Компас сердца

Во время моей месячной практики в центре Уолтера Рида главврач
говорил,  что  доволен  мной,  но  за  годы  резидентуры  я  стал  для  него
настоящей занозой в заднице. Я был остроумен и нередко использовал
свой  хорошо  подвешенный  язык  в  качестве  оружия.  Я  считал,  что
должен  крепко  стоять  на  своем  и  говорить  правду  вопреки  всему,
однако прямота не шла мне на пользу.
Я стал самонадеянным. Тот факт, что я всегда заполучал желаемое,
вкупе  с  моей  профессиональной  компетентностью  в  нейрохирургии
привели к тому, что я начал чувствовать себя особенным, как никогда
ранее. Магия, которой я научился в двенадцать и в которой упражнялся
больше  десяти  лет,  придавала  мне  уверенности  в  собственной
непобедимости.  Я  часто  влипал  в  неприятности,  поскольку  не  успел
научиться осмотрительности и рассудительности. Я постоянно перечил
главврачу,  причем  нередко  на  глазах  у  других.  Будучи  всего  лишь
младшим  врачом,  я  тем  не  менее  со  всей  серьезностью  относился  к
выполнению  должностных  обязанностей.  Пациенты  заботили  меня
больше, чем негласная иерархия, царившая в отделении. Мое поведение
не  очень  нравилось  начальству,  и  в  конечном  счете  главврач  сильно
меня  невзлюбил,  потому  что  я  отказывался  следовать  правилам,
которые  мне  не  нравились  или  казались  абсурдными.  Мне  было
наплевать  на  то,  что  руководство  и  многие  старшие  врачи
пренебрежительно  относятся  к  стажерам,  в  том  числе  ко  мне.  Это
слишком хорошо напоминало мне детство, проведенное в Ланкастере. Я
умел  постоять  и  за  себя,  и  за  других,  что  и  делал  при  первой  же
необходимости.
В  канун  Рождества  –  шел  мой  первый  год  резидентуры  –  меня
вызвали на ковер к начальству. Главврач сидел за столом; кроме того, в
кабинете присутствовали все остальные врачи.
– Мы бы хотели поговорить о результатах вашей работы, – начал
главврач.  –  Возникли  вопросы  по  поводу  того,  как  вы  заботитесь  о
пациентах, и это всерьез беспокоит нас.
Я немедленно поднялся.
– Можете не продолжать. Если ко мне есть претензии, то хотелось
бы увидеть документальное тому подтверждение. Я серьезно отношусь
к  врачебным  обязанностям  и  не  собираюсь  выслушивать  обвинения  в
свой адрес без соответствующих доказательств.
Слишком много лет я был свидетелем того, как обращались с моей

мамой  врачи,  которым  было  наплевать  на  нее.  Я  видел,  как  ею
пренебрегали. Как пренебрегали всей моей семьей. Я знал, что хорошо
забочусь  о  пациентах.  Я  выслушивал  их.  Я  по  нескольку  раз
перепроверял  все,  что  касалось  медицинского  ухода  за  ними.  Я
приходил  после  работы,  чтобы  посидеть  с  ними.  Я  знал,  что  главврач
говорит неправду.
В  комнате  воцарилась  тишина.  Главврач  принялся  неуклюже
перебирать бумажки на письменном столе.
– Ну-у, – запнулся он, – по сути, дело не совсем в этом. Дело в том,
как  вы  себя  ведете.  Нам  кажется,  что  вам  здесь  не  очень  нравится,
потому  что  вы  постоянно  всем  перечите.  И  мы  решили  установить  за
вами  надзор.  Следующие  шесть  месяцев  мы  будем  пристально
наблюдать  за  вашей  работой.  Если  результат  нас  не  удовлетворит,
придется исключить вас из резидентуры.
Я  переводил  взгляд  с  одного  из  коллег  на  другого.  Никто  не
отважился посмотреть мне в глаза.
– Если хотите меня вышвырнуть, то вышвыривайте. Прямо сейчас.
Надзор для меня неприемлем. Я на это не пойду. Никогда в жизни я не
был ни под чьим надзором и не собираюсь начинать сейчас.
Никто не произнес ни слова. Уволить меня не могли, и я знал, что
все  это  понимают.  Пациенты  и  преподавательский  состав  отзывались
обо  мне  превосходно,  и  только  главврач  был  недоволен  мной.  Кроме
того, разразился бы громкий скандал.
– Подождите снаружи. Мы вызовем вас, когда примем решение.
Мне  пришлось  просидеть  под  дверью  кабинета  полтора  часа.  Я
закрыл  глаза  и  сосредоточился  на  дыхании,  стараясь  сохранять
спокойствие.
Из-за чрезмерной нагрузки многие из моих коллег начали
выпивать  больше,  чем  следовало  бы.  Я  сам  чувствовал,  как
иногда  просыпалась  моя  наследственная  тяга  к  поискам
спасения на дне бутылки.
Когда меня вызвали, главврач прочистил горло и сделал заявление:
–  Мы  решили  официально  не  ставить  вас  под  надзор,  однако  мы
будем за вами присматривать. Внимательно присматривать.
Мне  понадобились  все  силы,  чтобы  не  рассмеяться.  За  каждым

моим шагом и без того внимательно следили, и пусть я не лебезил перед
руководством,  мой  врачебный  талант  и  обращение  с  пациентами  не
могли  вызвать  ни  малейшего  нарекания.  Я  был  самонадеян  и  по-
прежнему верил не только в свою непобедимость, но и в то, что магия
Рут  никогда  не  подведет  меня.  Теперь-то  я  понимаю,  что,  может,  и
научился у Рут всем ее приемам, но упустил из виду самую суть того,
чему она хотела меня научить.
– Что ж, – сказал я, – звучит неплохо.
Наше  с  главврачом  противостояние  длилось  годами.  Из  меня
вышел  отменный  специалист.  Он,  как  и  я,  знал  это.  После  того  как  я
окончил резидентуру, он пожал мне руку и тихо произнес:
–  Хочу,  чтобы  вы  знали:  все  это  время  вы  были  под  моим
мысленным надзором.
Во мне не было покорности, а профессиональные успехи опьяняли
меня.
Резидентура  отнимала  много  времени  и  сил,  но  в  выходные  мы
гуляли  вовсю,  совершенно  не  задумываясь  о  последствиях.  Я  усердно
трудился и не менее усердно кутил. Я чувствовал себя несокрушимым.
Непобедимым. Как я и представлял в течение долгих лет, теперь я носил
белый халат. Я стал доктором Доти.
Ничто не могло меня остановить.
В восьмидесятых резидентура была еще изнурительнее, чем сейчас:
продолжительность  смены  порой  достигала  двадцати  четырех  часов.
Мы постоянно не высыпались и испытывали огромное давление – как
внешнее, так и внутреннее. Неудивительно, что время от времени нам
требовалось  выпустить  пар  –  отдохнуть  от  умственной  и  физической
нагрузки.  Некоторые  из  моих  коллег  начали  выпивать  больше,  чем
следовало  бы,  –  я  подмечал  в  них  (равно  как  и  в  себе)  характерные
признаки. Облик алкоголизма был знаком мне с детства, но я продолжал
ходить по лезвию бритвы, следя за тем, чтобы периодические попойки
не переросли в пьянство. Даже в свободное время – которого было мало
– я все держал под контролем. Во всяком случае, я убеждал себя в этом.
Я  чувствовал,  как  иногда  просыпалась  моя  наследственная  тяга  к
поискам спасения на дне бутылки, однако я не был таким, как отец. И
никогда не стал бы таким.
Постепенно  я  забросил  медитацию  и  визуализацию  желаемого.
Длинные  рабочие  смены  не  оставляли  времени  на  то,  чтобы

упражняться  утром  и  вечером.  Сначала  я  пропускал  тренировки  раз  в
несколько дней, потом стал заниматься раз в неделю, пока в конечном
счете не решил, что на это и вовсе нет времени. Я перестал пополнять
список желаний. Я в точности знал, чего хочу, а также знал, насколько
близок  к  тому,  чтобы  торжественно  завершить  свое  магическое
представление.  Я  вот-вот  должен  был  стать  нейрохирургом  –
специалистом,  которому  доверяют  оперировать  самую  важную  часть
человеческого  тела.  Мозг  управляет  всем  –  по  крайней  мере,  я  так
думал, – а я управлял мозгом. Магия Рут больше ничего не могла мне
дать.
Однажды  вечером  я  вместе  с  тремя  коллегами  решил  отметить
окончание изнурительного дежурства. Мы были близкими приятелями.
Вместе работали, вместе ели, вместе залпом выпивали кофе в столовой.
Мы были привязаны друг к другу подобно людям, пережившим вместе
горе или стихийное бедствие. Мы дрались бок о бок на одной и той же
войне под названием резидентура. Поскольку у нас больше ни на кого
не оставалось времени, мы стали лучшими друзьями и даже своего рода
семьей.
Нагрузка  была  экстремальной,  и  снимали  мы  ее  тоже
экстремальными способами. Работая в больнице, нередко видишь вещи,
которые  потом  хочется  стереть  из  памяти,  и  мы  опытным  путем
открыли  чудодейственный  рецепт  избавления  от  тяжелых
воспоминаний:  море  спиртного,  кокаин,  громкая  музыка  и
полуобнаженные  девицы.  Причем  вовсе  не  обязательно  в  таком
порядке.
Выпивать  мы  в  тот  вечер  начали  часов  в  восемь  –  дело  было  в
стриптиз-баре  недалеко  от  больницы.  Мы  разбрасывались  деньгами,
словно могли себе это позволить. Потом мы переместились в испанский
ресторанчик, где ели паэлью с хамоном серрано (что-то вроде вяленой
свинины, которую подают на тостах) и опустошали один кувшин вина
за другим. Не уверен, когда в ход пошел кокаин, однако после того, как
мы сняли со стены ресторана антикварные шпаги и устроили дуэль не
на жизнь, а на смерть, нас без промедления вышвырнули оттуда.
Стояла сырая октябрьская ночь. Я помню, как, выйдя из ресторана,
ощутил на щеках прохладную влагу тумана. Было приятно оказаться за
пределами  больницы.  Было  приятно  чувствовать  себя  собой.  Было
приятно испытывать кайф.

Мы  втиснулись  в  машину,  заваленную  пустыми  банками  из-под
пива. Громко включив музыку, мы неслись сквозь ночную мглу. Я начал
было впадать в счастливое оцепенение, как вдруг услышал голос:
– Пристегни ремень, живо!
Я  вздрогнул  и  встревоженно  огляделся.  Один  из  моих  приятелей,
удобно устроившийся на переднем сиденье, громко пел и бросал в окно
пивные банки. В такт его фальшивым завываниями покачивал головой
водитель.  Третий  наш  собутыльник  спал  рядом  со  мной  на  заднем
сиденье. Никто из них явно не произносил эту фразу.
Мы  ехали  на  классическом  «Форде  Фэрлейне»  1964  года,
принадлежавшем матери одного из моих друзей. Никто из нас не знал,
что шины были практически лысыми. На заднем сиденье имелись ремни
безопасности,  и  я  успел  дотянуться  до  своего  как  раз  в  тот  момент,
когда  мы  круто  повернули.  По  мокрому  асфальту  машину  начало
заносить  то  на  обочину,  то  на  встречную  полосу.  Я  почувствовал,  как
напрягся  ремень  безопасности,  когда  на  меня  подействовала
центробежная  сила.  А  затем,  словно  во  сне,  я  увидел,  как  машина
врезалась в большое дерево, из-за чего перевернулась на крышу.
После этого я отключился.
В  сознание  меня  вернули  чьи-то  стоны.  Я  лежал  на  мокром
тротуаре  рядом  с  машиной.  Не  знаю,  выбросило  ли  меня  из  нее  при
столкновении  или  же  кто-то  вытащил  меня  наружу.  Водитель
неподвижно склонился над рулем. Я ощутил жгучую стреляющую боль
в спине, однако ног не почувствовал. Я попробовал пошевелить ими, но
они не слушались.
Меня  затошнило,  я  попытался  встать  и  услышал  разговор.  «Парк
Рок  Грик…  Это  в  миле  отсюда…  Один  из  нас  должен  пойти…  Мое
колено… Оставайся с ним». Составить ясную картину происшедшего из
этих  слов  мне  не  удалось.  Я  закрыл  глаза,  чтобы  мокрая  мостовая
охладила мое лицо. Все тело словно пылало в огне, но я почему-то был
уверен: все наладится, если лицу будет холодно.
Центр  Уолтера  Рида  находился  всего  в  миле  от  нас,  и  мой  сосед,
который  отделался  легкими  порезами  да  ссадинами,  отправился  туда
пешком.  В  госпитале  он  попросил  отправить  машину  «Скорой
помощи», чтобы нас подобрали. Но ему отказали, сославшись на то, что
здесь не занимаются авариями, которые произошли за пределами базы.
Не утратив присутствия духа, он «реквизировал» государственный

автомобиль  и  поехал  на  место  аварии.  Я  кричал  от  боли,  когда  меня
затаскивали на заднее сиденье и вносили в приемный покой. Было нечто
сюрреалистичное  в  том,  что  меня  осматривали  мои  же  товарищи  по
резидентуре.  Несколько  часов  назад  мы  все  были  врачами,  однако
сейчас  некоторые  стали  пациентами.  У  моих  друзей  обнаружились
разрывы  сухожилий  и  порезы,  а  у  одного  –  довольно  серьезный  ушиб
грудной клетки и сотрясение мозга, но в целом ничего страшного.
Я  единственный  ехал  с  пристегнутым  ремнем  безопасности  и
единственный  получил  серьезные  травмы:  рассечение  тонкого
кишечника, разрыв селезенки и перелом позвоночника в нижней части
поясничного  отдела.  Травмы  брюшной  полости  требовали
немедленного вмешательства, и меня спешно повезли в операционную.
Став пациентом, я увидел над собой яркие лампы операционной. Я
словно почувствовал все, что ощущали пациенты, побывавшие здесь до
меня,  –  приливы  боли,  страха  и  беспокойства.  Я  слышал  голоса.
Казалось,  будто  я  очутился  в  комнате,  забитой  людьми,  и  все  они
говорили  одновременно:  «Что,  если  я  не  очнусь?»,  «Пожалуйста,
господи, пусть все будет не так серьезно!», «Я должна была сказать, что
люблю его, хотя бы еще один разок», «Что, если я больше никогда не
смогу ходить?», «Что они будут без меня делать?», «Помоги. Я не хочу
умирать».
А потом я услышал спор. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в
реанимации.  Боль  была  невыносимой  –  сильнее,  чем  я  мог  себе
представить. Мой живот был перевязан. Ослепленный ярким светом, я
закрыл  глаза  и  начал  слушать,  как  спорят  завотделением  общей
хирургии  и  заместитель  заведующего  нейрохирургического  отделения.
Речь шла обо мне.
Дело было плохо. Это я понял, несмотря на боль: дало о себе знать
медицинское образование. После операции давление неумолимо падало.
Оно  было  таким  низким,  что  диастолическое  давление  вообще  не
поддавалось  измерению.  Систолическое  же  (большее  из  двух  чисел  в
показателях кровяного  давления) составляло  всего сорок,  хотя  должно
быть  минимум  в  два-три  раза  больше.  Зато  пульс  превышал  сто
шестьдесят  ударов  в  минуту.  Очевидно,  у  меня  шок,  вызванный
кровопотерей. При этом она все увеличивалась, что свидетельствовало о
наличии внутреннего кровотечения. Вскоре давления не хватит, чтобы
обеспечивать  кровью  жизненно  важные  органы.  Я  понимал,  что  это

означает. Вскоре у меня остановится сердце. Мозг умрет. Я умру.
Я  подумал,  что  не  так  должна  была  сложиться  моя  жизнь.  Я  не
должен был умереть подобным образом.
В  следующую  секунду  пространство  словно  сместилось  –  я
оказался  у  потолка  и  теперь  смотрел  на  самого  себя  сверху  вниз.  Я
больше  не  чувствовал  боли.  Я  видел,  как  лучи  света  выходят  из
лампочек  по  зигзагообразной  траектории.  Я  видел  каждую  капельку
жидкости  в  полиэтиленовом  пакете  капельницы.  Я  видел  макушку
заведующего,  а  также  мельчайшие  капли  пота  у  него  на  лбу.  Я
посмотрел  вниз  и  увидел  себя  на  кровати.  Я  выглядел  крохотным  и
хрупким.  И  мертвенно-бледным.  Я  видел  мониторы,  линии  и  числа,
хаотично скачущие вверх и вниз. Мне казалось, будто я слышу, как по
венам  движется  моя  кровь,  и  стало  очевидно,  что  ее  недостаточно.  Я
слышал  собственное  сердцебиение.  Оно  звучало  как  далекие-далекие
барабаны, на которых выстукивают быстрый ритм. Я наблюдал за всем
этим, не испытывая никаких эмоций. Мне не было грустно – просто я в
точности знал, что происходит со мной и вокруг меня.
Завотделением общей  хирургии настаивал,  что не  мог  пропустить
кровоточащий сосуд в брюшной полости и что это в принципе не может
быть причиной потери крови в моем случае.
Каким-то  образом  я  понял,  что  представляет  собой
любовь  и  что  только  он  один  во  Вселенной  имеет  значение.
Мне  осталось  лишь  дотянуться  до  него,  и  я  знал,  что,  когда
сделаю это, у меня будет все. Именно его я все время искал.
Только он и был мне нужен. Мне хотелось слиться со светом.
–  Ты  явно  что-то  упустил,  –  орал  нейрохирург.  –  Его  кровь
насыщается  кислородом,  и  у  него  нет  серьезных  переломов.  Кровь
теряется где-то в области живота.
Передо  мной  будто  пьесу  разыгрывали.  При  этом  я  чувствовал
отчаяние  и  страх  одного  из  спорщиков,  а  также  самоуверенность
другого.  Я  воспринимал  все  эмоции,  которые  испытывал  каждый  из
присутствующих в палате.
Я увидел, как нейрохирург положил руку на мою ногу.
– Идиот! Если ты сейчас же не вернешь его в операционную, это
сделаю я!

Наконец заведующий сдался. Сверху я наблюдал, как меня катят в
операционную. Одна из медсестер нагнулась и шепнула мне на ухо:
–  Оставайся  с  нами,  Джим.  Ты  нам  нужен.  С  тобой  все  будет  в
порядке.
И наступил полный мрак.
То,  что  я  пережил  после,  мне  так  и  не  удалось  ни  объяснить,  ни
забыть.  Еще  сильнее  озадачивает  тот  факт,  что  все  увиденное  мною
неоднократно  описывали  другие  люди,  причем  на  протяжении  многих
столетий.
Я  обнаружил,  что  плыву  по  узкой  реке.  Поначалу  медленно.
Впереди  показался  яркий  белый  свет,  очень  напоминавший  тот,  на
который  я  столько  раз  смотрел  в  лавке  чудес.  Я  набрал  скорость  и
стремительно  понесся  ему  навстречу.  Вдоль  обоих  берегов  реки  я
заметил  знакомых  людей.  Мне  показалось,  что  я  увидел  отца.  Мне
показалось,  что  я  увидел  Рут.  С  невиданной  силой  мною  овладело
чувство, что меня любят и принимают таким, какой я есть. Многие из
тех,  кого  я  видел,  были  еще  живы.  Я  видел  маму  в  банном  халате.
Смеющегося брата в нашей детской комнате. Девушку по имени Крис, в
которую  был  влюблен  в  старших  классах.  Я  видел  свой  старый
оранжевый  «Стингрей».  Я  видел,  как  еду  на  автобусе  в  Ирвайн  и  как
впервые  примеряю  белый  халат.  Я  видел,  как  поворачиваю  голову
навстречу туманной дымке в ночь перед аварией. Белый свет становился
все  теплее  и  ближе.  Он  становился  больше.  Внезапно  я  осознал,  что
если  сольюсь  с  теплым  манящим  светом,  то  перестану  быть  частью
этого мира. Я умру. «Нет!» – крикнул я (во всяком случае, думаю, что
крикнул)  и  тут  же  вернулся  назад,  отдалившись  от  света.  Словно  до
предела  растянул  резинку,  а  затем  отпустил  ее.  Обратный  путь
промелькнул перед моим мысленным взором так быстро, что я ничего
не успел осмыслить. Все, кто приветствовал меня, начали исчезать.
Мои  глаза  по-прежнему  были  закрыты,  однако  я  услышал,  как
пищат мониторы.
Пора открывать глаза.
– Джим, ты меня слышишь?
В  ногу  чем-то  укололи,  и  я  открыл  глаза.  Яркий  свет
послеоперационной  палаты  ударил  прямо  в  лицо,  из-за  чего  я  быстро
заморгал.
–  Джим!  Я  же  сказала,  что  ты  нам  тут  нужен.  Кто  станет  нас

смешить и принимать удар на себя, если тебя здесь не будет?
Я протянул руку и прикоснулся к ладони медсестры.
– Я жив?
– Ну, конечно, жив. Нам пришлось закачать в тебя много крови, но
с тобой все будет в порядке. Твое состояние стабильно.
– А что с моими друзьями?
–  И  с  ними  все  в  порядке.  Пациенты  из  вас  паршивые.  Но  ты
поправишься. Если, конечно, мы не задушим тебя во сне, – засмеялась
она.
– А я умер? – спросил я.
– Ты жив.
–  Нет,  я  имею  в  виду,  умирал  ли  я?  Пришлось  ли  меня
реанимировать?
– Нет. Твое состояние было нестабильным, а давление очень-очень
низким, но сердце не останавливалось. В конце концов, удалось найти
кровоточащий  сосуд  возле  селезенки,  который  не  заметили  сразу.  У
тебя  в  животе  скопилось  четыре  литра  крови.  Неудивительно,  что
давление  опустилось  почти  до  нуля.  Пришлось  влить  шестнадцать
единиц
[23]
.  Но  умирать  ты  не  умирал.  Во  всяком  случае,  я  ничего  об
этом не слышала. А что?
Она вопросительно посмотрела на меня.
– Да ничего особенного. Просто видение странное. Я плыл по реке.
Больше я ничего не сказал. Что бы я ни пережил, в объяснениях не
было  нужды.  Мой  пытливый  ум  попытался  разобраться  в  физиологии
этого  явления.  Могло  ли  видение  стать  следствием  сильнейшей
нехватки кислорода в мозге? Может быть, произошел массовый выброс
нейромедиаторов? Или это банальная галлюцинация, вызванная шоком,
травмами  и  кровопотерей?  Мчась  навстречу  свету,  я  не  был
нейрохирургом,  воспринимающим  ситуацию  с  медицинской  точки
зрения,  однако  теперь  я  снова  стал  им.  Смогу  ли  я  когда-нибудь
разгадать эту тайну человеческого мозга?

жүктеу/скачать 1,04 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: