 101 — без выбоин, кругом такие услужливые дорожные знаки, все вежливые, сигналят, пропускают. Он улыбается при мысли о бесшабашных подростках-таксистах, которым они с Тимуром вверяли в Кабуле свои жизни. Нахиль — на пассажирском сиденье, заваливает его вопросами. В Кабуле безопасно? Как еда? Он не болел? Он все сфотографировал и снял на видео? Он в ответ очень старается. Описывает ей разбомбленные школы, бездомных, обитающих в зданиях без крыш, нищих, грязь, ненадежное электричество, но это все равно что описывать музыку. Он не может вдохнуть в это жизнь. Живые, потрясающие нюансы Кабула — спортзал для бодибилдинга среди руин, к примеру, с картиной, изображающей Шварценеггера, в витрине. Такие детали бегут его, и его рассказы получаются общими, пресными, как репортажи «Ассошиэйтед Пресс». Мальчишки на заднем сиденье поддакивают и слушают — или, по крайней мере, делают вид, но недолго. Идрис чувствует их скуку. Тут Заби, которому восемь, просит Нахиль включить кино. Лемар, на два года старше, пытается слушать чуть дольше, но вскоре до Идриса доносится гудение гоночных машинок с его консоли «Нинтендо». — Что с вами такое, мальчики? — одергивает их Нахиль. — Отец вернулся из Кабула. Вам разве не интересно? Никаких нет к нему вопросов? — Да ладно, — говорит Идрис. — Пусть играют. Но его и впрямь раздражает отсутствие у них интереса, беспечное презрение к непроизвольности генетической лотереи, что даровала им их жизнь — лучше, чем у многих. Он ощущает раскол между собой и своей семьей, включая Нахиль, чьи вопросы о поездке сводятся к ресторанам и недостатку санитарных удобств в домах. Он смотрит на них с укором — так местные смотрели, должно быть, на него, когда он только приехал в Кабул. — Умираю от голода, — говорит он. — Чего тебе больше хочется? — спрашивает Нахиль. — Суси? Итальянское? Тут новую закусочную открыли около Оукриджа. — Давай афганское, — говорит он. Они едут в «Кебаб-хаус Эйба» в восточную часть Сан-Хосе, рядом со старым блошиным рынком на Берриэссе. Хозяин заведения Абдулла — седовласый человек слегка за шестьдесят, с подкрученными вверх усами и сильными на вид руками. Идрис пользует и его самого, и его жену. Семья входит в ресторан, и Абдулла машет им из-за кассы. «Кебаб-хаус Эйба» — маленькое семейное дело. Тут всего восемь столиков, накрытых частенько липкими виниловыми скатертями, меню заламинированы, на стенах постеры с Афганистаном, в углу старый автомат с газировкой. Абдулла встречает гостей, пробивает чеки, убирает. Его жена Султана — в кухне, она — главная волшебница. Идрису ее сейчас видно — склоняется над чем-то, волосы убраны под сетчатую шапочку, глаза прищурены от пара. Они с Абдуллой поженились в Пакистане в конце 1970-х, рассказали они Идрису, после того как коммунисты вошли в страну. В 1982-м им дали убежище в США — в тот год, когда у них родилась дочка, Пари. Это она сейчас принимает заказы. Пари — дружелюбная и вежливая, у нее материна светлая кожа и тот же свет выдержки в глазах. У нее до странного непропорциональное тело: худая и грациозная в верхней части корпуса, ниже талии она отягощена обширным тазом, могучими бедрами и широкими лодыжками. На ней традиционная просторная юбка. Идрис и Нахиль заказывают баранину с бурым рисом и болани. Мальчишки выбирают чапли-кебабы — самое близкое к гамбургерам из всего, что есть в меню. Пока они ждут заказ, Заби рассказывает Идрису, что его футбольная команда выбилась в финал. Он сам играет правым нападающим. Матч — в воскресенье. Лемар говорит, что у него гитарный концерт в субботу. — Что играешь? — вяло спрашивает Идрис, ощущая, как его накрывает разница часовых поясов. — «Крась черным». — Очень круто. — Не уверена я, что ты достаточно отрепетировал, — осторожно выговаривает ему Нахиль. Лемар роняет бумажную салфетку, которую только что вертел. — Мам! Да ладно? Ты же видишь, как я весь день занят? У меня столько дел! В середине их трапезы к столу подходит Абдулла, поздороваться, утирает руки о фартук, повязанный на талии. Спрашивает, как им все нравится, может ли он еще что-нибудь предложить. Идрис говорит ему, что они с Тимуром только что вернулись из Кабула. — Как дела у Тимура-джан? — спрашивает Абдулла. — Как всегда — неправедные. Абдулла улыбается. Идрис знает, как Абдулле нравится Тимур. — А как дела по кебабной части? Абдулла вздыхает: — Доктор Башири, если хочу кого-нибудь проклясть, говорю: «Путь Господь даст тебе ресторан». Они коротко посмеиваются. Потом, когда они выходят из ресторана и забираются во внедорожник, Лемар говорит: — Пап, а он всех бесплатно кормит? — Нет, конечно. — Тогда почему он у тебя деньги не взял? — Потому что мы афганцы и потому что я его врач, — отвечает Идрис, но это правда лишь отчасти. Главная причина, подозревает он, в том, что он — двоюродный брат Тимура, а тот когда-то одолжил Абдулле денег на открытие ресторана. Дома Идрис с изумлением обнаруживает, что ковры отодраны от пола и в гостиной, и в прихожей, на лестнице оголены половые доски и гвозди. И тут он вспоминает, что они устроили ремонт, заменяют ковры на половицы — широкие доски вишневого дерева того оттенка, который нанятая фирма по настилу полов назвала «чайниковой медью». Дверцы буфета в кухне отшкурили, а вместо старой микроволновки зияет дыра. Нахиль говорит, что в понедельник работает полдня и сможет утром встретиться с настильщиками и с Джейсоном. — С Джейсоном? И тут он вспоминает: Джейсон Спиэр, установщик домашних кинотеатров. — Он придет замеры сделать. Уже добыл нам сабвуфер и проектор со скидкой. Пришлет троих ребят в среду, начнут работать. Идрис кивает. Домашний кинотеатр — его идея, он давно такой хотел. Но теперь она его смущает. Он чувствует, что потерял связь со всем этим — с Джейсоном Спиэром, с новыми буфетами и полами цвета чайниковой меди, с кедами его детей по 160 долларов за пару, с шенильными простынями в спальне, с энергией, которую они с Нахиль во все это вкладывают. Плоды их устремлений теперь кажутся ему пустячными. Они напоминают ему лишь о жестоком контрасте его жизни — и той, что он увидел в Кабуле. — Что такое, дорогой? — Смена часовых поясов, — говорит Идрис. — Надо поспать. В субботу он осиливает гитарный концерт, в воскресенье — почти весь футбольный матч Заби. Только во втором периоде приходится ускользнуть на парковку и полчаса подремать. К его облегчению, Заби не замечает. В воскресенье вечером на ужин приходят несколько соседей. Передают друг другу фотографии, сделанные Идрисом в поездке, вежливо отсиживают час снятого видео Кабула — на просмотре этой хроники, против желания Идриса, настаивает Нахиль. За ужином расспрашивают Идриса о путешествии, что он думает о ситуации в Афганистане. Он потягивает мохито и отвечает коротко. — Не могу представить, каково там, — говорит Синтия. Она инструктор по пилатесу в спортзале, где занимается Нахиль. — Кабул — это… — Идрис подыскивает правильные слова. — Тысяча трагедий на квадратную милю. — Это ж какой культурный шок — такая поездка. — Еще какой. Идрис не уточняет, что настоящий культурный шок — возвращение. Наконец все переходят к обсуждению недавнего обострения почтового воровства в их районе. Лежа ночью в постели, Идрис говорит: — Думаешь, нам все это нужно? — Все это? — переспрашивает Нахиль. Он видит ее в зеркале над раковиной, она чистит зубы. — Все это. Вещи. — Нет, не нужно, если ты об этом, — говорит она. Сплевывает в раковину, полощет рот. — Тебе не кажется, что всего этого слишком много, всего этого? — Мы много работали, Идрис. Помнишь экзамены в медколледж, в юридическую школу, учебу, годы ординатуры? Никто нам это не подарил. Нам не за что извиняться. — По цене этого домашнего кинотеатра мы могли бы построить в Афганистане школу. Она приходит в спальню, усаживается на кровать снять линзы. У нее прекраснейший профиль. Ему так нравится ложбинка в том месте, где лоб переходит в переносицу, ее сильные скулы, стройная шея. — Так организуй и то и другое, — говорит она, поворачиваясь к нему, смаргивая глазные капли. — Не понимаю, почему бы и нет. Несколько лет назад Идрис обнаружил, что Нахиль спонсирует колумбийского ребенка по имени Мигель. Идрису ничего не рассказывала, а поскольку она отвечала за их почту и финансы, Идрис годами понятия не имел об этом, покуда однажды не увидел, как она читает письмо от Мигеля. Оно было переведено с испанского какой-то монахиней. К письму прилагалась и фотография высокого, жилистого мальчишки на фоне соломенной хижины в обнимку с футбольным мячом, а вдали — ничего, одни тощие коровы и зеленые холмы. Нахиль начала поддерживать Мигеля, еще учась на юридическом. Одиннадцать лет чеки его жены тихонько ходили навстречу фотокарточкам Мигеля и его благодарным письмам, переведенным монахиней. Она снимает кольца. — Что с тобой такое? Подцепил там синдром виноватости выжившего? — Я просто теперь смотрю на вещи чуть иначе. — Хорошо. Тогда берись за дело. Но брось самокопания. Разница во времени отнимает у него ночной сон. Он немного читает, смотрит в гостиной внизу фрагмент повтора «Западного крыла», добирается до компьютера в гостевой спальне, которую Нахиль превратила в кабинет. Обнаруживает электронное письмо от Амры. Она выражает надежду, что он вернулся живым и здоровым и семья его в порядке. В Кабуле «злобно» лило, пишет она, улицы забило грязью по самые щиколотки. Из-за дождя возникло наводнение, примерно двести семей пришлось эвакуировать вертолетом в Шомали, к северу от Кабула. Меры безопасности ужесточились: Кабул поддерживает войну Буша в Ираке, ожидаются ответные удары «Аль-Каиды». Последняя строка сообщения: Ты говорил уже с начальником? К письму Амры добавлен краткий абзац от Роши — Амра его перевела, в нем вот что: Салаам, кака Идрис, Иншалла, ты добрался до Америки целым и невредимым. Уверена, что твоя семья очень рада тебя видеть. Я думаю о тебе каждый день. Каждый день я смотрю фильмы, которые ты мне купил. Они мне все нравятся. Мне грустно, потому что тебя тут нет, чтобы смотреть вместе. Я чувствую себя хорошо, и Амра-джан хорошо обо мне заботится. Пожалуйста, передай от меня салаам твоей семье. Иншалла, мы скоро увидимся в Калифорнии. Кланяюсь, Он отвечает Амре, благодарит ее, пишет, что огорчается из-за наводнения. Надеется, что дождь прекратится. Говорит ей, что обсудит Роши с начальством на этой неделе. Ниже пишет: Салаам, Роши-джан, Спасибо тебе за милое письмо. Я очень обрадовался весточке от тебя. Я тоже много о тебе думаю. Я все рассказал о тебе своей семье, и они все очень хотят тебя увидеть, особенно мои сыновья — Заби-джан и Лемар-джан, они задали мне много вопросов про тебя. Мы все ждем твоего приезда. Шлю тебе мою любовь. Он выключает компьютер и отправляется в постель. В понедельник в рабочем кабинете его ожидает куча телефонограмм. Запросы на обновление рецепта аж вываливаются из корзины, ждут его подписи. Ему предстоит разобрать более ста шестидесяти электронных писем, голосовая почта переполнена. Он вглядывается в свое расписание и с ужасом обнаруживает, что пациентов ему перебронировали — втиснули, как врачи это называют, — во все до единого места в его графике, на всю неделю. Что еще хуже: на сегодня после обеда к нему записана жуткая миссис Расмуссен — вздорная женщина, у нее в многолетнем анамнезе невнятные симптомы, не поддающиеся никакому лечению. От мысли, что ему придется иметь дело с ее неприязненной докучливостью, его пробивает испарина. И наконец, одно голосовое сообщение — от начальницы: Джоан Шэффер уведомляет его, что у пациента, которому он прямо перед отъездом в Кабул диагностировал пневмонию, выявлена острая сердечная недостаточность. Этот случай будут рассматривать в коллегиальном обзоре — ежемесячной видеоконференции, наблюдаемой всеми медицинскими учреждениями, в ходе которой на анонимных ошибках, совершенных врачами, учат остальных. Идрис знает, что анонимность эта — секрет полишинеля. Как минимум половина участников конференции узнает, кто виновник. Он чувствует, как начинает болеть голова. Утром он чудовищно отстает от графика. Пациент с астмой вваливается без договоренности — ему требуется лечение дыхательной системы, постоянная пневмотахометрия и измерение насыщения крови кислородом. Управленец средних лет, которого Идрис не видел три года, заявляется с передним инфарктом миокарда. Обеденный перерыв уже почти закончился, а Идрис все никак не может отвлечься и пообедать. В переговорной, где едят врачи, он устало вгрызается в сухой сэндвич с индейкой, одновременно пытаясь наверстать отставание в историях болезней. Отвечает коллегам на одни и те же вопросы. В Кабуле безопасно? Что афганцы думают об американском присутствии в стране? Он выдает сжатые, короткие ответы, в голове у него — сплошная миссис Расмуссен, неотвеченные голосовые сообщения, рецепты, которые еще предстоит утвердить, трое «втиснутых» в его послеобеденном расписании, грядущий коллегиальный обзор, а у него в доме пилят, сверлят и заколачивают гвозди рабочие. Он внезапно ощущает, что говорить об Афганистане — и он поражается, как быстро и неощутимо это случилось, — все равно что обсуждать недавно посмотренный неимоверно эмоциональный фильм, чье воздействие уже начинает выветриваться. Неделя оборачивается одной из самых трудных в его профессиональной карьере. Хоть и собирался, но не находит времени поговорить с Джоан Шэффер о Роши. Всю неделю он в дурном настроении. Несдержан с сыновьями, раздражается из-за приходящих и уходящих рабочих и всего этого грохота. Сон все никак не нормализуется. Он получает еще два электронных письма от Амры, еще новости о кабульских делах. Вновь открылась «Рабия Балхи», женская больница. Правительство Карзая разрешит работу кабельных телеканалов — это вызов ярым исламистам, которые были против. В постскриптуме второго письма она сообщает, что после его отъезда Роши замкнулась, и снова спрашивает, поговорил ли он с начальником. Он уходит от компьютера. Он позднее вернется к этому письму, устыдившись того раздражения, которое оно вызвало, искушения — пусть и мимолетного — написать ей прописными буквами: «ПОГОВОРЮ. ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ». — Надеюсь, все прошло хорошо. — Джоан Шэффер сидит за столом, сплела руки на коленях. Жизнерадостная женщина с круглым лицом и жесткими белыми волосами. Она смотрит на него сквозь узкие очки для чтения, посаженные на переносицу. — Вы же понимаете, что это не для того, чтобы поставить под сомнение ваши компетенции. — Да, конечно, — говорит Идрис. — Я понимаю. — И не казните себя. С любым могло случиться. Иногда ОСН и пневмонию на рентгене трудно различить. — Спасибо, Джоан. — Он встает, собирается уходить, но у двери медлит. — Да, кстати. Я собирался кое-что обсудить с вами. — Разумеется. Разумеется. Присаживайтесь. Он снова садится. Рассказывает ей о Роши, описывает повреждение, недостаток ресурсов в больнице «Вазир Акбар-хан». Говорит о своем обещании, которое дал Амре и Роши. Выложив все это вслух, чувствует, как тяготит его это обещание — совсем не так, как в Кабуле, когда они с Амрой стояли в больничном коридоре и она поцеловала его в щеку. Он с тревогой обнаруживает, что чувствует нечто похожее на синдром покупательского раскаяния. — Боже мой, Идрис. — Джоан качает головой. — Я вам сочувствую. Какой ужас. Бедный ребенок. Невообразимо. — Я знаю, — говорит он. Спрашивает, не готов ли их холдинг покрыть расходы на процедуру. — Или процедуры. По моему ощущению, ей потребуется больше одной. Джоан вздыхает: — Было бы здорово. Но честно говоря, сомневаюсь, что совет директоров такое утвердит, Идрис. Очень сомневаюсь. Вы же знаете, мы в долгах последние пять лет. К тому же тут возникнут юридические вопросы — и непростые. Она ждет — а может, и готовится к тому, что он станет ей возражать. Но он не возражает. — Понимаю, — говорит он. — Вы же сможете найти гуманитарный фонд, который поддерживает подобные инициативы, правда? Это потребует некоторых усилий, но… — Займусь этим. Спасибо, Джоан. — Он еще раз встает, изумляясь легкости — облегчению — в себе от ее ответа. Домашний кинотеатр им сооружают целый месяц, но он восхитительный. Картинка из проектора, закрепленного под потолком, такая четкая, а все движения на 102-дюймовом экране поразительно гладкие. Семиканальный звук, графические эквалайзеры, басовые ловушки по четырем углам производят чудеса акустики. Они смотрят «Пиратов Карибского моря», мальчишки в восторге от техники, сидят по обе стороны от отца, таскают попкорн из общего ведра у него на коленях. А перед финальной затяжной батальной сценой засыпают. — Я уложу их, — говорит Идрис Нахиль. Поднимает сначала одного, потом второго. Сыновья растут, их стройные тела удлиняются с пугающей скоростью. Пока их укладывает, его постигает осознание, что эти мальчишки еще разобьют ему сердце. Через год, может, два ему найдут замену. Начнут влюбляться в другое, в других людей, а их с Нахиль будут стесняться. Идрис с тоской думает о временах, когда они были маленькими, беспомощными и совершенно зависимыми от него. Он вспоминает, как Заби до смерти боялся люков в асфальте и далеко и неловко обходил их стороной. Как-то раз они смотрели старое кино, и Лемар спросил Идриса, помнит ли он мир черно-белым. Память рождает улыбку. Он целует сыновей в щеки. Потом сидит в темноте, смотрит на спящего Лемара. Теперь ему ясно: он поспешил судить своих сыновей — да и несправедлив был. И себя тоже судит слишком строго. Он не преступник. Все, что у него есть, он заработал. В девяностых, когда половина его знакомых болтались по клубам и гонялись за женщинами, он с головой закапывался в учебу, таскался по больничным коридорам в два часа ночи, забыв о досугах, удобствах, сне. Свой третий десяток лет жизни он посвятил медицине. Он свой долг исполнил. С чего ему самоедствовать? Это его семья. Это его жизнь. За истекший месяц Роши стала для него абстракцией — вроде персонажа в пьесе. Их связь оборвалась. Та нежданная близость, что настигла его в больнице, столь острая и пронзительная, притупилась. Переживание растеряло силу. Он признает, что яростная решимость, охватившая его тогда, на деле была иллюзией, миражом. Он подпал под влияние чего-то вроде наркотика. Расстояние между ним и девочкой видится теперь огромным. Видится бесконечным, непреодолимым, а его обещание — опрометчивым, безрассудной ошибкой, чудовищной оплошностью в оценке собственных сил, воли и характера. Тем, что лучше поскорее забыть. Ему не под силу. Все просто. За последние две недели он получил еще три электронных письма от Амры. Первое он прочитал и не ответил на него. Следующие два — удалил, не читая. Очередь в книжном магазине — человек двенадцать-тринадцать. Тянется мимо импровизированной сцены до журнальной стойки. Высокая, широколицая женщина раздает стоящим в очереди желтые листики-самоклейки, чтобы они написали свои имена и любые личные слова, какие хотели бы получить в качестве автографа. Продавщица во главе очереди помогает покупателям открывать книги на титульном листе. Идрис стоит недалеко от начала очереди с книгой в руках. Женщина перед ним — за пятьдесят, короткая стрижка, светлые волосы — поворачивается и спрашивает: — Вы читали? — Нет, — отвечает он. — Мы в книжном клубе в следующем месяце будем. Моя очередь выбирать. — А. Она хмурится, прижимает ладонь к груди. — Надеюсь, люди прочтут. Такая трогательная история. Очень вдохновляет. Могу поспорить, фильм снимут. Он ей не соврал. Он не читал книгу и вряд ли когда-нибудь прочтет. Он не уверен, что ему хватит сил увидеть себя на этих страницах. Но прочтут другие. И тогда все вылезет наружу. Люди узнают. Нахиль, его сыновья, коллеги. Ему делается тошно от одной этой мысли. Он вновь открывает книгу, перелистывает страницу с благодарностями, биографию соавтора — того, кто записал эту историю. Еще раз вглядывается в фотографию на клапане суперобложки. Никаких следов увечья. Если и остался шрам — наверняка, — он скрыт под длинными, волнистыми черными волосами. На Роши — рубаха в маленьких золотых бусинах, ожерелье с кулоном — именем Аллаха, в ушах сережки — лазуритовые гво́здики. Она откинулась на ствол дерева, смотрит прямо в камеру, улыбается. Идрис думает о тех фигурках, что она ему нарисовала. Не уезжай. Не уезжай, кака. Он не распознает в этой девушке и следа того робкого маленького существа, что он нашел за занавеской шесть лет назад. Идрис бросает взгляд на страницу посвящений. жүктеу/скачать 1,31 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|