Маргарет Митчелл Унесенные ветром

беззвучно разевал рот и смотрел на нее круглыми от ужаса глазами.

    – Встань, Уэйд Хэмптон, – приказала она. – Вставай и иди за мной. Мама не может тебя сейчас нести.

    Точно маленький испуганный зверек, он бросился к ней и зарылся лицом в ее широкую юбку. Она

чувствовала, как он, путаясь в пышных складках, пытается ухватиться за ее ногу. Она начала спускаться с

лестницы, но его цепляющиеся руки мешали ей, и она сердито крикнула:

    – Отпусти мою юбку, Уэйд! Отпусти и спускайся вниз сам! – Но ребенок только теснее прижимался к ней.

    Она спускалась вниз, а снизу все словно бы устремлялось ей навстречу. Все с детства знакомые, любимые

вещи, казалось, шептали ей в уши: «Прощай! Прощай!» Рыдания подступили у нее к горлу. Дверь в маленький

кабинет, где всегда так усердно трудилась Эллин, была приотворена, и Скарлетт бросился в глаза угол

старинного секретера. В столовой стулья были сдвинуты с мест, некоторые опрокинуты, на столе – тарелки с

недоеденной едой. На полу – лоскутные коврики, которые Эллин сама красила и сама плела. На стене – портрет

бабушки Робийяр: высокая прическа, полуобнаженная грудь. Сильно вырезанные ноздри придавали лицу

выражение утонченной надменности. Все овеянное бессчетностью воспоминаний детства, все – кровная часть ее

души – шептало ей: «Прощай, Скарлетт О'Хара! Прощай!»

    Придут янки и все сожгут!

    В последний раз окинула Скарлетт взглядом родительский дом. Потом из болота под прикрытием леса ей

суждено будет увидеть только, как рухнет охваченная огнем кровля и из облаков дыма выплывут очертания

печных труб.

    «Я не могу уйти отсюда, – подумала она, и у нее застучали зубы от страха. – Я не могу покинуть тебя, дом.

Папа бы не ушел. Он ведь сказал им: жгите его вместе со мной. Пусть теперь сожгут тебя вместе со мной,

потому что я тоже не могу тебя покинуть. Ты – последнее, что у меня есть».

    И когда решение было принято, страх сразу куда-то отступил, и осталось только леденящее чувство в груди,

словно страх и погибшие надежны застыли там холодным сгустком. Так она продолжала стоять, пока не

услышала стук копыт на подъездной аллее, позвякивание уздечек и сабель в ножнах и резкий голос, отдающий

команду:

    – Спешиться!

    Тогда, быстро наклонившись к ребенку, прижавшемуся к ее ногам, она проговорила настойчиво, но необычно

для нее мягко и нежно:

    – Отпусти мою юбку, Уэйд, сыночек! Беги скорей вниз и через задний двор к болоту – там Мамушка и тетя

Мелли. Беги скорей, милый, и ничего не бойся.

    Услышав эти, такие непривычно ласковые слова, Уэйд поднял голову, и Скарлетт ужаснулась, увидев его

глаза – глаза кролика, попавшего в силок.

    «О, матерь божия! – взмолилась она. – Не допусти его до припадка! Нет, нет, только не перед янки! Они не

должны знать, что мы их боимся!» И чувствуя, как Уэйд лишь крепче вцепился в ее подол, произнесла твердо:

    – Будь мужчиной, малыш. Подумаешь, свора проклятых янки!

    И она стала спускаться с лестницы им навстречу.

    Шерман вел свои войска через Джорджию от Атланты к морю. Позади лежали дымящиеся руины Атланты:

покидая город, синие мундиры предали его огню. Впереди на триста миль простиралась ставшая по существу

беззащитной полоса земли, ибо остатки милиции и старики и подростки из войск внутреннего охранения идти в

счет не могли.

    Впереди лежали плодородные земли – плантации, служившие приютом женщинам, детям, старикам, неграм.

Янки шли, прочесывая пространство шириной в восемьдесят миль, все сжигая по дороге и грабя. Сотни домов

стояли, объятые пламенем, в сотнях домов раздавался стук сапог. Но Скарлетт, глядя, как синие мундиры

заполняют холл, не думала о том, что такова участь всего края. Для нее это было чисто личное дело – злодеяние,

направленное умышленно против нее и ее близких.

    Когда янки ввалились в дом, она стояла в холле возле лестницы, держа на руках младенца, а из складок юбки

торчала головка Уэйда, придравшегося к ее ногам. Одни солдаты, толкая друг друга, бросились вверх по

лестнице, другие стали вытаскивать мебель на крыльцо и вспарывать штыками и носками обивку кресел, ища

спрятанные драгоценности. Наверху они тоже вспарывали тюфяки и перины, и вскоре в воздухе замелькали,

поплыли пушинки и стали, кружась, мягко опускаться на пол, на волосы Скарлетт. И бессильная ярость

заглушила остатки страха в ее сердце, когда она беспомощно глядела, как вокруг нее грабят и рушат.

    Сержант – кривоногий, маленький, седоватый, с куском жевательного табака за щекой – подошел к Скарлетт,

опередив своих солдат, смачно сплюнул на пол и частично ей на подол и сказал:

    – Дайте-ка сюда, что это тут у вас, барышня.

    Она забыла, что все еще держит в руке безделушки, которые хотела спрятать, и с усмешкой – достаточно

презрительной, как казалось ей, чтобы не посрамить бабушки Робийяр, – швырнула их на пол, и последовавшая

из-за них алчная схватка солдатни доставила ей своего рода злорадное удовольствие.

    – Еще, если позволите, вот это колечко и сережки.

    Скарлетт покрепче задрала младенца под мышкой, так что он оказался вниз лицом, отчего стал пунцовым и

пронзительно завизжал, и отстегнула свадебный подарок Джералда – гранатовые серьги Эллин. Потом сняла с

пальца кольцо с большим сапфиром – подарок Чарлза в день помолвки.

    – Не бросайте. Давайте их сюда, – сказал сержант, протягивая руку. – Эти шельмы уже хорошо успели

поживиться. Ну, что у вас есть еще? – Его зоркий взгляд скользнул по ее корсажу.

    На мгновение у Скарлетт остановилось сердце. Она уже чувствовала, как грубые руки касаются ее груди,

распускают шнуровку.

    – Больше у меня ничего нет, но у вас, кажется, положено обыскивать свои жертвы?

    – Ладно, поверю вам на слово, – добродушно ответил сержант и отвернулся, сплюнув еще разок. Скарлетт

вернула ребенка в нормальное положение и стала успокаивать его, покачивая; рука ее нащупала припеленутый

бумажник, и она возблагодарила бога за то, что у Мелани есть ребенок, а у ребенка – пеленки.

    В верхних комнатах слышен был топот сапог, негодующий скрип передвигаемой мебели, звон разбиваемого

фарфора и зеркал, грубая брань, изрыгаемая, когда ничего не удавалось обнаружить. С заднего двора неслись

громкие крики:

    – Гони их сюда! Не упусти! – И отчаянное кудахтанье кур, кряканье уток и гогот гусей. Скарлетт вся сжалась,

словно от боли, когда услышала неистовый визг и резко оборвавший его выстрел, и поняла, что свинью убили.

Черт бы побрал Присей! Она убежала и бросила свинью. Хоть бы уж поросята уцелели! Только бы все

благополучно добрались до болота! Но ничего же ведь не известно.

    Она недвижно стояла в холле, а мимо нее с криком, с руганью бегали солдаты. Уэйд не разжимал

вцепившихся в ее юбку скрюченных от страха пальчиков. Она чувствовала, как он дрожит всем телом,

прижимаясь к ней, но не могла заставить себя поговорить с ним, успокоить его. Не могла заставить себя

произнести ни слова, не могла обрушиться на янки ни с гневом, ни с мольбами, ни с угрозами. Могла только

благодарить бога за то, что ноги еще держат ее и у нее хватает сил стоять с высоко поднятой головой. Но когда

кучка бородатых солдат с грохотом спустилась по лестнице, таща награбленное добро, какое подвернулось им

под руку, и она увидела в руках одного из них саблю Чарлза, с губ ее против воли сорвался крик.

    Эта сабля принадлежала теперь Уэйду. Это была сабля его отца, а прежде – деда, и Скарлетт подарила ее

сыну в этом году в день его рождения. Они устроили тогда маленькую торжественную церемонию, и Мелани

расплакалась – от гордости, от умиления, от грустных воспоминаний, – поцеловала Уэйда и сказала, что он

должен вырасти храбрым солдатом, как его отец и дедушка. Уэйд очень гордился этим подарком и частенько

залезал на стол, над которым висела, на стене сабля, чтобы погладить се. Скарлетт нашла в себе силы молча

смотреть на то, как чужие, ненавистные руки выносят из дома принадлежащие ей вещи, любые вещи, но только

не это – не предмет гордости ее маленького сынишки. Уэйд, выглядывавший из-за юбок, услыхал ее крик, обрел

голос и отвагу и громко, горестно всхлипнул, указывая ручонкой на саблю:

    – Моя!

    – Этого вы не можете взять! – решительно сказала Скарлетт, протягивая к сабле руку.

    – Не могу? Вот как! – произнес невысокий солдат, державший саблю, и нагловато ухмыльнулся ей в лицо. –

Еще как могу! Это сабля мятежника!

    – Нет… нет. Она сохранилась с Мексиканской войны. Вы не имеете права ее брать – это сабля моего

маленького сына. Она принадлежала его деду. О, капитан! – воскликнула Скарлетт, оборачиваясь к сержанту. –

Пожалуйста, прикажите вашему солдату вернуть мне саблю.

    Сержант, довольный неожиданным повышением в чине, шагнул вперед.

    – Дай-ка мне глянуть на эту саблю. Боб, – сказал он.

    Невысокий солдат нехотя протянул ему саблю.

    – Тут эфес из чистого золота, – сказал он.

    Сержант повертел саблю в руках, луч солнца упал на эфес, на выгравированную на нем надпись, и он громко

прочел ее вслух:

    – «Полковнику Уильяму Р. Гамильтону. От штаба полка. За храбрость. Буэна-Виста. 1847».

    – Ого! – воскликнул сержант. – Я сам дрался при Буэна-Виста, леди.

    – Да ну? – холодно произнесла Скарлетт.

    – А как же! Жаркое было дело, доложу я вам. В эту войну я таких схваток не видал, как в ту. Так эта сабля

принадлежала деду этого мальца?

    – Да.

    – Ну, пусть она останется у него, – сказал сержант, удовлетворенный доставшимися ему драгоценностями и

безделушками, которые он увязал в носовой платок.

    – Но эфес же из чистого золота, – никак не мог успокоиться солдат-коротышка.

    – Мы оставим ей эту саблю на память о нас, – усмехнулся сержант.

    Скарлетт взяла у него саблю, даже не поблагодарив. Почему она должна благодарить этих грабителей, если

они возвращают ей ее собственность? Она стояла, прижав саблю к груди, а кавалерист-коротышка все еще

спорил и пререкался с сержантом.

    – Ну, черт побери, эти проклятые мятежники еще меня попомнят! – выкрикнул под конец солдат, когда

сержант, потеряв терпение, сказал, чтобы он перестал ему перечить и проваливал ко всем чертям. Солдат

отправился шарить по задним комнатам, а Скарлетт с облегчением перевела дух. Янки ни слова не обмолвились

о том, чтобы сжечь дом. Не сказали ей убираться вон, пока они его не подожгли. Быть может… быть может…

Солдаты продолжали собираться в холле – одни спускались из верхних комнат, другие входили со двора.

    – Есть что-нибудь? – спросил сержант.

    – Одна свинья, несколько кур и уток.

    – Немного кукурузы, ямса и бобов. Эта дикая кошка верхом на лошади, которую мы видели на дороге, успела

их тут предупредить, будьте уверены.

    – Рядовой Пол Ривер, что у тебя?

    – Да почти что ничего, сержант. Нам остались одни объедки. Поехали быстрей дальше, пока вся округа не

прознала, что мы здесь.

    – А ты смотрел под коптильней? Они обычно там все закапывают.

    – Да нет тут коптильни.

    – А в хининах негров пошарил?

    – Там ничего, окромя хлопка. Мы его подожгли.

    Скарлетт мгновенно припомнились долгие дни на хлопковом поле под палящим солнцем, невыносимая боль в

пояснице, натертые плечи… Все понапрасну. Хлопка больше не было.

    – Чтой-то у вас нет ничего, а, леди?

    – Ваши солдаты уже побывали здесь до вас, – холодно сказала Скарлетт.

    – Верно. Мы тоже были в этих краях еще в сентябре, – сказал один из солдат, вертя что-то в пальцах. – А я и

позабыл.

    Скарлетт увидела, что он разглядывает золотой наперсток Эллин. Как часто поблескивал он на пальце Эллин,

занятой рукодельем! Вид наперстка воскресил рой мучительных воспоминаний о тонких бледных руках с этим

наперстком на пальце. А теперь он лежал на грязной, мозолистой ладони этого чужого человека и скоро

отправится в путь на север, где какая-нибудь янки будет щеголять этой краденой вещью – наперстком Эллин!

    Скарлетт наклонила голову, чтобы враги не увидели ее слез, и они тихонько покатились по щекам и закапали

на личико младенец… Сквозь застилавшую глаза пелену она видела, как солдаты двинулись к выходу, слышала,

как сержант громким, хриплым голосом отдавал команду. Янки уходили, дом остался цел, но истерзанная

воспоминаниями об Эллин Скарлетт уже не находила в себе сил радоваться. Удалявшееся позвякивание сабель

и стук копыт не принесли ей облегчения, и она стояла, совсем вдруг обессилев, равнодушная ко всему, и

слышала, как они отъезжают, нагрузившись краденым, – увозят одежду, одеяла, картины, кур, уток, свинью…

    Потом в носу у нее защекотало от дыма и запаха гари, и она безучастно обернулась: ей уже не было дела до

хлопка, страшное напряжение сменилось апатией. В открытые окна столовой она видела дым, медленно

ползущий из негритянских хижин. Это разлетается по ветру хлопок. Это разлетались по ветру деньги, которые

должны были пойти в уплату налогов и прокормить их в зимние холода. А ей оставалось только смотреть, как

они тают, спасти их она не могла. Ей доводилось видеть и раньше, как горит хлопок, и она знала – справиться с

этим огнем нелегко, даже если за дело берутся мужчины. Хорошо еще, что хижины расположены вдали от дома.

И хорошо еще, что нет ветра: ни одна искра не долетит до крыши.

    Внезапно она обернулась и замерла: все тело ее напряглось, словно у пойнтера, делающего стойку.

Расширенными от ужаса глазами она смотрела в глубь крытого перехода, ведущего в кухню. Из кухни тянуло

дымом!

    На бегу, где-то между холлом и кухней, она положила младенца на пол. Вырвалась из цепких ручонок Уэйда,

отпихнув его к стене, вбежала в полную дыма кухню и попятилась, сразу закашлявшись. Дым ел глаза, и слезы

потекли у нее по щекам. Но она ринулась вперед, прикрыв нос и рот подолом юбки.

    В кухне, слабо освещенной одним маленьким оконцем, ничего нельзя было разглядеть из-за густых клубов

дыма, но Скарлетт услышала шипенье и потрескивание огня. Прищурившись, прикрывая глаза рукой, она

всматривалась в дымовую завесу и увидела языки пламени, расползавшиеся по полу, ползущие к стенам. Кто-то

вытащил из топившегося очага горящие поленья, разбросал их по всей кухне, и сухой, как трут, сосновый пол

мгновенно занялся, заглатывая огонь, как воду.

    Скарлетт метнулась обратно в столовую и схватила ковер, с грохотом опрокинув при этом два стула.

    «Мне же нипочем не затушить пожара… Нипочем, нипочем! О господи, если бы кто-нибудь помог! Пропал

дом… пропал! О боже мой, боже мой! Вот что этот коротконогий мерзавец держал на уме, когда сказал, что мы

его еще попомним! Ах, зачем я не отдала ему сабли!»

    Пробегая по переходу, она заметила своего сынишку – он забился в угол, прижимая к себе саблю. Глаза у

него были закрыты и личико застыло в каком-то расслабленном, неестественном покое.

    «Господи! Он умер! Умер от страха!» – промелькнула у нее порожденная отчаянием мысль, но она побежала

дальше – в конец перехода, где возле кухонной двери всегда стояла бадья с питьевой водой.

    Она сунула ковер в бадью и, набрав побольше воздуха в легкие, ринулась снова в темную от дыма кухню,

плотно захлопнув за собой дверь. Целую, как ей показалось, вечность она, кашляя, задыхаясь, кружилась по

кухне. Била и била мокрым ковром по струйкам огня, змеившимся вокруг нее. Дважды загорался подол ее

длинной юбки, и она тушила его голыми руками. Ее одурял тошнотворный запах паленых волос, выпавших из

прически вместе со шпильками и рассыпавшихся по плечам. Но куда бы она ни повернулась, языки пламени

тотчас взвивались у нее за спиной, все ближе и ближе к стенам, крытому переходу, ведущему в дом. Огненные

змейки вились, плясали вокруг нее, и, теряя силы, она понимала, что все ее усилия тщетны.

    Отворилась дверь, и ворвавшийся поток воздуха сильнее раздул пламя. Дверь со стуком захлопнулась, и в

водовороте дыма Скарлетт, полуослепшая от слез, увидела Мелани: она затаптывала ногами огонь и колотила

по горящему полу чем-то темным и тяжелым. Скарлетт видела, как ее шатает, слышала ее кашель, на мгновение

сквозь серую пелену проглянуло ее бледное, напряженное лицо с зажмуренными от дыма глазами. Протекла

еще целая вечность, пока они вдвоем, бок о бок, боролись с огнем, и наконец Скарлетт стала замечать, что

огненных змей становится меньше, что они слабеют. И тут Мелани неожиданно повернулась к ней, вскрикнула

и со всей силы ударила ее ковром по спине. Скарлетт покачнулась и полетела куда-то в дымный мрак.

    Открыв глаза, она увидела, что лежит на заднем крыльце, голова ее покоится на коленях у Мелани, и лучи

послеполуденного солнца заливают ей лицо. Руки, лицо, плечи нестерпимо жгло. Хижины негров все еще были

окутаны клубами дыма, дым продолжал обволакивать все вокруг, и в воздухе стоял удушливый запах горелого

хлопка. Скарлетт увидела клочья дыма, выползавшие из кухни, и вскочила было, порывась броситься туда, но

Мелани удержала ее, сказав спокойно:

    – Лежи тихо, дорогая! Пожар потушен.

    С минуту она лежала неподвижно, закрыв глаза, с облегчением дыша, и слышала где-то рядом мирное

посапывание Бо и привычную для уха икоту Уэйда. Значит, он жив, слава тебе господи! Она открыла глаза и

поглядела на Мелани. Волосы у нее опалило огнем, лицо было черным от сажи, но глаза возбужденно сверкали,

и она улыбалась.

    – Ты похожа на негритянку, – пробормотала Скарлетт, устало зарываясь глубже головой в то, что служило ей

подушкой.

    – А ты – на персонаж из «Минстрел шоу»[9].

    – Зачем ты меня ударила?

    – Затем, моя дорогая, что у тебя все платье на спине занялось. Я не думала, что ты потеряешь сознание, хотя,

видит бог, ты столько сегодня натерпелась, что можно было и на тот свет отправиться… Я побежала домой, как

только привязала в лесу наших животных, и чуть не умерла со страху, думая о том, что ты с малюткой осталась

здесь одна. Эти… янки не обидели тебя?

    – Ты хочешь сказать: не обесчестили ли они меня? Нет, – заверила ее Скарлетт и застонала, попытавшись

сесть. Если голова ее покоилась относительно удобно – на коленях Мелани, то телу лежать на полу было далеко

не так приятно. – Но они украли все, все. У нас ничего больше нет… Интересно, чему это ты так радуешься?

    – Мы не потеряли друг друга и наших детей, и у нас есть крыша над головой, – сказала Мелани, и голос ее

звучал радостно и звонко. – О большем в наши дни не приходится и мечтать… Господи, Бо, кажется, лежит

мокрый! А янки, верно, прихватили заодно и пеленки? Ой! Скарлетт! Что это у него тут?

    Она испуганно сунула руку под пеленку и извлекла оттуда бумажник. С минуту она так смотрела на него,

словно видела этот предмет впервые, потом расхохоталась – неудержимо, почти истерически.

    – Ни один человек на свете, кроме тебя, не мог бы до этого додуматься! – воскликнула она и, обвив руками

шею Скарлетт, поцеловала ее. – Ты самое поразительное существо на свете, ни у кого нет такой сестры, как ты.

    Скарлетт не противилась этим объятиям: она была еле жива от усталости, похвала приятно льстила ее

самолюбию, а потом – в сизой от дыма кухне – в ее душе укрепилось чувство уважения к золовке и зародилось

нечто похожее на дружескую близость.

    «Одного у нее не отнимешь, – не могла не признаться себе Скарлетт, – когда нужна помощь, Мелани всегда

тут как тут».

   

   

    

     Глава XXVIII

    

    Внезапно резко похолодало и наступили морозы. Студеным ветром тянуло из-под всех дверей, и стекла,

расшатавшиеся в рамах, монотонно дребезжали. С деревьев облетала последняя листва, и только сосны, не

потеряв своего убранства, холодными, темными громадами высились на фоне бледного неба. Изрытая

колдобинами красная глина дорог обледенела, и голод простер свои крыла над Джорджией.

    Скарлетт не без горечи вспоминала свой последний разговор с бабушкой Фонтейн. В тот день-два месяца

назад, – который, казалось, отодвинулся куда-то в далекое прошлое, она сказала старой даме – и сказала от

чистого сердца, – что самое худшее уже позади. Теперь это стало ребяческим преувеличением. Пока солдаты

Шермана не прошли вторично через Тару, у нее еще были ее маленькие сокровища – немного продуктов и

немного денег, были соседи, которым больше повезло, чем ей, и хлопок, который помог бы продержаться до

весны. Теперь не было ни хлопка, ни продуктов, деньги утратили свое значение, так как на них ничего нельзя

было купить, а соседи терпели не меньшую нужду, чем она. У нее, на худой конец, все же остались корова с

теленком, лошадь и несколько поросят, а у соседей и того не было – всего какие-то крохи провизии, которые

они успели зарыть или спрятать в лесу.

    Усадьбу Тарлтонов – Прекрасные Холмы – янки сожгли дотла, и миссис Тарлтон с четырьмя дочерьми

переселилась в дом управляющего. Дом Манро, расположенный в окрестностях Лавджоя, тоже сровняли с

землей. В Мимозе сгорело деревянное крыло дома, главная же часть здания уцелела благодаря толстой

штукатурке и отчаянной борьбе с огнем, в которую вступили все женщины Фонтейн и негры. Только усадьбу

Калвертов янки пощадили и на этот раз: снова спасло вмешательство управляющего Хилтона, уроженца Севера,

однако ни единой животины, ни единого початка кукурузы на плантации не осталось.

    Перед Тарой, как и перед всей округой, стояла одна задача: как добыть еду? У большинства семей не было

ничего, кроме остатков последнего урожая ямса и арахиса, да еще та дичь, которую они приносили из лесу. И

каждый делился всем, что у него было, с теми, у кого было еще меньше, как это делалось всегда в более

благополучные времена. Но очень скоро делиться стало нечем.

    В дни, когда Порку сопутствовала удача, в Таре питались кроликами, или опоссумами, или зубаткой. В

остальное время довольствовались капелькой молока, орехами гикори, жареными желудями и ямсом. И чувство

голода не покидало их никогда. Скарлетт казалось, что она не может шагу ступить, чтобы не увидеть

протянутые к ней руки, с мольбой устремленный на нее взгляд. И это сводило ее с ума, ведь она была голодна

не меньше других.

    Она приказала зарезать теленка, так как он поглощал слишком много драгоценного молока, и в этот вечер все

в Таре заболели, объевшись парной телятиной. Скарлетт знала, что следует заколоть хотя бы одного поросенка,

но все откладывала это и откладывала, надеясь вырастить из поросят полноценных свиней. Поросята были еще

такие крошечные. Какой толк заколоть их сейчас – там и есть-то почти нечего; а если дать им подрасти, тогда

совсем другое будет дело. Ночь за ночью обсуждала она с Мелани, послать или не послать Порка верхом на

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: