Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

51 
деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы – 
с  вашим  самолюбием  –  уездный  лекарь!  Вы  мне  отвечаете  так,  чтобы  отделаться  от  меня, 
потому  что  вы  не  имеете  никакого  доверия  ко  мне.  А  знаете  ли,  Евгений  Васильевич,  что  я 
умела  бы  понять  вас:  я  сама  была  бедна  и  самолюбива,  как  вы;  я  прошла,  может  быть,  через 
такие же испытания, как и вы. 
– Все  это  прекрасно,  Анна  Сергеевна,  но  вы  меня  извините…  я  вообще  не  привык 
высказываться, и между вами и мною такое расстояние… 
– Какое  расстояние?  Вы  опять  мне  скажете,  что  я  аристократка?  Полноте,  Евгений 
Васильич; я вам, кажется, доказала… 
– Да  и  кроме  того, –  перебил  Базаров, –  что  за  охота  говорить  и  думать  о  будущем, 
которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно, а 
не выйдет – по крайней мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал. 
– Вы  называете  дружескую  беседу  болтовней…  Или,  может  быть,  вы  меня,  как 
женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете. 
– Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете. 
– Нет, я ничего не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей 
вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит… 
– Происходит! –  повторил  Базаров, –  точно  я  государство  какое  или  общество!  Во 
всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать 
все, что в нем «происходит»? 
– А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе. 
– Вы можете? – спросил Базаров. 
– Могу, – отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания. 
Базаров наклонил голову. 
– Вы счастливее меня. 
Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него. 
– Как  хотите, –  продолжала  она, –  а  мне  все-таки  что-то  говорит,  что  мы  сошлись 
недаром,  что  мы  будем  хорошими  друзьями.  Я  уверена,  что  ваша  эта,  как  бы  сказать,  ваша 
напряженность, сдержанность исчезнет наконец? 
– А вы заметили во мне сдержанность… как вы еще выразились… напряженность? 
– Да. 
Базаров встал и подошел к окну. 
– И  вы  желали  бы  знать  причину  этой  сдержанности,  вы  желали  бы  знать,  что  во  мне 
происходит? 
– Да, – повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом. 
– И вы не рассердитесь? 
– Нет. 
– Нет? –  Базаров  стоял  к  ней  спиною. –  Так  знайте  же,  что  я  люблю  вас,  глупо, 
безумно… Вот чего вы добились. 
Одинцова  протянула  вперед  обе  руки,  а  Базаров  уперся  лбом  в  стекло  окна.  Он 
задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не 
сладкий  ужас  первого  признания  овладел  им:  это  страсть  в  нем  билась,  сильная  и  тяжелая  – 
страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его. 
– Евгений Васильич, – проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе. 
Он  быстро  обернулся,  бросил  на  нее  пожирающий  взор  –  и,  схватив  ее  обе  руки, 
внезапно привлек ее к себе на грудь. 
Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в 
углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней… 
– Вы меня не поняли, – прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще 
раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел. 
Полчаса спустя  служанка подала Анне Сергеевне записку от  Базарова;  она состояла из 
одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать – или могу остаться до завтра?» – «Зачем 
уезжать?  Я  вас  не  понимала  –  вы  меня  не  поняли», –  ответила  ему  Анна  Сергеевна,  а  сама 
подумала: «Я и себя не понимала». 

52 
Она  до  обеда  не  показывалась  и  все  ходила  взад  и  вперед  по  своей  комнате,  заложив 
руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила 
платком  по  шее,  на  которой  ей  все  чудилось  горячее  пятно.  Она  спрашивала  себя,  что 
заставляло  ее  «добиваться»,  по  выражению  Базарова,  его  откровенности,  и  не подозревала  ли 
она чего-нибудь… «Я виновата, – промолвила она вслух, – но я это не могла предвидеть». Она 
задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней… 
«Или?» – произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидала себя 
в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых 
глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась… 
«Нет, –  решила  она  наконец, –  Бог  знает,  куда  бы  это  повело,  этим  нельзя  шутить, 
спокойствие все-таки лучше всего на свете». 
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не 
зная  отчего,  только  не  от  нанесенного  оскорбления.  Она  не  чувствовала  себя  оскорбленною: 
она  скорее  чувствовала  себя  виноватою.  Под  влиянием  различных  смутных  чувств,  сознания 
уходящей  жизни,  желания  новизны  она  заставила  себя  дойти  до  известной  черты,  заставила 
себя заглянуть за нее – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие. 
 
 
XIX 
 
Как  ни  владела  собою  Одинцова,  как  ни  стояла  выше  всяких  предрассудков,  но  и  ей 
было  неловко,  когда  она  явилась  в  столовую  к  обеду.  Впрочем,  он  прошел  довольно 
благополучно.  Порфирий  Платоныч  приехал,  рассказал  разные  анекдоты;  он  только  что 
вернулся  из  города.  Между  прочим,  он  сообщил,  что  губернатор,  Бурдалу,  приказал  своим 
чиновникам по особым поручениям носить шпоры, на случай если он пошлет их куда-нибудь, 
для  скорости,  верхом.  Аркадий  вполголоса  рассуждал  с  Катей  и  дипломатически 
прислуживался  княжне.  Базаров  упорно  и  угрюмо  молчал.  Одинцова  раза  два  –  прямо,  не 
украдкой – посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком 
презрительной решимости в каждой черте, и подумала: «Нет… нет… нет…» После обеда она со 
всем  обществом  отправилась  в  сад  и,  видя,  что  Базаров  желает  заговорить  с  нею,  сделала 
несколько шагов в сторону и остановилась.  Он приблизился к ней, но и тут не поднял глаз и 
глухо промолвил: 
– Я должен извиниться перед вами, Анна Сергеевна. Вы не можете не гневаться на меня. 
– Нет, я на вас не сержусь, Евгений Васильич, – отвечала Одинцова, – но я огорчена. 
– Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, 
согласитесь, самое глупое. Вы мне написали:  зачем  уезжать? А я не могу и не хочу остаться. 
Завтра меня здесь не будет. 
– Евгений Васильич, зачем вы… 
– Зачем я уезжаю? 
– Нет, я не то хотела сказать. 
– Прошедшего  не  воротишь,  Анна  Сергеевна…  а  рано  или  поздно  это  должно  было 
случиться. Следовательно, мне надобно уехать. Я понимаю только одно условие, при котором я 
бы  мог  остаться;  но  этому  условию  не  бывать  никогда.  Ведь  вы,  извините  мою  дерзость,  не 
любите меня и не полюбите никогда? 
Глаза Базарова сверкнули на мгновенье из-под темных его бровей. 
Анна Сергеевна не отвечала ему. «Я боюсь этого человека», – мелькнуло у ней в голове. 
– Прощайте-с, – проговорил Базаров, как бы угадав ее мысль, и направился к дому. 
Анна Сергеевна тихонько пошла вслед за ним и, подозвав Катю, взяла ее под руку. Она 
не расставалась с ней до самого вечера. В карты она играть не стала и все больше посмеивалась, 
что вовсе не шло к ее побледневшему и смущенному лицу. Аркадий недоумевал и наблюдал за 
нею,  как  молодые  люди  наблюдают,  то  есть  постоянно  вопрошал  самого  себя:  что,  мол,  это 
значит? Базаров заперся у себя в комнате; к чаю он, однако, вернулся. Анне Сергеевне хотелось 
сказать ему какое-нибудь доброе слово, но она не знала, как заговорить с ним… 
Неожиданный  случай  вывел  ее  из  затруднения:  дворецкий  доложил  о  приезде 

53 
Ситникова. 
Трудно  передать  словами,  какою  перепелкой  влетел  в  комнату  молодой  прогрессист. 
Решившись,  с  свойственною  ему  назойливостью,  поехать  в  деревню  к  женщине,  которую  он 
едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили 
такие  умные  и  близкие  ему  люди,  он  все-таки  робел  до  мозга  костей  и,  вместо  того  чтобы 
произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что 
Евдоксия,  дескать,  Кукшина  прислала  его  узнать  о  здоровье  Анны  Сергеевны  и  что  Аркадий 
Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой… На этом слове он запнулся и 
потерялся до того, что сел на собственную шляпу. Однако, так как никто его не прогнал и Анна 
Сергеевна  даже  представила  его  тетке  и  сестре,  он  скоро  оправился  и  затрещал  на  славу. 
Появление  пошлости  бывает  часто  полезно  в  жизни:  оно  ослабляет  слишком  высоко 
настроенные  струны,  отрезвляет  самоуверенные  или  самозабывчивые  чувства,  напоминая  им 
свое  близкое  родство  с  ними.  С  прибытием  Ситникова  все  стало  как-то  тупее  –  и  проще;  все 
даже поужинали плотней и разошлись спать получасом раньше обыкновенного. 
– Я могу тебе теперь повторить, – говорил, лежа в постели, Аркадий Базарову, который 
тоже  разделся, –  то,  что  ты  мне  сказал  однажды:  «Отчего  ты  так  грустен?  Верно,  исполнил 
какой-нибудь священный долг?» 
Между обоими молодыми людьми с некоторых пор установилось какое-то лжеразвязное 
подтрунивание,  что  всегда  служит  признаком  тайного  неудовольствия  или  невысказанных 
подозрений. 
– Я завтра к батьке уезжаю, – проговорил Базаров. 
Аркадий приподнялся и оперся на локоть. Он и удивился и почему-то обрадовался. 
– А! – промолвил он. – И ты от этого грустен? 
Базаров зевнул. 
– Много будешь знать, состареешься. 
– А как же Анна Сергеевна? – продолжал Аркадий. 
– Что такое Анна Сергеевна? 
– Я хочу сказать: разве она тебя отпустит? 
– Я у ней не нанимался. 
Аркадий задумался, а Базаров лег и повернулся лицом к стене. 
Прошло несколько минут в молчании. 
– Евгений! – воскликнул вдруг Аркадий. 
– Ну? 
– Я завтра с тобой уеду тоже. 
Базаров ничего не отвечал. 
– Только я домой поеду, – продолжал Аркадий. – Мы вместе отправимся до Хохловских 
выселков, а там ты возьмешь у Федота лошадей. Я бы с удовольствием познакомился с твоими, 
да я боюсь и их стеснить и тебя. Ведь ты потом опять приедешь к нам? 
– Я у вас свои вещи оставил, – отозвался Базаров, не оборачиваясь. 
«Зачем же он меня не спрашивает, почему я еду? и так же внезапно, как и он? – подумал 
Аркадий. – В самом деле, зачем я еду, и зачем он едет?» – продолжал он свои размышления. Он 
не  мог  отвечать  удовлетворительно  на  собственный  вопрос,  а  сердце  его  наполнялось  чем-то 
едким.  Он  чувствовал,  что  тяжело  ему  будет  расстаться  с  этою  жизнью,  к  которой  он  так 
привык; но и оставаться одному было как-то странно. «Что-то у них произошло, – рассуждал он 
сам с собою, – зачем же я буду торчать перед нею после отъезда? Я ей окончательно надоем; я и 
последнее  потеряю».  Он  начал  представлять  себе  Анну  Сергеевну,  потом  другие  черты 
понемногу проступили сквозь красивый облик молодой вдовы. 
«Жаль и Кати!» – шепнул Аркадий в подушку, на которую уже капнула слеза… Он вдруг 
вскинул волосами и громко промолвил: 
– На какого черта этот глупец Ситников пожаловал? 
Базаров сперва пошевелился на постели, а потом произнес следующее: 
– Ты,  брат,  глуп  еще,  я  вижу.  Ситниковы  нам  необходимы.  Мне,  пойми  ты  это,  мне 
нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!.. 
«Эге, ге!.. – подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная 

54 
пропасть базаровского самолюбия. – Мы, стало быть, с тобой боги? то есть – ты бог, а олух уж 
не я ли?» 
– Да, – повторил угрюмо Базаров, – ты еще глуп. 
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда на другой день Аркадий сказал ей, 
что  уезжает  с  Базаровым;  она  казалась  рассеянною  и  усталою.  Катя  молча  и  серьезно 
посмотрела на него, княжна даже перекрестилась под своею шалью, так что он не мог этого не 
заметить; зато Ситников совершенно переполошился. Он только что сошел к завтраку в новом 
щегольском,  на  этот  раз  не  славянофильском,  наряде;  накануне  он  удивил  приставленного  к 
нему  человека  множеством  навезенного  им  белья,  и  вдруг  его  товарищи  его  покидают!  Он 
немножко посеменил ногами, пометался, как гонный заяц на опушке леса, – и внезапно, почти с 
испугом, почти с криком объявил, что и он намерен уехать. Одинцова не стала его удерживать. 
– У меня очень покойная коляска, – прибавил несчастный молодой человек, обращаясь к 
Аркадию, – я могу вас подвезти, а Евгений Васильич может взять ваш тарантас, так оно даже 
удобнее будет. 
– Да помилуйте, вам совсем не по дороге, и до меня далеко. 
– Это ничего, ничего; времени у меня много, притом у меня в той стороне дела есть. 
– По откупам? – спросил Аркадий уже слишком презрительно. 
Но Ситников находился в таком отчаянии, что, против обыкновения, даже не засмеялся. 
– Я вас уверяю, коляска чрезвычайно покойная, – пробормотал он, – и всем место будет. 
– Не огорчайте мсье Ситникова отказом, – промолвила Анна Сергеевна… 
Аркадий взглянул на нее и значительно наклонил голову. 
Гости  уехали  после  завтрака.  Прощаясь  с  Базаровым,  Одинцова  протянула  ему  руку  и 
сказала: 
– Мы еще увидимся, не правда ли? 
– Как прикажете, – ответил Базаров. 
– В таком случае мы увидимся. 
Аркадий  первый  вышел  на  крыльцо;  он  взобрался  в  ситниковскую  коляску.  Его 
почтительно  подсаживал  дворецкий,  а  он  бы  с  удовольствием  его  побил  или  расплакался. 
Базаров  поместился  в  тарантасе.  Добравшись  до  Хохловских  выселков,  Аркадий  подождал, 
пока Федот, содержатель постоялого двора, запряг лошадей, и, подойдя к тарантасу, с прежнею 
улыбкой сказал Базарову: 
– Евгений, возьми меня с собой; я хочу к тебе поехать. 
– Садись, – произнес сквозь зубы Базаров. 
Ситников,  который  расхаживал,  бойко  посвистывая,  вокруг  колес  своего  экипажа, 
только  рот  разинул,  услышав  эти  слова,  а  Аркадий  хладнокровно  вынул  свои  вещи  из  его 
коляски,  сел  возле  Базарова  –  и,  учтиво  поклонившись  своему  бывшему  спутнику,  крикнул: 
«Трогай!». Тарантас покатил и скоро исчез из вида… Ситников, окончательно сконфуженный, 
посмотрел на своего кучера, но тот играл кнутиком над хвостом пристяжной. Тогда Ситников 
вскочил  в  коляску  и,  загремев  на  двух  проходивших  мужиков:  «Наденьте  шапки,  дураки!»  – 
потащился в город, куда прибыл очень поздно и где на следующий день, у Кукшиной, сильно 
досталось двум «противным гордецам и невежам». 
Садясь  в  тарантас  к  Базарову,  Аркадий  крепко  стиснул  ему  руку  и  долго  ничего  не 
говорил. Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую 
ночь он всю не спал и не курил, и почти ничего не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко 
выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки. 
– Что,  брат, –  проговорил  он  наконец, –  дай-ка  сигарку…  Да  посмотри,  чай,  желтый  у 
меня язык? 
– Желтый, – отвечал Аркадий. 
– Ну да… вот и сигарка не вкусна. Расклеилась машина. 
– Ты действительно изменился в это последнее время, – заметил Аркадий. 
– Ничего!  поправимся.  Одно  скучно  –  мать  у  меня  такая  сердобольная:  коли  брюха  не 
отрастил да не ешь десять раз на день, она и убивается. Ну, отец ничего, тот сам был везде, и в 
сите и в решете. Нет, нельзя курить, – прибавил он и швырнул сигарку в пыль дороги. 
– До твоего имения двадцать пять верст? – спросил Аркадий. 

55 
– Двадцать пять. Да вот спроси у этого мудреца. 
Он указал на сидевшего на козлах мужика, Федотова работника. 
Но  мудрец  отвечал,  что  «хтошь  е  знает  –  версты  тутотка  не  меряные»,  и  продолжал 
вполголоса бранить коренную за то, что она «головизной лягает», то есть дергает головой. 
– Да, да, – заговорил Базаров, – урок вам, юный друг мой, поучительный некий пример. 
Черт  знает,  что  за  вздор!  Каждый  человек  на  ниточке  висит,  бездна  ежеминутно  под  ним 
разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь. 
– Ты на что намекаешь? – спросил Аркадий. 
– Я ни на что не намекаю, я прямо говорю, что мы оба с тобою очень глупо себя вели. 
Что тут толковать! Но я уже в клинике заметил: кто злится на свою боль  – тот непременно ее 
победит. 
– Я  тебя  не  совсем  понимаю, –  промолвил  Аркадий, –  кажется,  тебе  не  на  что  было 
пожаловаться. 
– А  коли  ты  не  совсем  меня  понимаешь,  так  я  тебе  доложу  следующее:  по-моему  – 
лучше  камни  бить  на мостовой,  чем  позволить  женщине  завладеть хотя  бы  кончиком  пальца. 
Это все… – Базаров чуть было не произнес своего любимого слова «романтизм», да удержался 
и  сказал:  –  вздор.  Ты  мне  теперь  не  поверишь,  но  я  тебе  говорю:  мы  вот  с  тобой  попали  в 
женское  общество,  и  нам  было  приятно;  но  бросить  подобное  общество  –  все  равно,  что  в 
жаркий  день  холодною  водой  окатиться.  Мужчине  некогда  заниматься  такими  пустяками; 
мужчина должен быть свиреп, гласит отличная испанская поговорка. Ведь вот ты, – прибавил 
он, обращаясь к сидевшему на козлах мужику, – ты, умница, есть у тебя жена? 
Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо. 
– Жена-то? Есть. Как не быть жене? 
– Ты ее бьешь? 
– Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем. 
– И прекрасно. Ну, а она тебя бьет? 
Мужик задергал вожжами. 
– Эко слово ты сказал, барин. Тебе бы все шутить… – Он, видимо, обиделся. 
– Слышишь,  Аркадий  Николаевич!  А  нас  с  вами  прибили…  вот  оно  что  значит  быть 
образованными людьми. 
Аркадий принужденно засмеялся, а Базаров отвернулся и во всю дорогу уже не разевал 
рта. 
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого 
холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в 
молодой  березовой  рощице,  виднелся  дворянский  домик  под  соломенною  крышей.  У  первой 
избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, – говорил один другому, – 
а хуже малого поросенка». – «А твоя жена – колдунья», – возражал другой. 
– По  непринужденности  обращения, –  заметил  Аркадию  Базаров, –  и  по  игривости 
оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены. Да вот и 
он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он  – узнаю его 
фигуру. Эге, ге! как он, однако, поседел, бедняга! 
 
 
XX 
 
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул голову из-за спины своего товарища 
и  увидал  на  крылечке  господского  домика  высокого,  худощавого  человека,  с  взъерошенными 
волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, 
растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца. 
Лошади остановились. 
– Наконец пожаловал, – проговорил отец Базарова, все продолжая курить, хотя чубук так 
и прыгал у него между пальцами. – Ну, вылезай, вылезай, почеломкаемся. 
Он  стал  обнимать  сына…  «Енюшка,  Енюша», –  раздался  трепещущий  женский  голос. 
Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и 

56 
короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не 
поддержал  ее.  Пухлые  ее  ручки  мгновенно  обвились  вокруг  его  шеи,  голова  прижалась  к  его 
груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипывания. 
Старик Базаров глубоко дышал и щурился пуще прежнего. 
– Ну,  полно,  полно,  Ариша!  перестань, –  заговорил  он,  поменявшись  взглядом  с 
Аркадием,  который  стоял  неподвижно  у  тарантаса,  между  тем  как  мужик  на  козлах  даже 
отвернулся. – Это совсем не нужно! пожалуйста, перестань. 
– Ах,  Василий  Иваныч, –  пролепетала  старушка, –  в  кои-то  веки  батюшку-то  моего, 
голубчика-то, Енюшеньку… – И, не разжимая рук, она отодвинула от Базарова свое мокрое от 
слез,  смятое  и  умиленное  лицо,  посмотрела  на  него  какими-то  блаженными  и  смешными 
глазами и опять к нему припала. 
– Ну да, конечно, это все в натуре вещей, – промолвил Василий Иваныч, – только лучше 
уж  в  комнату  пойдем.  С  Евгением  вот  гость  приехал.  Извините, –  прибавил  он,  обращаясь  к 
Аркадию, и шаркнул слегка ногой, – вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери… 
А  у  самого  и  губы  и  брови  дергало,  и  подбородок  трясся…  но  он,  видимо,  желал 
победить себя и казаться чуть не равнодушным. Аркадий наклонился. 
– Пойдемте,  матушка,  в  самом  деле, –  промолвил  Базаров  и  повел  в  дом  ослабевшую 
старушку. Усадив ее в покойное кресло, он еще раз наскоро обнялся с отцом и представил ему 
Аркадия. 
– Душевно  рад  знакомству, –  проговорил  Василий  Иванович, –  только  уж  вы  не 
взыщите: у меня здесь все по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай 
одолжение: что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя. 
– Батюшка, –  сквозь  слезы  проговорила  старушка, –  имени  и  отчества  не  имею  чести 
знать… 
– Аркадий Николаич, – с важностию, вполголоса, подсказал Василий Иваныч. 
– Извините  меня,  глупую. –  Старушка  высморкалась  и,  нагиная  голову  то  направо,  то 
налево, тщательно  утерла один глаз после другого. – Извините вы меня. Ведь я так  и думала, 
что умру, не дождусь моего го… о… о… лубчика. 
– А вот и дождались, сударыня, – подхватил Василий Иванович. – Танюшка, – обратился 
он  к  босоногой  девочке  лет  тринадцати,  в  ярко-красном  ситцевом  платье,  пугливо 
выглядывавшей  из-за  двери, –  принеси  барыне  стакан  воды, –  на  подносе,  слышишь? –  а  вас, 
господа, – прибавил он с какою-то старомодною игривостью, – позвольте попросить в кабинет 
к отставному ветерану. 
– Хоть еще разочек дай обнять себя, Енюшечка, – простонала Арина Власьевна. Базаров 
нагнулся к ней. – Да какой же ты красавчик стал! 
– Ну, красавчик не красавчик, – заметил Василий Иванович, – а мужчина, как говорится: 
оммфе30.  А  теперь,  я  надеюсь,  Арина  Власьевна,  что,  насытив  свое  материнское  сердце,  ты 
позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями 
кормить не следует. 
Старушка привстала с кресел. 
– Сию  минуту,  Василий  Иваныч,  стол  накрыт  будет,  сама  в  кухню  сбегаю  и  самовар 
поставить велю, все будет, все. Ведь три года его не видала, не кормила, не поила, легко ли? 
– Ну,  смотри  же,  хозяюшка,  хлопочи,  не  осрамись;  а  вас,  господа,  прошу  за  мной 
пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый 
барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим за мной. 
И Василий Иванович суетливо пошел вперед, шаркая и шлепая стоптанными туфлями. 
Весь  его  домик  состоял  из  шести  крошечных  комнат.  Одна  из  них,  та,  куда  он  привел 
наших  приятелей,  называлась  кабинетом.  Толстоногий  стол,  заваленный  почерневшими  от 
старинной  пыли,  словно  прокопченными  бумагами,  занимал  весь  промежуток  между  двумя 
окнами;  по  стенам  висели  турецкие  ружья,  нагайки,  сабля,  две  ландкарты,  какие-то 
анатомические  рисунки,  портрет  Гуфеланда,  вензель  из  волос  в  черной  рамке  и  диплом  под 
                                                 
30 настоящий мужчина (от 
франц.
  homme fait). 
 

57 
стеклом;  кожаный,  кое-где  продавленный  и  разорванный,  диван  помещался  между  двумя 
громадными  шкафами  из  карельской  березы;  на  полках  в  беспорядке  теснились  книги, 
коробочки,  птичьи  чучелы,  банки,  пузырьки;  в  одном  углу  стояла  сломанная  электрическая 
машина. 
– Я  вас  предупредил,  любезный  мой  посетитель, –  начал  Василий  Иваныч, –  что  мы 
живем здесь, так сказать, на бивуаках… 
– Да перестань, что ты извиняешься? – перебил Базаров. – Кирсанов очень хорошо знает, 
что мы с тобой не Крезы и что у тебя не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос? 
– Помилуй, Евгений; там у меня во флигельке отличная комната: им там очень хорошо 
будет. 
– Так у тебя и флигелек завелся? 
– Как же-с; где баня-с, – вмешался Тимофеич. 
– То  есть  рядом  с  баней, –  поспешно  присовокупил  Василий  Иванович. –  Теперь  же 
лето…  Я  сейчас  сбегаю  туда,  распоряжусь;  а  ты  бы,  Тимофеич,  пока  их  вещи  внес.  Тебе, 
Евгений, я, разумеется, предоставлю мой кабинет. Suum cuique.31 
– Вот  тебе  на!  Презабавный  старикашка  и  добрейший, –  прибавил  Базаров,  как  только 
Василий Иванович вышел. – Такой же чудак, как твой, только в другом роде. Много уж очень 
болтает. 
– И мать твоя, кажется, прекрасная женщина, – заметил Аркадий. 
– Да, она у меня без хитрости. Обед нам, посмотри, какой задаст. 
– Сегодня  вас  не  ждали,  батюшка,  говядинки  не  привезли, –  промолвил  Тимофеич, 
который только что втащил базаровский чемодан. 
– И без говядинки обойдемся, на нет и суда нет. Бедность, говорят, не порок. 
– Сколько у твоего отца душ? – спросил вдруг Аркадий. 
– Имение не его, а матери; душ, помнится, пятнадцать. 
– И все двадцать две, – с неудовольствием заметил Тимофеич. 
Послышалось шлепание туфель, и снова появился Василий Иванович. 
– Через  несколько  минут  ваша  комната  будет  готова  принять  вас, –  воскликнул  он  с 
торжественностию, – Аркадий… Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и 
прислуга, –  прибавил  он,  указывая  на  вошедшего  с  ним  коротко  остриженного  мальчика  в 
синем,  на  локтях  прорванном,  кафтане  и  в  чужих  сапогах. –  Зовут  его  Федькой.  Опять-таки 
повторяю,  хоть  сын  и  запрещает,  не  взыщите.  Впрочем,  трубку  набивать  он  умеет.  Ведь  вы 
курите? 
– Я курю больше сигары, – ответил Аркадий. 
– И  весьма  благоразумно  поступаете.  Я  сам  отдаю  преферанс  сигаркам,  но  в  наших 
уединенных краях доставать их чрезвычайно затруднительно. 
– Да полно тебе Лазаря петь, – перебил опять Базаров. – Сядь лучше вот тут на диван да 
дай на себя посмотреть. 
Василий Иванович засмеялся и сел. Он очень походил лицом на своего сына, только лоб 
у  него  был  ниже  и  уже,  и  рот  немного  шире,  и  он  беспрестанно  двигался,  поводил  плечами, 
точно  платье  ему  под  мышками  резало,  моргал,  покашливал  и  шевелил  пальцами,  между  тем 
как сын его отличался какою-то небрежною неподвижностию. 
– Лазаря петь! – повторил Василий Иванович. – Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так 
сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье живем. Я, напротив, того мнения, 
что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не 
зарасти, как говорится, мохом, не отстать от века. 
Василий Иванович вытащил из кармана новый желтый фуляр, который успел захватить, 
бегая в Аркадиеву комнату, и продолжал, помахивая им по воздуху: 
– Я  уже  не  говорю  о  том,  что  я,  например,  не  без  чувствительных  для  себя 
пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. Я считал это своим 
долгом,  самое  благоразумие  в  этом  случае  повелевает,  хотя  другие  владельцы  даже  не 
                                                 
31 Всякому свое 
(лат.)
  
 

58 
помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании. 
– Да;  вот  я  вижу  у  тебя  –  «Друг  здравия»  на  тысяча  восемьсот  пятьдесят  пятый  год, – 
заметил Базаров. 
– Мне  его  по  знакомству  старый  товарищ  высылает, –  поспешно  проговорил  Василий 
Иванович, –  но  мы,  например,  и  о  френологии  имеем  понятие, –  прибавил  он,  обращаясь, 
впрочем,  более  к  Аркадию  и  указывая  на  стоявшую  на  шкафе  небольшую  гипсовую  головку, 
разбитую  на  нумерованные  четырехугольники, –  нам  и  Шенлейн  не  остался  безызвестен,  и 
Радемахер. 
– А в Радемахера еще верят в *** губернии? – спросил Базаров. 
Василий Иванович закашлял. 
– В губернии… Конечно, вам, господа, лучше знать; где ж нам за вами угоняться? Ведь 
вы  нам  на  смену  пришли.  И  в  мое  время  какой-нибудь  гуморалист  Гоффман,  какой-нибудь 
Броун  с  его  витализмом  казались  очень  смешны,  а  ведь  тоже  гремели  когда-то.  Кто-нибудь 
новый  заменил  у  вас  Радемахера,  вы  ему  поклоняетесь,  а  через  двадцать  лет,  пожалуй,  и  над 
тем смеяться будут. 
– Скажу тебе в утешение, – промолвил Базаров, – что мы теперь вообще над медициной 
смеемся и ни перед кем не преклоняемся. 
– Как же это так? Ведь ты доктором хочешь быть? 
– Хочу, да одно другому не мешает. 
Василий  Иванович  потыкал  третьим  пальцем  в  трубку,  где  еще  оставалось  немного 
горячей золы. 
– Ну, может быть, может быть – спорить не стану. Ведь я что? Отставной штаб-лекарь, 
волату32; теперь вот в агрономы попал. Я у вашего дедушки в бригаде служил, – обратился он 
опять к Аркадию, – да-с, да-с; много я на своем веку видал видов. И в каких только обществах 
не бывал, с кем не важивался! Я, тот самый я, которого вы изволите видеть теперь перед собою, 
я  у  князя  Витгенштейна  и  у  Жуковского  пульс  щупал!  Тех-то,  в  южной-то  армии,  по 
четырнадцатому,  вы  понимаете  (и  тут  Василий  Иванович  значительно  сжал  губы),  всех  знал 
наперечет.  Ну,  да  ведь  мое  дело  –  сторона;  знай  свой  ланцет,  и  баста!  А  дедушка  ваш  очень 
почтенный был человек, настоящий военный. 
– Сознайся, дубина была порядочная, – лениво промолвил Базаров. 
– Ах, Евгений, как это ты выражаешься! помилосердуй… Конечно, генерал Кирсанов не 
принадлежал к числу… 
– Ну,  брось  его, –  перебил  Базаров. –  Я,  как  подъезжал  сюда,  порадовался  на  твою 
березовую рощицу, славно вытянулась. 
Василий Иванович оживился. 
– А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, 
и ягоды, и всякие медицинские травы. Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки 
старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…33 Ведь я, ты знаешь, от 
практики  отказался,  а  раза  два  в  неделю  приходится  стариной  тряхнуть.  Идут  за  советом  – 
нельзя  же  гнать  в  шею.  Случается,  бедные  прибегают  к  помощи.  Да  и  докторов здесь  совсем 
нет. Один здешний сосед, представь, отставной майор, тоже лечит. Я спрашиваю о нем: учился 
ли  он  медицине?..  Говорят  мне:  нет,  он  не  учился,  он  больше  из  филантропии…  Ха-ха,  из 
филантропии! а? каково! Ха-ха! ха-ха! 
– Федька! набей мне трубку! – сурово проговорил Базаров. 
– А  то  здесь  другой  доктор,  приезжает  к  больному, –  продолжал  с  каким-то  отчаяньем 
Василий Иванович, – а больной уже ad patres34; человек и не пускает доктора, говорит: теперь 
                                                 
32 вот и все (от 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: