Маргарет Митчелл Унесенные ветром

непомерного счастья, Скарлетт в смятении взглянула на него и прочла в глубине его глаз понимание и участие.

   

  

  

   

    Часть 4

   

   

    

     Глава XXXI

    

    Холодным январским днем 1866 года Скарлетт сидела в своем кабинете и писала письмо тете Питти, в

котором подробнейшим образом в десятый раз объясняла, почему ни она, ни Мелани, ни Эшли не могут

приехать в Атланту и поселиться с ней. Писала она быстро, стремительно, ибо знала: тетя Питти, не успев

прочесть начало, тотчас примется за ответ, и письмо будет заканчиваться жалобным всхлипом: «Я боюсь жить

одна!»

    Руки у Скарлетт застыли, и, отложив в сторону перо, она потерла их, чтобы согреть, а ноги глубже засунула

под старое одеяло. Подметки на ее туфлях прохудились, и она вложила в них стельки, выстриженные из ковра.

Ковровая ткань предохраняла, конечно, ноги от соприкосновения с полом, но не давала тепла. Утром Уилл

повел в Джонсборо лошадь, чтобы подковать, и Скарлетт мрачно подумала, что, видно, совсем уж худо стало

дело, раз о ногах лошадей заботятся, а люди, как дворовые псы, ходят босые.

    Она только было снова взялась за гусиное перо, но тут же его опустила, услышав шаги Уилла у черного хода.

Вот его деревянная нога застучала в холле и он остановился у двери в ее кабинет. Скарлетт подождала немного,

но он не входил, и тогда она окликнула его. Уилл переступил через порог – уши у него покраснели от холода,

рыжие волосы были растрепаны; он стоял и смотрел на нее сверху вниз с легкой кривой усмешкой.

    – Мисс Скарлетт, – обратился он к ней, – сколько у вас по правде живых денег?

    – Ты что, решил жениться на мне, Уилл, и уже считаешь приданое? – не без раздражения спросила она.

    – Нет, мэм. Просто захотелось узнать.

    Она внимательно посмотрела на него. Нельзя сказать, чтобы Уилл выглядел озабоченным – впрочем,

озабоченным он никогда не бывал. И тем не менее она почувствовала: что-то неладно.

    – У меня есть десять долларов золотом, – сказала она. – Это все, что осталось от денег того янки.

    – Так вот, мэм, этого мало.

    – Мало – для чего?

    – Мало, чтоб заплатить налог, – сказал он, проковылял к камину и, нагнувшись, протянул к огню свои

покрасневшие от холода руки.

    – Налог? – повторила она. – Да что ты, Уилл! Мы ведь уже заплатили налог.

    – Да, мэм. Только говорят, недостаточно заплатили. Я слышал об этом сегодня в Джонсборо.

    – Ничего не понимаю, Уилл. Что ты такое говоришь?

    – Мисс Скарлетт, мне, конечно, неприятно вас тревожить, когда на вас и без того столько всего свалилось, а

все-таки сказать нужно. Говорят, вы должны заплатить куда больше. Тару оценили ужас как дорого – разрази

меня гром, дороже всех поместий в округе.

    – Но ведь не могут же заставить нас еще раз платить налог, если мы его уже заплатили.

    – Мисс Скарлетт, вы ездите в Джонсборо не часто; и я этому только рад. В нынешние времена это место не

для леди. Но если б вы туда чаще ездили, тогда б знали, что сейчас там верховодят крутые

ребята-республиканцы, подлипалы и «саквояжники»[10]. Они бы вас довели до белого каления. Ниггеры там

расхаживают по тротуарам, а белых господ на мостовую сталкивают, и еще…

    – Да при чем тут это-речь же о налоге!

    – Сейчас, сейчас, мисс Скарлетт. Эти мерзавцы по какой-то причине решили поднять налог на Тару, точно

она у нас дает доход в тысячу тюков. Когда я об этом услыхал, пошел в обход по салунам, чтобы поднабраться

сплетен, и вот узнал: кто-то хочет купить Тару по дешевке с шерифских торгов, ежели вы налог сполна не

заплатите. А все прекрасно понимают, что заплатить вы не можете. Кто этот человек, который хочет купить

Тару, я еще не знаю. Этого я разнюхать не сумел. Правда, думаю, этот трус Хилтон, что женился на мисс

Кэтлин, знает, так как очень уж нахально он склабился, когда я его выспрашивал.

    Уилл опустился на диван и принялся потирать свою культю. Она начинала ныть у него в холодную погоду:

деревяшка, на которую она опиралась, была плохо обита, да и неудобна. Скарлетт в ярости смотрела на него. Да

как он может говорить таким небрежным тоном, когда каждое его слово – все равно что похоронный звон по

Таре! Продадут с шерифских торгов?! А куда они все денутся? И Тара перейдет к другим владельцам! Нет, даже

мысли такой допустить нельзя!

    Стремление сделать Тару доходной настолько поглотило Скарлетт, что она совсем не думала о том, что

происходит за пределами поместья. Если возникали дела, требовавшие поездки в Джонсборо или в Фейетвилл,

она посылала туда Уилла или Эшли, а сама почти не покидала плантации. И подобно тому как раньше она

никогда не прислушивалась к разговорам отца о войне, пока война не началась, так и теперь едва ли вникала в

долгие беседы, которые вели за столом после ужина Уилл и Эшли по поводу Реконструкции Юга.

    Да, конечно, она слышала про подлипал – южан, с выгодой для себя переметнувшихся на сторону

республиканцев, и про «саквояжников» – этих янки, которые после поражения южан словно саранча ринулись в

Южные штаты с одним лишь саквояжем в руке, вмещавшим все их достояние. Было у нее и несколько

неприятных стычек с Бюро вольных людей. Слышала она и о том, что какие-то освобожденные негры нахально

себя ведут, но этому трудно было поверить, ибо она в жизни еще не встречала нахального негра.

    Однако Уилл с Эшли многое намеренно скрывали от нее. Вслед за тяжелыми испытаниями войны для Юга

наступила еще более тяжкая пора – Реконструкция, но мужчины условились не говорить дома о некоторых

моментах, вызывавших у них наибольшую тревогу. А Скарлетт если и прислушивалась к их беседе, то в одно

ухо впускала услышанное, в другое выпускала.

    Она, например, слышала, как Эшли говорил, что победители относятся к Югу словно к завоеванной

провинции и главным образом занимаются мщением. Но Скарлетт решила, что к ней это никакого отношения не

имеет. Политика – мужское дело. Она слышала и то, как Уилл сказал однажды, что, похоже. Север ни за что не

даст Югу снова подняться. «О господи, – подумала Скарлетт, – мужчины вечно выдумывают причины для

беспокойства». Ее, к примеру, ни один янки и пальцем тронуть не посмел, да и не посмеет. Главное – работать

не покладая рук и перестать изводить себя из-за того, что правят у них теперь янки. Война-то все-таки

кончилась.

    Скарлетт не понимала, что за это время изменились правила игры и далеко не все зависит от того, насколько

честно ты будешь трудиться. Джорджия по сути дела находилась на военном положении. Всем командовали

солдаты-северяне, расквартированные по всей округе, а также Бюро вольных людей, и они устанавливали

правила, какие хотели.

    Бюро вольных людей, созданное федеральным правительством, чтобы заботиться о бывших рабах,

получивших свободу и еще не очень понимавших, что с ней делать, тысячами переселяло негров с плантаций в

поселки и города. Бюро обязано было кормить их, пока они не найдут себе работу, а они не слишком спешили,

желая сначала свести счеты с бывшими хозяевами. Местное Бюро возглавил Джонас Уилкерсон, бывший

управляющий Джералда, а помощником у него был Хилтон, муж Кэтлин Калверт. Эта парочка усиленно

распространяла слухи о том, что южане и демократы только и ждут случая, чтобы снова закабалить негров, и

лишь Бюро вольных людей и республиканская партия способны помочь им избежать этой участи.

    Уилкерсон с Хилтоном внушали также неграм, что они нисколько не хуже белых и что скоро будут

разрешены смешанные браки, а поместья бывших хозяев отберут и каждому негру дадут по сорок акров земли и

мула в придачу. Они распаляли негров рассказами о жестокостях, чинимых белыми, и в краю, издавна

славившемся патриархальными отношениями между рабами и рабовладельцами, вспыхнула ненависть,

зародились подозрения.

    Бюро в своей деятельности опиралось на солдатские штыки, а военные власти издали немало вызывавших

возмущение циркуляров по поводу того, как должны вести себя побежденные. Можно было угодить в тюрьму

даже за непочтение к чиновнику Бюро. Циркуляры издавались по любому поводу – об обучении в школах, о

поддержании чистоты, о том, какие пуговицы следует носить на сюртуке, какими товарами торговать, – словом,

на все случаи жизни. Уилкерсон с Хилтоном имели право вмешаться в любое начинание Скарлетт и заставить ее

продавать или менять товары по той цене, какую они установят.

    К счастью, Скарлетт почти не соприкасалась с этой парочкой, ибо Уилл убедил ее предоставить это ему, а

самой заниматься только плантацией. Мягкий и сговорчивый, Уилл с честью вышел из многих подобного рода

трудностей, а ей и словом не обмолвился о них. Да Уилл справился бы и с «саквояжниками», и с янки, если бы

пришлось. Но теперь возникла проблема, с которой справиться он не мог. О новом дополнительном налоге на

Тару, грозившем потерей поместья, Скарлетт уже не могла не знать, и поставить ее в известность следовало

немедленно.

    Глаза Скарлетт вспыхнули.

    – Черт бы побрал этих янки! – воскликнула она. – Сожрали нас с потрохами, обобрали до нитки – и все им

мало, надо еще спустить на нас свору этих мерзавцев!

    Война кончилась, заключили мир, а янки по-прежнему могут грабить ее, обречь на голод, выгнать из

собственного дома. А она-то, дурочка, считала, что, как бы тяжело ни было, если она продержится до весны –

пусть измотается, пусть устанет, – зато все наладится. Сокрушительная весть, которую сообщил ей Уилл, была

последней каплей, переполнившей чашу ее страданий: ведь она целый год работала, не разгибая спины, и все

надеялась, ждала.

    – Ах, Уилл, а я-то думала, что война кончилась и наши беды остались позади!

    – Нет, мэм. – Уилл поднял свое простоватое, деревенское, с квадратной челюстью лицо и в упор посмотрел на

нее. – Беды наши только начинаются.

    – И сколько же с нас хотят еще налога?

    – Триста долларов.

    На мгновение она лишилась дара речи. Триста долларов! Триста долларов для нее сейчас все равно что три

миллиона – такой суммы у нее нет.

    – Что ж, – раздумчиво произнесла она, – что ж… что ж, значит, придется где-то добывать триста долларов.

    – Конечно, мэм. И еще радугу и луну в придачу.

    – Но, Уилл, не могут же они продать с молотка Тару! Ведь это…

    В обычно мягком взгляде его светлых глаз появилась такая ненависть, такая горечь – никогда бы она не

подумала; что он способен на подобные чувства.

    – Не могут продать Тару? Очень даже могут – и продадут, и с превеликим удовольствием! Мисс Скарлетт, вы

уж меня простите, но нашему краю теперь пришла крышка. Эти «саквояжники» и подлипалы – они ведь

голосовать могут, а из нас, демократов, мало кто такое право имеет. Ежели за каким демократом в шестьдесят

пятом году в налоговых книгах штата больше двух тысяч долларов было записано, такой демократ не может

голосовать. Значит, и ваш папаша, и мистер Тарлтон, и Макра, и Фонтейны-все вылетают из списков. Потом,

ежели ты был полковником и воевал, ты тоже не можешь голосовать, а ей-же-богу, мисс Скарлетт, у нас куда

больше полковников, чем в любом другом штате Конфедерации. И ежели ты служил правительству

конфедератов, ты тоже не можешь голосовать; значит, все вылетают из списков – от нотариусов до судей, и

таких людей сейчас в лесах полным-полно. Словом, лихо янки подловили нас с этой своей присягой на

верность: выходит, ежели ты был кем-то до войны, значит, голосовать не можешь. Люди умные, люди

достойные, люди богатые-все лишены права голоса.

    Ну, я-то, конечно, мог бы голосовать, ежели бы принял эту их чертову присягу. У меня ведь никаких денег в

шестьдесят пятом не было и полковником я не был, да и вообще никем. Только дудки – никакой их присяги я

принимать не стану. Даже не взгляну на нее! Если б янки по-честному себя вели, я бы принял их присягу, а

сейчас не стану. К Союзу можете присоединить меня, пожалуйста, а какая тут может быть Реконструкция – в

толк не возьму. Ни за что не приму их присяги – пусть даже никогда больше не буду голосовать… А вот такой

подонок, как этот Хилтон, – он голосовать может, и мерзавцы вроде Джонаса Уилкерсона, и всякие белые

голодранцы вроде Слэттери, и никчемные людишки вроде Макинтошей – они все могут голосовать. И они

теперь правят всем. И ежели вздумают двадцать раз взыскать с вас налог, то и взыщут. Теперь ведь ниггер убьет

белого – и никто его за это не повесит. Или, скажем… – Он умолк, погрузившись в свои мысли, и оба

одновременно вспомнили про белую женщину на уединенной ферме близ Лавджоя.» – Эти ниггеры могут как

угодно нам гадить: Бюро вольных людей все равно их выгородит, и солдаты поддержат винтовками, а мы даже

голосовать не можем и вообще не можем ничего.

    – Голосовать, голосовать! – воскликнула Скарлетт. – Да какое отношение имеет голосование к тому, о чем мы

говорим, Уилл?! Мы же говорим о налогах… Послушай, Уилл, ведь все знают, что Тара – хорошая плантация. В

крайнем случае можно Наложить ее за приличную сумму, чтоб заплатить налог.

    – Мисс Скарлетт, вы же не дурочка, а иной раз так говорите, что можно подумать – глупее вас на свете нет.

Да у кого сейчас есть деньги, чтобы дать вам под вашу собственность? У кого, кроме «саквояжников», а они-то

как раз и хотят отобрать у вас Тару! У всех есть земля. Всем земля чего-то приносит. Нельзя отдавать землю.

    – У меня есть – бриллиантовые сережки, которые я отобрала у того янки. Мы могли бы их продать.

    – Мисс Скарлетт, ну, у кого есть деньги, чтоб сережки покупать? Да у людей на мясную грудинку денег нет,

где там на мишуру! Вот у вас есть десятка золотом, а у многих, могу поклясться, и того нет.

    Они снова замолчали; Скарлетт казалось, что она бьется головой о каменную стену. Сколько же было за

прошлый год таких стен, о которые ей пришлось биться головой!

    – Что же делать-то будем, мисс Скарлетт?

    – Не знаю, – сказала она уныло и вдруг почувствовала, что не только не знает, но и не хочет знать. Нет у нее

сил, чтобы пробивать еще и эту стену, – она так устала, у нее даже кости ноют. К чему работать не покладая

рук, бороться, истязать себя, когда в конце каждого испытания тебя с ехидной усмешкой ждет поражение? – Не

знаю, – повторила она. – Только ничего не говори папе. Он может встревожиться.

    – Не скажу.

    – А кому-нибудь уже сказал?

    – Нет, я пришел прямо к вам.

    Да, подумала она, с плохими вестями все приходят всегда прямо к ней, и она устала от этого.

    – А где мистер Уилкс? Может быть, он что-то придумает?

    Уилл посмотрел на нее своими добрыми глазами, и она поняла – как в тот день, когда Эшли вернулся домой,

– что Уилл все знает.

    – Он во фруктовом саду – обтесывает колья для ограды. Я, когда ставил в конюшню лошадь, слышал, как он

орудует топором. Но у него ведь тоже нет денег, как и у нас.

    – Я, что же, уж и поговорить с ним не могу, да? – резко парировала она, поднимаясь и движением ноги

отбрасывая старое одеяло…

    Уилл не обиделся – он продолжал стоять, грея руки у огня.

    Взяли бы вы шаль, мисс Скарлетт. На улице-то сыро.

    Но она вышла без шали, ибо за шалью надо было подняться наверх, а ей не терпелось поскорее увидеть Эшли

и излить ему свои тревоги.

    Хоть бы застать его одного – вот было бы счастье! Ни разу с тех пор, как он вернулся домой, она не имела

возможности перемолвиться с ним хоть словом наедине. Вечно вокруг вертелся кто-то из домашних, вечно

рядом была Мелани – она то и дело протягивала руку и дотрагивалась до его рукава, словно хотела лишний раз

убедиться, что он действительно тут. Этот жест счастливой собственницы неизменно вызывал у Скарлетт взрыв

ревности и злости, которые притупились было за те месяцы, когда она считала, что Эшли уже мертв. Сейчас же

она твердо решила, что должна видеть его наедине. Она не допустит, чтоб ей помешали говорить с ним с глазу

на глаз.

    Она шла по фруктовому саду под голыми деревьями – трава была сырая, и ноги у нее промокли. Она слышала

вдали звонкие удары топора – это Эшли обтесывал вытащенные из болота стволы. Не скоро это и не просто –

восстановить изгородь, которую янки с таким упоением тогда сожгли. Все дается не скоро и не просто, устало

подумала она, и как же все ей надоело, надоело и опротивело до тошноты. Вот если бы Эшли был ее мужем, а

не мужем Мелани, какое это было бы счастье – прийти к нему, уткнуться головой ему в плечо, расплакаться,

переложить на него все свои тяготы и беды, пусть бы он все распутывал.

    Она обошла гранатовую рощицу – голые ветви деревьев трепал холодный ветер – и увидела Эшли: он стоял,

опершись на топор, вытирая лоб тыльной стороной ладони. На нем были старые домотканые брюки и рубашка

Джералда – из тех, что в лучшие времена надевали только в суд или на пикники, – рубашка с кружевными

рюшами, слишком короткая для ее нынешнего владельца. Сюртук Эшли повесил на сучок, ибо работать в нем

было жарко, и сейчас отдыхал.

    Глядя на Эшли – оборванного, с топором в руке, Скарлетт почувствовала, как сердце у нее защемило от

любви к нему и ярости на то, что все так складывается. Просто невыносимо было видеть некогда беспечного,

безукоризненно элегантного Эшли за тяжелой работой, в рубашке с чужого плеча. Руки его не созданы для

физического труда, а тело – для грубой одежды; он должен ходить в шелковистом льне и тонком сукне. Бог

предназначил ему жить в большом доме, беседовать с приятными людьми, играть на рояле, писать стихи, такие

красивые, хоть и непонятные.

    Ее не коробило, когда она видела собственное дитя в переднике из мешковины, а своих сестер – в грязных

старых ситцах; она спокойно переносила то, что Уилл работает больше, чем иной раб на плантации, – но не

могла стерпеть, чтоб так работал Эшли. Эта работа не для него, да и слишком он ей дорог. Нет, лучше самой

обтесывать колья, чем допустить, чтоб это делал он.

    – Говорят, Эйби Линкольн начинал свою карьеру тоже так – обтесывал колья, – заметил Эшли, когда она

подошла к нему совсем близко. – Подумать только, каких высот я могу достичь!

    Она нахмурилась. Вечно он шутит по поводу их невзгод. Она же воспринимала все очень серьезно, и его

шуточки порой раздражали ее.

    Она выложила ему новость, привезенную Уиллом, – сухо, без лишних слов, чувствуя облегчение уже оттого,

что говорит с ним. Конечно же, он что-то придумает, чем-то поможет. А он молчал; однако, заметив, что она

дрожит, снял с сучка сюртук и накинул ей на плечи.

    – Так вот, – нарушила она наконец молчание, – не кажется ли вам, что нам придется добывать где-то деньги?

    – Да, конечно, – сказал он. – Но где?

    – Вот я вас об этом и спрашиваю, – раздраженно сказала она. Чувство облегчения исчезло. Пусть он не в

состоянии помочь, но почему он молчит, почему не утешит ее, ну, хоть сказал бы: «Ах, как мне вас жаль».

    Он усмехнулся.

    – С тех пор как я вернулся домой, я слышал, что только у одного человека есть деньги: у Ретта Батлера, –

сказал он.

    Тетушка Питтипэт написала Мелани неделю тому назад, что Ретт снова появился в Атланте: разъезжает в

коляске, запряженной двумя отличными лошадьми, и карманы у него набиты зелеными бумажками. Она,

конечно, не преминула добавить, что добыл он эти бумажки уж наверняка нечестным путем. А тетя Питти, как и

многие в Атланте, верила слухам о том, что Ретту удалось завладеть мифическими миллионами конфедератской

казны.

    – О нем и речи не может быть, – отрезала Скарлетт. – Он мерзавец, каких свет не видывал. Но что ж с нами-то

со всеми станет?

    Эшли опустил топор и посмотрел в сторону – казалось, взгляд его блуждал в каком-то далеком-далеком краю,

куда она не могла за ним последовать.

    – Не знаю, – сказал он. – Я не только не знаю, что станет с нами, живущими в Таре, но не знаю, что станет с

южанами вообще.

    Ей захотелось крикнуть ему: «Плевала я на южан! Что будет с нами?» Но она промолчала, потому что

усталость вдруг снова навалилась на нее. Нет, помощи от Эшли ждать нечего.

    – В конце концов с нами произойдет, видимо, то, что происходит всегда, когда рушится цивилизация. Люди,

обладающие умом и мужеством, выплывают, а те, кто не обладает этими качествами, идут ко дну. По крайней

мере, мы хоть видели Gotterdammerung – любопытно, хотя и не очень приятно.

    – Видели – что?

    – Сумерки богов. К несчастью, мы – южане – считали ведь себя богами.

    – Ради всего святого, Эшли Уилкс! Не стойте и не болтайте чепухи – ведь это мы же вот-вот пойдем ко дну!

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: