Назови меня своим именем

репликами,  ни  один  из  нас  не  представлял,  куда  заведет  возникший  на
пустом месте разговор, потому что по мере углубления в мир Леопарди мы
то  и  дело  перескакивали  на  побочные  темы,  где  наше  природное  чувство
юмора и любовь паясничать находили себе выход. Мы переводили отрывок
на  английский,  затем  с  английского  на  древнегреческий,  затем  на  англо-
тарабарский  и  итало-тарабарский.  Заключительные  строки  из  «К  Луне»
Леопарди  оказались  так  исковерканы,  что  вызывали  у  нас  взрывы  хохота,
пока  мы  повторяли  получившуюся  бессмыслицу  на  итальянском  –  когда
вдруг повисла тишина, и, подняв глаза, я увидел, что он смотрит на меня в
упор тем ледяным, застывшим взглядом, который всегда так смущал меня.
Нужно было сказать что-нибудь, и когда он спросил, откуда я столько знаю,
мне хватило самообладания ответить что-то об отце-профессоре. Обычно я
неохотно демонстрировал свои знания, особенно с теми, кто повергал меня
в  трепет.  Мне  нечем  было  защититься,  нечего  добавить,  нечем  замутить
воду, негде спрятаться или укрыться. Я чувствовал себя беззащитным, как
попавший  в  западню  ягненок  посреди  высохших,  безводных  равнин
Серенгети.
Этот  взгляд  больше  не  был  частью  разговора  или  дурачества  с
переводом;  он  заслонил  их  и  стал  отдельной  темой,  которую  никто  из  нас
не  осмеливался  поднять.  И  да,  в  его  глазах  был  такой  блеск,  что  мне
пришлось отвернуться, а когда я снова взглянул на него, его взгляд никуда
не  исчез  и  все  еще  был  устремлен  на  меня,  как  будто  говоря, 
Итак,  ты
отвернулся и посмотрел снова, как скоро ты отвернешься на этот раз?
 –
вот почему я вынужден был отвернуться опять, как бы погруженный в свои
мысли,  в  то  же  время  отчаянно  пытаясь  найти  какие-то  слова,  как  рыба
ищет  воду  в  илистом  пруду,  стремительно  высыхающем  на  жаре.  Он
наверняка  знал,  что  я  чувствую.  Покраснеть  в  итоге  меня  вынудило  не
естественное смущение от того, что он уловил мою безуспешную попытку
выдержать его взгляд; покраснеть меня заставила волнующая возможность,
которую мне даже хотелось считать невероятной, что я могу действительно
нравиться ему, и нравиться в том же смысле, в каком он нравился мне.
Неделями  я  ошибочно  принимал  его  взгляд  за  неприкрытую
враждебность.  Я  все  неправильно  понял.  Просто  таким  способом  один
застенчивый человек пытался удержать взгляд другого.
Мы  были,  как  мне  открылось  в  конце  концов,  двумя  самыми
застенчивыми людьми на земле.
Только мой отец смог разгадать его с самого начала.
–  Тебе  нравится  Леопарди?  –  спросил  я,  чтобы  прервать  молчание,
давая понять, что именно размышлениями о Леопарди вызвано мое легкое

замешательство во время паузы в разговоре.
– Да, очень.
– Мне он тоже очень нравится.
Я прекрасно знал, что говорю не о Леопарди. Знал ли он?
– Я понимал, что вынуждаю тебя чувствовать неловкость, но я должен
был убедиться.
– Значит, ты знал все это время?
– Скажем, я был почти уверен.
Другими  словами,  это  началось  буквально  сразу  после  его  приезда.
Значит,  все  с  тех  пор  было  притворством?  И  что  собой  представляли  все
эти  чередования  дружбы  и  безразличия?  Его  и  мои  попытки  продолжать
тайно следить друг за другом, не признаваясь в этом? Или это был просто
изощренный способ держаться друг от друга на расстоянии в надежде, что
наше безразличие – подлинное?
– Почему ты не дал мне знать?
– Я дал. По крайней мере, попытался.
– Когда?
–  Однажды  после  тенниса.  Я  коснулся  тебя.  Просто,  чтобы  показать,
что ты мне нравишься. Но твоя реакция заставила меня думать, что я тебя
едва ли не раздражаю. Я решил держаться на расстоянии.
Лучшие  мгновения  нам  выпадали  во  второй  половине  дня.  После
обеда  я  шел  наверх  вздремнуть,  как  раз  перед  тем  как  подавали  кофе.
Потом,  когда  приглашенные  к  обеду  гости  разъезжались  или  удалялись  в
гостевой домик отдохнуть, отец или ретировался в своей кабинет, или они с
матерью  ложились  вздремнуть.  К  двум  часам  пополудни  плотная  тишина
окутывала  дом,  да  и  весь  мир,  прерываемая  иногда  воркованием  голубей
или  стуком  молотка  Анкизе,  когда  он  работал  в  мастерской,  стараясь  не
слишком  шуметь.  Мне  нравилось  слушать,  как  он  работает  днем,  и  даже
когда  случайный  стук  или  шум  пилы  будили  меня,  или  когда  по  средам
точильщик ножей включал свой точильный станок, я по-прежнему ощущал
спокойствие  и  умиротворение,  какие  буду  чувствовать  годы  спустя,
заслышав отдаленную противотуманную сирену с Кейп-Кода посреди ночи.
Оливеру  нравилось  днем  держать  окна  и  ставни  широко  открытыми,  и
только  легкие  занавески  колыхались  между  нами  и  внешним  миром,
потому  что  было  «преступлением»  отгораживаться  от  солнечного  света  и
скрывать  от  глаз  такой  вид,  особенно  когда  он  дан  тебе  на  короткий  срок,
говорил  он.  Затем,  холмистые  равнины,  восходящие  к  горам  и  покрытые
оливково-зеленой 
дымкой: 
подсолнухи, 
виноградники, 
лаванда 
и

коренастые  чахлые  оливковые  деревья,  согнувшиеся,  как  кривые  старые
пугала,  заглядывающие  в  наше  окно,  пока  мы  лежали  обнаженными  на
моей  кровати;  запах  его  пота,  слившийся  с  запахом  моего,  мой  мужчина/
женщина,  чьим  мужчиной/женщиной  был  я,  и  окружающий  нас
ромашковый  аромат  стирального  порошка  Мафальды  –  запах  знойного
послеполуденного мира нашего дома.
Я вспоминаю те дни и не жалею ни об одном из них, ни о риске, ни о
стыде,  ни  о  полнейшем  отсутствии  осмотрительности.  Поэтический
отблеск  солнца,  изобильные  поля  с  высокими  травами,  колышущимися  в
полуденном  зное,  скрип  деревянных  половиц  или  скрежет  керамической
пепельницы, 
передвигаемой 
по 
мраморной 
столешнице 
моего
прикроватного  столика.  Я  знал,  что  наше  время  ограничено,  но  не
осмеливался  считать  минуты,  и  хотя  знал,  куда  ведет  этот  путь,  не  хотел
замечать  дорожные  столбы.  Это  было  время,  когда  я  намеренно
отказывался  бросать  хлебные  крошки,  отмечающие  обратную  дорогу;
вместо  этого  я  съедал  их.  Он  мог  оказаться  ненормальным,  мог  изменить
меня  навсегда  или  уничтожить,  тогда  как  время  и  молва  в  конце  концов
изгладили  бы  все,  что  между  нами  было,  не  оставив  ничего,  кроме
оголенного  остова.  Возможно,  я  буду  скучать  по  этому  дню,  или  все
изменится к лучшему, но я всегда буду знать, что в те дневные часы в своей
спальне я не упустил свой шанс.
Тем  не  менее,  как-то  утром  я  проснулся  и  увидел  Б.  затянутым
темными,  низкими  тучами,  несущимися  по  небу.  Я  точно  знал,  о  чем  это
говорило. Осень была не за горами.
Через несколько часов тучи бесследно рассеялись, и погода, как будто
пытаясь реабилитироваться за этот маленький розыгрыш, казалось, стерла
малейший  намек  на  осень  и  одарила  нас  одним  из  самых  приятных  дней
сезона. Но я внял предупреждению, подобно тому как присяжные успевают
услышать  недопустимое  доказательство,  прежде  чем  его  удалят  из
протокола,  я  вдруг  осознал,  что  наше  время  истекло,  что  время  всегда
дается  нам  взаймы,  и  что  уплату  долга  с  нас  требуют  именно  тогда,  когда
мы  меньше  всего  готовы  платить  и  хотим  занять  еще.  Я  вдруг  начал
мысленно  собирать  связанные  с  ним  образы,  словно  упавшие  со  стола
хлебные  крошки,  чтобы  сохранить  их  в  своем  тайнике,  и,  к  своему  стыду,
составлял  списки:  камень,  уступ,  кровать,  скрежет  пепельницы.  Камень,
уступ, кровать... Я хотел бы уподобиться тем киношным солдатам, которые,
уворачиваясь  от  пуль,  отбрасывали  оружие,  как  будто  оно  им  больше
никогда  не  пригодится,  или  скитальцам  в  пустыне,  которые,  вместо  того
чтобы  экономить  воду  в  бурдюке,  уступают  жажде  и  опустошают  его  до

дна,  а  затем  бросают  бурдюк  позади.  Вместо  этого  я  припрятывал
мельчайшие детали, чтобы в холоде грядущих дней лучики прошлого могли
воскресить тепло. Я начал невольно красть у настоящего, чтобы откупиться
от  будущих  долгов.  Я  знал,  что  это  такое  же  преступление,  как  закрывать
ставни в солнечные дни. Но также я знал, что в суеверном мире Мафальды
ожидание худшего было надежным способом отвратить его наступление.
Когда  однажды  вечером  мы  пошли  прогуляться,  и  он  сказал  мне,  что
уже  скоро  будет  на  пути  домой,  я  понял,  какой  тщетной  была  моя  мнимая
предусмотрительность.  Снаряды  не  падают  в  одну  воронку  дважды;  этот,
несмотря на все приготовления, упал прямо на мое убежище.
Оливер  уезжал  в  Штаты  на  второй  неделе  августа.  В  первых  числах
месяца  он  сказал,  что  хочет  провести  три  дня  в  Риме  и  за  это  время
поработать  с  итальянским  издателем  над  окончательным  вариантом  своей
рукописи. Потом он сразу полетит домой. Не хотел бы я присоединиться к
нему?
Я согласился. Может, сначала спросить родителей? Ни к чему, они не
станут возражать. Да, но что если они...? Нет. Услышав, что Оливер уезжает
раньше,  чем  планировалось,  и  проведет  несколько  дней  в  Риме,  мать
спросила,  нельзя  ли  мне  сопровождать  его,  с  позволения 

жүктеу/скачать 1,05 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: