Маргарет Митчелл Унесенные ветром

вы должны ехать на фронт?

    – А-а, так вы считаете, что я слишком стар? – с улыбкой сказал мистер Уилкс, и в старческих чертах его лица

Скарлетт узнала улыбку Эшли. – Даже если я слишком стар, чтобы маршировать, то еще могу сидеть в седле и

стрелять. А миссис Тарлтон была столь добра, что одолжила мне свою Нелли, и лошадь подо мной хоть куда.

Будем надеяться, что с Нелли не случится ничего худого, иначе я никогда не смогу возвратиться домой и

взглянуть миссис Тарлтон в глаза. Нелли – все, что у нее осталось, и вот она отдала мне ее – свою последнюю

лошадь. – Он говорил легко, весело, стараясь развеять страхи Скарлетт. – Ваша матушка и ваш отец и сестры –

все в добром здравии и шлют вам привет. Ваш папенька едва не отправился вместе с нами на фронт.

    – Папа? Как же так! – вскричала Скарлетт. – Папа? Он же не может!

    – Да, конечно, однако собирался. Маршировать-то он с его покалеченным коленом, безусловно, не может,

однако вознамерился присоединиться к нам – верхом. Ваша матушка дала согласие при условии, что сначала он

возьмет барьер – перепрыгнет через ограду выгона, потому как, сказала она, в армии придется брать еще и не

такие препятствия. – Ваш папенька решил, что это ему раз плюнуть, но, можете себе представить, когда он

подскакал к ограде, лошадь вдруг стала как вкопанная, и он кубарем перелетел через ее голову. Чудом не

сломал себе шею! Но вы же знаете, какой он упрямец. Вскочил и тут же погнал лошадь на изгородь снова. Так

вот, душенька, лошадь сбрасывала его три раза, пока миссис О'Хара и Порк не уложили беднягу в постель. Он

был совершенно вне себя и уверял, что ваша матушка «наслала порчу на эту скотину». Нет, он не годен для

действующей армии, Скарлетт, и вам нечего этого стыдиться. В конце концов, кто-то же должен оставаться

дома и растить для армии хлеб.

    А Скарлетт и не испытывала ни малейшего стыда – только огромное облегчение.

    – Я отправил Индию и Милочку в Мейкон к Бэррам, и теперь мистер О'Хара приглядывает и за Двенадцатью

Дубами тоже… Ну, мне надо двигаться дальше, дорогая. Позвольте поцеловать вашу прелестную щечку.

    Чувствуя в горле комок, Скарлетт подставила ему губы для поцелуя. Она всегда была очень привязана к

мистеру Уилксу. Когда-то – о, как это было давно! – она мечтала стать его снохой.

    – А этот поцелуй передайте от меня Питтипэт, а этот Мелани, – сказал мистер Уилкс, еще дважды слегка

коснувшись губами ее щеки. – А как чувствует себя Мелани?

    – Спасибо, хорошо.

    – Ах, как хотелось бы мне увидеть моего первого внука! – Взор его задумчивых серых глаз был устремлен на

Скарлетт, но – совершенно так же, как это бывало с Эшли, – он, казалось, видел не ее, а сквозь нее прозревал

какие-то далекие, только ему ведомые миры. – Прощайте, моя дорогая.

    Джон Уилкс вскочил в седло и поскакал прочь. Он все еще держал шляпу в руке, и дождь мочил его

серебряные волосы. Скарлетт направилась обратно к Мейбелл и миссис Мид, и только тут истинный смысл его

последних слов проник в ее сознание. Охваченная суеверным страхом, она торопливо перекрестилась и

зашептала молитву. В его словах было предчувствие смерти, так же, как когда-то в словах Эшли, и вот теперь

Эшли… Никогда нельзя говорить о смерти! Поминать смерть-это искушать судьбу! В молчании возвращаясь

вместе с Мейбелл и миссис Мид под моросящим дождем в госпиталь, Скарлетт молилась про себя: «Не дай ему

умереть, господи! Только бы не он и не Эшли!»

    Отступление из Далтона до горы Кеннесоу продолжалось от начала мая до середины июня, и когда

потянулись жаркие дождливые июньские дни, а Шерману все еще не удалось выбить конфедератов с их

позиций на крутых, скользких горных склонах, надежда снова возродилась в сердцах южан. Все повеселели, все

с большим теплом стали отзываться о генерале Джонстоне. Когда же дождливые июньские дни сменились еще

более дождливыми июльскими, а конфедераты, оказывая отчаянное сопротивление из своих высоких укрытий,

все еще продолжали сдерживать Шермана и отражать его атаки, безудержное ликование охватило Атланту.

Надежда, словно глоток шампанского, кружила голову. Ура! Ура! Мы их остановили! В городе началась

повальная эпидемия балов. Как только в Атланту, хотя бы на одну ночь, прибывала с фронта группа воинов, в

их честь устраивались обеды, а затем – танцы, и девицы – а их на каждого воина приходилось не меньше

десятка – спорили за право потанцевать с храбрецами.

    Атланта была наводнена пришлым людом: беженцами, семьями раненых, лежавших в госпиталях, женами и

матерями солдат, сражавшихся в горах, – женщины стремились быть возле своих близких на случай, если их

ранят. И вдобавок ко всему целые стаи юных красоток со всей округи, где не осталось ни одного мужчины в

возрасте от шестнадцати до шестидесяти с лишним лет, хлынули в город. Тетушка Питти отзывалась об этих

особах с крайним неодобрением, считая, что они слетелись в Атланту с единственной целью – поймать жениха,

и перед лицом такого бесстыдства она не переставала с изумлением вопрошать: куда идет мир? Скарлетт была с

ней согласна. Ей было совсем не по душе соперничество этих шестнадцатилетних, розовощеких, чьи сияющие

улыбки заставляли забывать о том, что на них дважды перелицованные платья и залатанные туфельки. Платья

самой Скарлетт были новее и наряднее, чем у многих дам, благодаря Ретту Батлеру, который привез ей из

своего последнего плавания новые ткани, но, как ни верти, ей уже сравнялось девятнадцать, и годы не шли

вспять, а мужчины всегда предпочитают охотиться за глупыми молоденькими девчонками.

    Вдова, да еще с ребенком, находится в незавидном положении по сравнению с такими юными вертушками,

думала Скарлетт. Впрочем, в эти будоражащие дни всеобщего ликования она меньше чем когда-либо ощущала

тяжесть своего вдовства и материнства. Днем – работа в госпитале, вечером – танцы. У нее почти не оставалось

времени для Уэйда. Порой она вообще подолгу не вспоминала о том, что у нее есть сын!

    Жаркими влажными летними ночами двери всех домов в Атланте были распахнуты настежь для воинов –

защитников города. Все богатые дома – от улицы Вашингтона до Персиковой улицы – сияли, огнями; там

принимали перепачканных окопной грязью солдат, и в тихом ночном воздухе далеко разносились звуки банджо

и скрипок, топот танцующих ног, веселые взрывы смеха. Люди группами собирались вокруг фортепьяно, и все

увлеченно пели «Письмо твое пришло, ах, слишком поздно», а оборванные, но галантные кавалеры бросали

многозначительные взгляды на девиц, которые в ответ хихикали, прикрываясь веерами из индюшачьих перьев и

давая понять, что не следует тянуть, не то будет слишком поздно. Сами девушки, когда это от них зависело, не

откладывали теперь дела в долгий ящик. Захваченные в водоворот истерического веселья и всеобщего

возбуждения, они очертя голову вступали в браки. Не счесть свадеб, сыгранных в тот месяц, когда генерал

Джонстон удерживал неприятеля у горы Кеннесоу! Счастливые, стыдливо разрумянившиеся невесты венчались

в наспех одолженных у десятка подружек подвенечных нарядах. Сабли женихов постукивали о заплатанные

штаны. Не счесть восторгов, не счесть волнений, не счесть балов! Ура! Генерал Джонстон удерживает

неприятеля в двадцати двух милях от города!

    Да, позиции конфедератов на подступах к горе Кеннесоу были неприступны. После двадцати пяти дней боев

генералу Шерману пришлось в этом убедиться, ибо потери он понес огромные. И тогда, прекратив лобовую

атаку, он снова произвел широкий обходной маневр и сделал попытку вклиниться между армией конфедератов

и Атлантой. Его стратегия снова дала результаты. Дабы защитить свой тыл, Джонстон был вынужден оставить

горные выси, на которых он так хорошо укрепился. В этих боях он потерял треть своих людей; остатки его

истощенной армии отступили под дождем к реке Чаттахучи. Конфедератам не приходилось больше

рассчитывать на подкрепление, в то время как к Шерману по железной дороге, которая теперь от самого

Теннесси до линии огня находилась в руках янки, ежедневно прибывали свежие части и продовольствие. В

результате серые линии были отброшены еще дальше в сторону Атланты.

    После потери этих считавшихся неприступными позиций по городу прокатилась новая волна паники. В

период двадцатипятидневного безудержного веселья все заверяли друг друга, что нового отступления больше

уж никак не может произойти. И вот оно произошло! Но, без сомнения, генерал не позволит янки переправиться

через реку на другой берег. Однако что говорить, река совсем близко – в каких-нибудь семи милях от города!

    Но Шерман снова обошел конфедератов с фланга, переправившись через реку выше по течению, и

измученные серые шеренги поспешили броситься в мутную желтую воду, чтобы стать живым заслоном между

захватчиками и Атлантой, и наспех зарылись в неглубокие окопы в долине Персикового ручья к северу от

города. Охваченная паникой Атланта агонизировала.

    Бои и отступления! Бои и отступления! И с каждым новым отступлением янки все ближе к городу. Долина

Персикового ручья всего в пяти милях от Атланты! О чем думает генерал?

    Крик «Дайте нам генерала, который бы сражался и не отступал!» достиг Ричмонда. В Ричмонде понимали,

что с потерей Атланты война будет проиграна, и когда армия отступила за Чаттахучи, генерал Джонстон был

отстранен от командования. Во главе армии стал генерал Худ, один из корпусных командиров, и город вздохнул

свободнее. Худ не будет отступать. Кто-кто, только не этот высоченный кентуккиец с развевающейся бородой и

огненным взглядом! Худ был известен своей бульдожьей хваткой. Он прогонит янки, загонит их за реку и будет

гнать все дальше и дальше той же дорогой обратно до самого Далтона. Но из армии долетел другой крик:

«Верните нам старину Джо!», ибо солдаты проделали со стариной Джо весь путь, милю за милей, от Далтона, и

в армии знали то, чего не могло знать гражданское население, – против каких превосходящих сил противника

вели они бои.

    А Шерман не стал ждать, пока генерал Худ приведет свои войска в боевую готовность для наступления. На

другой же день после назначения нового командующего армией Шерман совершил быстрый решительный

бросок, ударил по маленькому городку Декейтеру в шести милях от Атланты, захватил его и перерезал

железную дорогу, соединявшую Атланту с Огастой, Чарльстоном, Уилмингтоном и Виргинией. Это был

сокрушительный удар. Настало время действовать решительно. Атланта призывала к действию!

    Наконец в один изнуряюще знойный июльский день после полудня ее желание осуществилось. Генерал Худ

не только сражался и не отступал. Он поднял свои серые цепочки из окопов у Персикового ручья и бросил в

яростную атаку на вдвое превосходившие их численностью синие мундиры Шермана.

    Перепуганное население прислушивалось к гулу канонады и треску тысяч ружейных залпов, доносившихся

столь явственно, словно бой шел в соседнем квартале, а не в пяти милях от центра города, и молило господа,

чтобы атака Худа отбросила янки назад. Все слышали залпы орудий, видели клубы дыма, нависшие над

верхушками деревьев, но проходил за часом час, а о том, как развивается бой, можно было только строить

догадки.

    Лишь на исходе дня начали поступать первые вести – противоречивые, неопределенные, устрашающие; их

приносили те, кто был ранен в начале сражения и теперь добрался до города. Поодиночке и группами

появлялись они на улицах – менее тяжелораненые помогали тем, кто еле волочил ноги. И вот уже через весь

город по направлению к госпиталям непрерывной струей стал литься людской поток: черные от порохового

дыма, грязи и пота лица, зияющие, неперевязанные раны, сгустки засохшей крови и над ними мухи, тучи мух.

    Дом тетушки Питти первым попадался им на пути на северной окраине города, и один за другим они

добирались до калитки, тяжело опускались на лужайку перед домом и хрипло взывали:

    – Пить!

    В душном послеполуденном мареве тетушка Питти и все ее домочадцы, белые и черные, стояли во дворе с

ведрами воды и бинтами, черпая чашками воду и перевязывая раны, пока не иссякли все бинты и не были

разорваны на полосы последние простыни и полотенца. Тетушка Питти, забыв о том, что она не выносит вида

крови и всегда при этом лишается чувств, усердно оказывала помощь раненым, пока ее маленькие ножки в

чрезмерно узких ботиночках не отекли так, что уже отказывались ее держать. Даже Мелани, отбросив

стыдливость, несмотря на свой заметно округлившийся живот, лихорадочно трудилась бок о бок с Присей,

кухаркой и Скарлетт, и лицо ее казалось таким же напряженным, как у тех, за кем она ухаживала. И когда она

внезапно потеряла сознание, ее пришлось положить на кухонный стол, так как все кровати, кушетки и даже

кресла были заняты ранеными.

    Позабытый всеми в этой суматохе маленький Уэйд, присев на корточки, выглядывал из-за перил веранды,

словно испуганный кролик из клетки: круглыми от страха глазами он обводил лужайку, сосал большой палец и

икал. Скарлетт, случайно скользнув по нему взглядом, резко прикрикнула:

    – Ступай на задний двор, Уэйд Хэмптон! Поиграй там! – Но он был так испуган и так заворожен никогда не

виданной картиной, что не исполнил приказа матери.

    Вся лужайка была заполнена распростертыми телами людей, слишком уставших, чтобы брести дальше,

слишком обессилевших от ран, чтобы сдвинуться с места. Дядюшка Питер укладывал их одного за другим в

коляску и отвозил в госпиталь, повторяя эти поездки до тех пор, пока взмыленная лошадь не стала. Миссис Мид

и миссис Мерриуэзер тоже прислали свои экипажи. Нагрузив экипажи ранеными так, что провисали рессоры, их

отправили в госпиталь.

    Позднее, когда долгие душные летние сумерки стали спускаться на город, по дороге загрохотали санитарные

повозки и интендантские фургоны с заляпанным грязью брезентовым верхом. А за ними потянулись и обычные

повозки и тележки, запряженные быками, и даже чьи-то элегантные экипажи, приспособленные для нужд

медицинской службы. Доверху нагруженные ранеными и умирающими, они проезжали мимо дома тетушки

Питти, подпрыгивая на ухабистой дороге, орошая кровью красную дорожную пыль. И при виде женщин с

ведрами и черпаками транспорт приостанавливался, и вопли и чуть слышный шепот сливались в единый хор:

    – Пить!

    Скарлетт, поддерживая мотавшиеся из стороны в сторону головы, подносила воду к запекшимся губам,

выливала ковши воды на открытые раны, на запыленные, горевшие как в лихорадке тела, стремясь принести

раненым хоть минутное облегчение. Поднявшись на цыпочки, она протягивала ковш с водой возницам и

срывающимся голосом задавала каждому один и тот же вопрос:

    – Что там? Как?

    И всякий раз слышала в ответ:

    – Кто его знает, леди. Пока что трудно сказать.

    Наступила душная ночь, не принеся прохлады. Жар от сосновых факелов, которые держали негры, еще

сильнее накалял недвижный воздух. Пыль оседала у Скарлетт на губах, заползала в нос. Ее ситцевое платье,

выстиранное и накрахмаленное утром, насквозь пропиталось потом, грязью, кровью. Вот что, значит, хотел

сказать Эшли, когда писал: война – это не триумфальное шествие, а страдания и грязь!

    От усталости все теряло реальность, проплывая перед глазами, как в страшном сне. Не может быть, чтобы это

происходило на самом деле, – ведь если так, значит, мир сошел с ума! Иначе почему она стоит здесь, в тихом

палисаднике тетушки Питти, среди мерцающих огней, и охлаждает водой тела своих умирающих поклонников?

Да, среди этих людей их было немало – тех, кто ухаживал за ней когда-то, – и все они, узнавая ее, пытались ей

улыбнуться. Немало их – тех, с кем она танцевала, шутила, кому играла на фортепьяно и пела романсы, кого

завлекала, дразнила, поощряла, любила… чуть-чуть… Немало их пришло сюда с окровавленными,

искусанными москитами лицами, пришло, ковыляя по пыльной дороге, и немало умирало у нее на глазах.

    Под грудой тел на дне повозки, запряженной волами, Скарлетт обнаружила полуживого Кэйри Эшберна,

раненного в голову. Но вытащить его оттуда, не потревожив шести других раненых, она не смогла, и его

отвезли в госпиталь. Потом она узнала, что он умер, прежде чем к нему подоспел доктор, и его похоронили

где-то – никто толком не знал где. Слишком много воинов было опущено в неглубокие, наспех вырытые могилы

на Оклендском кладбище за этот месяц. Мелани ужасно сокрушалась по поводу того, что они не могли послать

хотя бы прядь волос Кэйри его матери в Алабаму.

    Жаркая ночь все длилась и длилась, у Скарлетт и тетушки Питти разламывало спину и колени подгибались от

усталости, и каждому вновь прибывшему раненому они задавали один и тот же вопрос:

    – Ну что там? Как?

    И после долгих-долгих часов ожидания услышали, наконец, ответ, заставивший их, побелев от ужаса,

поглядеть друг на друга:

    – Мы отступаем.

    – Мы вынуждены отступать.

    – Нас сотни, а их тысячи.

    – Янки отрезали кавалерию Уиллера под Декейтером. Мы должны идти к нему на выручку.

    – Наши скоро будут в городе.

    Скарлетт и тетушка Питти вцепились друг в друга, чтобы не упасть.

    – Значит… значит, янки придут сюда?

    – Да, мэм, они-таки придут, только они охотятся не за дамами.

    – Нет, нет, не пугайтесь, мисс, они не возьмут Атланту.

    – Конечно, нет, мэм, вокруг города окопов понарыто, почитай, на миллион миль.

    – Я сам слышал, как старина Джо сказал: «Я могу держать Атланту до скончания века».

    – Так у нас же нет теперь старины Джо. У нас…

    – Заткнись, дурак! Ты что – хочешь напугать дам до полусмерти?

    – Янки никогда не возьмут города, мэм.

    – А почему бы вам, леди, не перебраться в Мейкон или еще куда, где безопасней? Неужели у вас нет там

родственников?

    – Взять-то Атланту они не возьмут, но все ж таки для дам будет тут тяжеловато, когда янки попрут.

    – Палить по городу будут крепко.

    Наутро под теплым, парным дождем побежденная армия хлынула через город: толпы изнемогающих от

голода и усталости людей, измотанных боями и отступлениями, длившимися семьдесят шесть дней, и с ними –

заморенные, скелетоподобные лошади, тянувшие пушки и зарядные ящики, кое-как – обрывками веревок или

сыромятных ремней – прикрученные к лафетам. И все же это не было беспорядочным бегством разгромленной

армии. Войска маршировали походным строем; невзирая на свои лохмотья, они сохраняли бодрый вид, шли с

развернутыми алыми боевыми знаменами, исхлестанными дождем. Они прошли школу отступлений под

командованием старины Джо, научившим их превращать отступление в стратегический маневр, не менее

важный, чем наступление. Обросшие бородами, оборванные, они маршировали по Персиковой улице, распевая

«Мериленд мой, Мериленд», и весь город высыпал на улицы, чтобы их приветствовать. С победой ли, с

поражением пришли они – это были их солдаты.

    Милицию штата, еще недавно щеголявшую своим новым обмундированием, а теперь грязную и обтрепанную,

было не отличить от испытанных в боях войск. Даже выражение глаз у солдат стало иным. Ведь за спиной у

каждого было три года унизительных самооправданий, объяснений, почему они не на фронте, но теперь они

сменили тыловой покой на фронтовые опасности и обрели самоуважение. Многие из них отдали привольное

житье за смерть под пулями. Зато оставшиеся в живых стали теперь ветеранами, хотя и в чрезмерно короткий

срок, и чувствовали, что исполнили свой долг. Вглядываясь в толпу, отыскивая знакомые лица, они смотрели

уверенно и гордо. Они могли высоко держать голову теперь.

    Шли старики и юноши из войск внутреннего охранения – седобородые старцы едва волочили ноги от

усталости, у юношей были озабоченные лица детей, поставленных перед слишком серьезной для них задачей.

Скарлетт увидела среди них Фила Мида и с трудом узнала его – так почернело от порохового дыма и грязи его

лицо, таким оно было напряженным и усталым. Бок о бок с ним, прихрамывая, ковылял дядюшка Генри с

непокрытой, невзирая на дождь, головой, торчавшей из дыры, проделанной в клеенке, которую он накинул себе

на плечи. Дедушка Мерриуэзер ехал, сидя на лафете; голые ноги его были обмотаны обрывками одеяла. Но

сколько ни искала Скарлетт глазами Джона Уилкса, его нигде не было видно.

    А ветераны армии Джонстона маршировали с видом бравым и беспечным, храня свой боевой дух и на третий

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: