avidreaders.ru granatovyy-braslet

Annotation
«В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг
наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному
побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и
морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и
ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий,
как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в
сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и экипажи…»
Александр Куприн
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
Х
XI
XII
XIII
notes
1
2

Александр Куприн 
Гранатовый браслет 
L. van Beethoven. 2 Son. (op. 2, № 2).
Largo Appassionato.

I 
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг
наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному
побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и
морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и
ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий,
как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в
сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и экипажи. То
задувал с северо-запада, со стороны степи, свирепый ураган; от него
верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны
в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то
бегает по ним в подкованных сапогах; вздрагивали оконные рамы, хлопали
двери, и дико завывало в печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов
заблудилось в море, а два и совсем не вернулись: только спустя неделю
повыбрасывало трупы рыбаков в разных местах берега.
Обитатели пригородного морского курорта – большей частью греки и
евреи, жизнелюбивые и мнительные, как все южане, – поспешно
перебирались в город. По размякшему шоссе без конца тянулись ломовые
дроги, перегруженные всяческими домашними вещами: тюфяками,
диванами, сундуками, стульями, умывальниками, самоварами. Жалко, и
грустно, и противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот
жалкий скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и нищенским; на
горничных и кухарок, сидевших на верху воза на мокром брезенте с
какими-то утюгами, жестянками и корзинками в руках, на запотевших,
обессилевших лошадей, которые то и дело останавливались, дрожа
коленями, дымясь и часто нося боками, на сипло ругавшихся дрогалей,
закутанных от дождя в рогожи. Еще печальнее было видеть оставленные
дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью, с
изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными собаками и
всяческим дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и
аптекарских пузырьков.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно
переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные,
солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых
полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском
осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли

желтые листья.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не
могла покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с
ремонтом. И теперь она очень радовалась наступившим прелестным дням,
тишине, уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных
проволоках ласточек, сбившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку,
слабо тянувшему с моря.

II 
Кроме того, сегодня был день ее именин – семнадцатое сентября. По
милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила этот день и
всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по
спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с
прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще
больше веселил ее.
Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ
прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в
суд. К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких
знакомых. Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В
городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже
на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими
расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в обществе, а
может быть и благодаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное
родовое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить
приходилось выше средств: делать приемы, благотворить, хорошо
одеваться, держать лошадей и т. д. Княгиня Вера, у которой прежняя
страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной,
истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю удержаться от
полного разорения. Она во многом, незаметно для него, отказывала себе и,
насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к
обеденному столу. Клумбы опустели и имели беспорядочный вид.
Доцветали разноцветные махровые гвоздики, а также левкой – наполовину
в цветах, а наполовину в тонких зеленых стручьях, пахнувших капустой,
розовые кусты еще давали – в третий раз за это лето – бутоны и розы, но
уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей
холодной, 
высокомерной 
красотою 
георгины, 
пионы 
и 
астры,
распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый, грустный запах.
Остальные цветы после своей роскошной любви и чрезмерного обильного
летнего материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей
жизни.
Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного
трехтонного рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры – Анна
Николаевна Фриессе, с утра обещавшая по телефону приехать помочь

сестре принимать гостей и по хозяйству.
Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько
минут у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета, и
шофер, ловко спрыгнув с сиденья, распахнул дверцу.
Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были
привязаны друг к другу теплой и заботливой дружбой. По внешности они
до странного не были схожи между собою. Старшая, Вера, пошла в мать,
красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но
холодным и гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками
и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных
миниатюрах. Младшая – Анна, – наоборот, унаследовала монгольскую
кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX
столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-
Темира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого великого
кровопийцу. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в
плечах, живая и легкомысленная, насмешница. Лицо ее сильно
монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами,
которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением
в маленьком, чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой вперед
полной нижней губе, – лицо это, однако, пленяло какой-то неуловимой и
непонятной прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может
быть, в глубокой женственности всех черт, может быть, в пикантной,
задорно-кокетливой мимике. Ее грациозная некрасивость возбуждала и
привлекала 
внимание 
мужчин 
гораздо 
чаще 
и 
сильнее, 
чем
аристократическая красота ее сестры.
Она была замужем за очень богатым и очень глупым человеком,
который 
ровно 
ничего 
не 
делал, 
но 
числился 
при 
каком-то
благотворительном учреждении и имел звание камер-юнкера. Мужа она
терпеть не могла, но родила от него двух детей – мальчика и девочку;
больше она решила не иметь детей и не имела. Что касается Веры – та
жадно хотела детей и даже, ей казалось, чем больше, тем лучше, но
почему-то они у нее не рождались, и она болезненно и пылко обожала
хорошеньких малокровных детей младшей сестры, всегда приличных и
послушных, с бледными мучнистыми лицами и с завитыми льняными
кукольными волосами.
Анна вся состояла из веселой безалаберности и милых, иногда
странных противоречий. Она охотно предавалась самому рискованному
флирту во всех столицах и на всех курортах Европы, но никогда не
изменяла мужу, которого, однако, презрительно высмеивала и в глаза и за

глаза; была расточительна, страшно любила азартные игры, танцы, сильные
впечатления, острые зрелища, посещала за границей сомнительные кафе,
но в то же время отличалась щедрой добротой и глубокой, искренней
набожностью, которая заставила ее даже принять тайно католичество. У
нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие
балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и
модой, но говорили, что под низким декольте у нее всегда была надета
власяница.
Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока
любезна, независима и царственно спокойна.

III 
– Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! – говорила Анна, идя
быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. – Если можно,
посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно не видела моря. И
какой чудный воздух: дышишь – и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре,
прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет
морская вода во время прибоя? Представь себе – резедой.
Вера ласково усмехнулась:
– Ты фантазерка.
– Нет, нет. Я помню также раз, надо мной все смеялись, когда я
сказала, что в лунном свете есть какой-то розовый оттенок. А на днях
художник Борицкий – вот тот, что пишет мой портрет, – согласился, что я
была права и что художники об этом давно знают.
– Художник – твое новое увлечение?
– Ты всегда придумаешь! – засмеялась Анна и, быстро подойдя к
самому краю обрыва, отвесной стеной падавшего глубоко в море, заглянула
вниз и вдруг вскрикнула в ужасе и отшатнулась назад с побледневшим
лицом.
– У, как высоко! – произнесла она ослабевшим и вздрагивающим
голосом. – Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и
противно щекочет в груди… и пальцы на ногах щемит… И все-таки тянет,
тянет…
Она хотела еще раз нагнуться над обрывом, но сестра остановила ее.
– Анна, дорогая моя, ради Бога! У меня у самой голова кружится,
когда ты так делаешь. Прошу тебя, сядь.
– Ну хорошо, хорошо, села… Но ты только посмотри, какая красота,
какая радость – просто глаз не насытится. Если бы ты знала, как я
благодарна Богу за все чудеса, которые он для нас сделал!
Обе на минутку задумались. Глубоко-глубоко под ними покоилось
море. Со скамейки не было видно берега, и оттого ощущение
бесконечности и величия морского простора еще больше усиливалось.
Вода была ласково-спокойна и весело-синя, светлея лишь косыми гладкими
полосами в местах течения и переходя в густо-синий глубокий цвет на
горизонте.
Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом – такими они казались
маленькими, – неподвижно дремали в морской глади, недалеко от берега. А

дальше точно стояло в воздухе, не подвигаясь вперед, трехмачтовое судно,
все сверху донизу одетое однообразными, выпуклыми от ветра белыми
стройными парусами.
– Я тебя понимаю, – задумчиво сказала старшая сестра, – но у меня
как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу море после большого
времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый
раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему,
оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю, глядя на
него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Анна улыбнулась.
– Чему ты? – спросила сестра.
– Прошлым летом, – сказала Анна лукаво, – мы из Ялты поехали
большой кавалькадой верхом на Уч-Кош. Это там, за лесничеством, выше
водопада. Попали сначала в облако, было очень сыро и плохо видно, а мы
все поднимались вверх по крутой тропинке между соснами. И вдруг как-то
сразу окончился лес, и мы вышли из тумана. Вообрази себе: узенькая
площадка на скале, и под ногами у нас пропасть. Деревни внизу кажутся не
больше спичечной коробки, леса и сады – как мелкая травка. Вся местность
спускается к морю, точно географическая карта. А там дальше – море!
Верст на пятьдесят, на сто вперед. Мне казалось – я повисла в воздухе и
вот-вот полечу. Такая красота, такая легкость! Я оборачиваюсь назад и
говорю проводнику в восторге: «Что? Хорошо, Сеид-оглы?» А он только
языком почмокал: «Эх, барина, как мине все это надоел. Каж-дый день
видим».
– Благодарю за сравнение, – засмеялась Вера, – нет, я только думаю,
что нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес.
Помнишь лес у нас в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь
прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного
атласа и вышиты белым бисером. Тишина такая… прохлада.
– Мне все равно, я все люблю, – ответила Анна. – А больше всего я
люблю мою сестренку, мою благоразумную Вереньку. Нас ведь только двое
на свете.
Она обняла старшую сестру и прижалась к ней, щека к щеке. И вдруг
спохватилась. – Нет, какая же я глупая! Мы с тобою, точно в романе, сидим
и разговариваем о природе, а я совсем забыла про мой подарок. Вот
посмотри. Я боюсь только, понравится ли?
Она достала из своего ручного мешочка маленькую записную книжку
в удивительном переплете: на старом, стершемся и посеревшем от времени
синем бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности,

тонкости и красоты, – очевидно, любовное дело рук искусного и
терпеливого художника. Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка,
золотой цепочке, листки в середине были заменены таблетками из
слоновой кости.
– Какая прекрасная вещь! Прелесть! – сказала Вера и поцеловала
сестру. – Благодарю тебя. Где ты достала такое сокровище?
– В одной антикварной лавочке. Ты ведь знаешь мою слабость рыться
в старинном хламе. Вот я и набрела на этот молитвенник. Посмотри,
видишь, как здесь орнамент делает фигуру креста. Правда, я нашла только
один переплет, остальное все пришлось придумывать – листочки, застежки,
карандаш. Но Моллине совсем не хотел меня понять, как я ему ни
толковала. Застежки должны были быть в таком же стиле, как и весь узор,
матовые, старого золота, тонкой резьбы, а он Бог знает что сделал. Зато
цепочка настоящая венецианская, очень древняя.
Вера ласково погладила прекрасный переплет.
– Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой книжке? –
спросила она. – Я боюсь определить точно. Приблизительно конец
семнадцатого века, середина восемнадцатого…
– Как странно, – сказала Вера с задумчивой улыбкой. – Вот я держу в
своих руках вещь, которой, может быть, касались руки маркизы Помпадур
или самой королевы Антуанетты… Но знаешь, Анна, это только тебе могла
прийти в голову шальная мысль переделать молитвенник в дамский
carnet
[1]
. Однако все-таки пойдем посмотрим, что там у нас делается.
Они прошли в дом через большую каменную террасу, со всех сторон
закрытую густыми шпалерами винограда «изабелла». Черные обильные
гроздья, издававшие слабый запах клубники, тяжело свисали между
темной, кое-где озолоченной солнцем зеленью. По всей террасе разливался
зеленый полусвет, от которого лица женщин сразу побледнели.
– Ты велишь здесь накрывать? – спросила Анна.
– Да, я сама так думала сначала… Но теперь вечера такие холодные.
Уж лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
– Будет кто-нибудь интересный?
– Я еще не знаю. Знаю только, что будет наш дедушка.
– Ах, дедушка милый. Вот радость! – воскликнула Анна и всплеснула
руками. – Я его, кажется, сто лет не видала.
– Будет сестра Васи и, кажется, профессор Спешников. Я вчера,
Анненька, просто голову потеряла. Ты знаешь, что они оба любят покушать
– и дедушка и профессор. Но ни здесь, ни в городе – ничего не достанешь
ни за какие деньги. Лука отыскал где-то перепелов – заказал знакомому

охотнику – и что-то мудрит над ними. Ростбиф достали сравнительно
недурной – увы! – неизбежный ростбиф. Очень хорошие раки.
– Ну что ж, не так уж дурно. Ты не тревожься. Впрочем, между нами, у
тебя у самой есть слабость вкусно поесть.
– Но будет и кое-что редкое. Сегодня утром рыбак принес морского
петуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно.
Анна, до жадности любопытная ко всему, что ее касалось и что не
касалось, сейчас же потребовала, чтобы ей принесли показать морского
петуха.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с большой
продолговатой белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал за
ушки, боясь расплескать воду на паркет.
– Двенадцать с половиною фунтов, ваше сиятельство, – сказал он с
особенной поварской гордостью. – Мы давеча взвешивали.
Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне, завернув
хвост. Ее чешуя отливала золотом, плавники были ярко-красного цвета, а от
громадной хищной морды шли в стороны два нежно-голубых складчатых,
как веер, длинных крыла. Морской петух был еще жив и усиленно работал
жабрами.
Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцем до головы рыбы.
Но петух неожиданно всплеснул хвостом, и Анна с визгом отдернула руку.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, все в лучшем виде
устроим, – сказал повар, очевидно понимавший тревогу Анны. – Сейчас
болгарин принес две дыни. Ананасные. На манер вроде как канталупы, но
только запах куда ароматнее. И еще осмелюсь спросить ваше сиятельство,
какой соус прикажете подавать к петуху: тартар или польский, а то можно
просто сухари в масло?
– Делай, как знаешь. Ступай! – приказала княгиня.

IV 
После пяти часов стали съезжаться гости. Князь Василий Львович
привез с собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову,
полную, добродушную и необыкновенно молчаливую женщину; светского
молодого богатого шалопая и кутилу Васючкб, которого весь город знал
под этим фамильярным именем, очень приятного в обществе уменьем петь
и декламировать, а также устраивать живые картины, спектакли и
благотворительные базары; знаменитую пианистку Женни Рейтер, подругу
княгини Веры по Смольному институту, а также своего шурина Николая
Николаевича. За ними приехал на автомобиле муж Анны, с бритым
толстым, безобразно огромным профессором Спешниковым и с местным
вице-губернатором фон Зекком. Позднее других приехал генерал Аносов, в
хорошем наемном ландо, в сопровождении двух офицеров: штабного
полковника 
Понамарева, 
преждевременно 
состарившегося, 
худого,
желчного человека, изможденного непосильной канцелярской работой, и
гвардейского гусарского поручика Бахтинского, который славился в
Петербурге как лучший танцор и несравненный распорядитель балов.
Генерал Аносов, тучный, высокий, серебряный старец, тяжело слезал с
подножки, держась одной рукой за поручни козел, а другой – за задок
экипажа. В левой руке он держал слуховой рожок, а в правой – палку с
резиновым наконечником. У него было большое, грубое, красное лицо с
мясистым носом и с тем добродушно-величавым, чуть-чуть презрительным
выражением 
в 
прищуренных 
глазах, 
расположенных 
лучистыми,
припухлыми полукругами, какое свойственно мужественным и простым
людям, видавшим часто и близко перед своими глазами опасность и смерть.
Обе сестры, издали узнавшие его, подбежали к коляске как раз вовремя,
чтобы полушутя, полусерьезно поддержать его с обеих сторон под руки.
– Точно… архиерея! – сказал генерал ласковым хриповатым басом.
– Дедушка, миленький, дорогой! – говорила Вера тоном легкого
упрека. – Каждый день вас ждем, а вы хоть бы глаза показали.
– Дедушка у нас на юге всякую совесть потерял, – засмеялась Анна. –
Можно было бы, кажется, вспомнить о крестной дочери. А вы держите себя
донжуаном, бесстыдник, и совсем забыли о нашем существовании…
Генерал, обнажив свою величественную голову, целовал поочередно
руки у обеих сестер, потом целовал их в щеки и опять в руку.
– Девочки… подождите… не бранитесь, – говорил он, перемежая

каждое слово вздохами, происходившими от давнишней одышки. – Честное
слово… докторишки разнесчастные… все лето купали мои ревматизмы…
в каком-то грязном… киселе… ужасно пахнет… И не выпускали… Вы
первые… к кому приехал… Ужасно рад… с вами увидеться… Как
прыгаете?.. Ты, Верочка… совсем леди… очень стала похожа… на
покойницу мать… Когда крестить позовешь?
– Ой, боюсь, дедушка, что никогда…
– Не отчаивайся… все впереди… Молись Богу… А ты, Аня, вовсе не
изменилась… Ты и в шестьдесят лет… будешь такая же стрекоза-егоза.
Постойте-ка. Давайте я вам представлю господ офицеров.
– Я уже давно имел эту честь! – сказал полковник Понамарев,
кланяясь.
– Я был представлен княгине в Петербурге, – подхватил гусар.
– Ну, так представлю тебе, Аня, поручика Бахтинского. Танцор и буян,
но хороший кавалерист. Вынь-ка, Бахтинский, милый мой, там из
коляски… Пойдемте, девочки… Чем, Верочка, будешь кормить? У меня…
после лиманного режима… аппетит, как у выпускного… прапорщика.
Генерал Аносов был боевым товарищем и преданным другом
покойного князя Мирза-Булат-Тугановского. Всю нежную дружбу и любовь
он после смерти князя перенес на его дочерей. Он знал их еще совсем
маленькими, а младшую Анну даже крестил. В то время – как и до сих пор
– он был комендантом большой, но почти упраздненной крепости в г. К.
и ежедневно бывал в доме Тугановских. Дети просто обожали его за
баловство, за подарки, за ложи в цирк и театр и за то, что никто так
увлекательно не умел играть с ними, как Аносов. Но больше всего их
очаровывали и крепче всего запечатлелись в их памяти его рассказы о
военных походах, сражениях и стоянках на бивуаках, о победах и
отступлениях, о смерти, ранах и лютых морозах, – неторопливые, эпически
спокойные, простосердечные рассказы, рассказываемые между вечерним
чаем и тем скучным часом, когда детей позовут спать.
По нынешним нравам этот обломок старины представлялся
исполинской и необыкновенно живописной фигурой. В нем совмещались
именно те простые, но трогательные и глубокие черты, которые даже и в
его времена гораздо чаще встречались в рядовых, чем в офицерах, те чисто
русские, мужицкие черты, которые в соединении дают возвышенный образ,
делавший иногда нашего солдата не только непобедимым, но и
великомучеником, почти святым, – черты, состоявшие из бесхитростной,
наивной веры, ясного, добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и
деловой отваги, покорства перед лицом смерти, жалости к побежденному,

бесконечного терпения и поразительной физической и нравственной
выносливости.
Аносов, начиная с польской войны, участвовал во всех кампаниях,
кроме японской. Он и на эту войну пошел бы без колебаний, но его не
позвали, а у него всегда было великое по скромности правило: «Не лезь на
смерть, пока тебя не позовут». За всю свою службу он не только никогда не
высек, но даже не ударил ни одного солдата. Во время польского мятежа он
отказался однажды расстреливать пленных, несмотря на личное приказание
полкового командира. «Шпиона я не только расстреляю, – сказал он, – но,
если прикажете, лично убью. А это пленные, и я не могу». И сказал он это
так просто, почтительно, без тени вызова или рисовки, глядя прямо в глаза
начальнику своими ясными, твердыми глазами, что его, вместо того чтобы
самого расстрелять, оставили в покое.
В войну 1877–1879 годов он очень быстро дослужился до чина
полковника, несмотря на то, что был мало образован, или, как он сам
выражался, кончил только «медвежью академию». Он участвовал при
переправе через Дунай, переходил Балканы, отсиживался на Шипке, был
при последней атаке Плевны; ранили его один раз тяжело, четыре – легко,
и, кроме того, он получил осколком гранаты жестокую контузию в голову.
Радецкий и Скобелев знали его лично и относились к нему с
исключительным уважением. Именно про него и сказал как-то Скобелев:
«Я знаю одного офицера, который гораздо храбрее меня, – это майор
Аносов».
С войны он вернулся почти оглохший благодаря осколку гранаты, с
больной ногой, на которой были ампутированы три отмороженных во
время балканского перехода пальца, с жесточайшим ревматизмом, нажитым
на Шипке. Его хотели было по истечении двух лет мирной службы упечь в
отставку, но Аносов заупрямился. Тут ему очень кстати помог своим
влиянием начальник края, живой свидетель его хладнокровного мужества
при переправе через Дунай. В Петербурге решили не огорчать
заслуженного полковника, и ему дали пожизненное место коменданта в г.
К. – должность более почетную, чем нужную в целях государственной
обороны.
В городе его все знали от мала до велика и добродушно посмеивались
над его слабостями, привычками и манерой одеваться. Он всегда ходил без
оружия, в старомодном сюртуке, в фуражке с большими полями и с
громадным прямым козырьком, с палкою в правой руке, со слуховым
рожком в левой и непременно в сопровождении двух ожиревших, ленивых,
хриплых мопсов, у которых всегда кончик языка был высунут наружу и

прикушен. Если ему во время обычной утренней прогулки приходилось
встречаться со знакомыми, то прохожие за несколько кварталов слышали,
как кричит комендант и как дружно вслед за ним лают его мопсы.
Как многие глухие, он был страстным любителем оперы, и иногда, во
время какого-нибудь томного дуэта, вдруг на весь театр раздавался его
решительный бас: «А ведь чисто взял до, черт возьми! Точно орех
разгрыз». По театру проносился сдержанный смех, но генерал даже и не
подозревал этого: по своей наивности он думал, что шепотом обменялся со
своим соседом свежим впечатлением.
По обязанности коменданта он довольно часто, вместе со своими
хрипящими мопсами, посещал главную гауптвахту, где весьма уютно за
винтом, чаем и анекдотами отдыхали от тягот военной службы
арестованные офицеры. Он внимательно расспрашивал каждого: «Как
фамилия? Кем посажен? На сколько? За что?» Иногда совершенно
неожиданно хвалил офицера за бравый, хотя и противозаконный поступок,
иногда начинал распекать, крича так, что его бывало слышно на улице. Но,
накричавшись досыта, он без всяких переходов и пауз осведомлялся, откуда
офицеру носят обед и сколько он за него платит. Случалось, что какой-
нибудь заблудший подпоручик, присланный для долговременной отсидки
из такого захолустья, где даже не имелось собственной гауптвахты,
признавался, что он, по безденежью, довольствуется из солдатского котла.
Аносов немедленно распоряжался, чтобы бедняге носили обед из
комендантского дома, от которого до гауптвахты было не более двухсот
шагов.
В г. К. он и сблизился с семьей Тугановских и такими тесными узами
привязался к детям, что для него стало душевной потребностью видеть их
каждый вечер. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или
служба задерживала самого генерала, то он искренно тосковал и не находил
себе места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал
отпуск и проводил целый месяц в имении Тугановских, Егоровском,
отстоявшем от К. на пятьдесят верст.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви
перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но
так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны жена сбежала от него с
проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными
манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в
дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма.
Детей у них не было.

V 
Против ожидания, вечер был так тих и тепел, что свечи на террасе и в
столовой горели неподвижными огнями. За обедом всех потешал князь
Василий Львович. У него была необыкновенная и очень своеобразная
способность рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где
главным действующим лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или
общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким
серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от
смеха. Сегодня он рассказывал о неудавшейся женитьбе Николая
Николаевича на одной богатой и красивой даме. В основе было только то,
что муж дамы не хотел давать ей развода. Но у князя правда чудесно
переплелась с вымыслом. Серьезного, всегда несколько чопорного Николая
он заставил ночью бежать по улице в одних чулках, с башмаками под
мышкой. Где-то на углу молодого человека задержал городовой, и только
после длинного и бурного объяснения Николаю удалось доказать, что он
товарищ прокурора, а не ночной грабитель. Свадьба, по словам
рассказчика, чуть-чуть было не состоялась, но в самую критическую
минуту отчаянная банда лжесвидетелей, участвовавших в деле, вдруг
забастовала, требуя прибавки к заработной плате. Николай из скупости (он
и в самом деле был скуповат), а также будучи принципиальным
противником стачек и забастовок, наотрез отказался платить лишнее,
ссылаясь на определенную статью закона, подтвержденную мнением
кассационного департамента. Тогда рассерженные лжесвидетели на
известный вопрос: «Не знает ли кто-нибудь из присутствующих поводов,
препятствующих совершению брака?» – хором ответили: «Да, знаем. Все
показанное нами на суде под присягой – сплошная ложь, к которой нас
принудил угрозами и насилием господин прокурор. А про мужа этой дамы
мы, как осведомленные лица, можем сказать только, что это самый
почтенный человек на свете, целомудренный, как Иосиф, и ангельской
доброты».
Напав на нить брачных историй, князь Василий не пощадил и Густава
Ивановича Фриессе, мужа Анны, рассказав, что он на другой день после
свадьбы явился требовать при помощи полиции выселения новобрачной из
родительского дома, как не имеющую отдельного паспорта, и водворения
ее на место проживания законного мужа. Верного в этом анекдоте было
только то, что в первые дни замужней жизни Анна должна была безотлучно

находиться около захворавшей матери, так как Вера спешно уехала к себе
на юг, а бедный Густав Иванович предавался унынию и отчаянию.
Все смеялись. Улыбалась и Анна своими прищуренными глазами.
Густав Иванович хохотал громко и восторженно, и его худое, гладко
обтянутое блестящей кожей лицо, с прилизанными жидкими, светлыми
волосами, с ввалившимися глазными орбитами, походило на череп,
обнажавший в смехе прескверные зубы. Он до сих пор обожал Анну, как и
в первый день супружества, всегда старался сесть около нее, незаметно
притронуться к ней и ухаживал за нею так влюбленно и самодовольно, что
часто становилось за него и жалко и неловко.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна машинально
пересчитала гостей. Оказалось – тринадцать. Она была суеверна и
подумала про себя: «Вот это нехорошо! Как мне раньше не пришло в
голову посчитать? И Вася виноват – ничего не сказал по телефону».
Когда у Шеиных или у Фриессе собирались близкие знакомые, то
после обеда обыкновенно играли в покер, так как обе сестры до смешного
любили азартные игры. В обоих домах даже выработались на этот счет
свои правила: всем играющим раздавались поровну костяные жетончики
определенной цены, и игра длилась до тех пор, пока все костяшки не
переходили в одни руки, – тогда игра на этот вечер прекращалась, как бы
партнеры ни настаивали на продолжении. Брать из кассы во второй раз
жетоны строго запрещалось. Такие суровые законы были выведены из
практики, для обуздания княгини Веры и Анны Николаевны, которые в
азарте не знали никакого удержу. Общий проигрыш редко достигал ста –
двухсот рублей.
Сели за покер и на этот раз. Вера, не принимавшая участия в игре,
хотела выйти на террасу, где накрывали к чаю, но вдруг ее с несколько
таинственным видом вызвала из гостиной горничная.
– Что такое, Даша? – с неудовольствием спросила княгиня Вера,
проходя в свой маленький кабинет, рядом со спальней. – Что у вас за
глупый вид? И что такое вы вертите в руках?
Даша положила на стол небольшой квадратный предмет, завернутый
аккуратно в белую бумагу и тщательно перевязанный розовой ленточкой.
– Я, ей-богу, не виновата, ваше сиятельство, – залепетала она,
вспыхнув румянцем от обиды. – Он пришел и сказал…
– Кто такой – он?
– Красная шапка, ваше сиятельство… посыльный.
– И что же?
– Пришел на кухню и положил вот это на стол. «Передайте, говорит,

вашей барыне. Но только, говорит, в ихние собственные руки». Я
спрашиваю: от кого? А он говорит: «Здесь все обозначено». И с теми
словами убежал.
– Подите догоните его.
– Никак не догонишь, ваше сиятельство. Он приходил в середине
обеда, я только вас не решалась обеспокоить, ваше сиятельство. Полчаса
времени будет.
– Ну хорошо, идите.
Она разрезала ножницами ленту и бросила в корзину вместе с бумагой,
на которой был написан ее адрес. Под бумагой оказался небольшой
ювелирный футляр красного плюша, видимо только что из магазина. Вера
подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела
втиснутый в черный бархат овальный золотой браслет, а внутри его
бережно сложенную красивым восьмиугольником записку. Она быстро
развернула бумажку. Почерк показался ей знакомым, но, как настоящая
женщина, она сейчас же отложила записку в сторону, чтобы посмотреть на
браслет.
Он был золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и с наружной
стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо
отшлифованными гранатами. Но зато посредине браслета возвышались,
окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных
гранатов-кабошонов, каждый величиной с горошину. Когда Вера
случайным 
движением 
удачно 
повернула 
браслет 
перед 
огнем
электрической лампочки, то в них, глубоко под их гладкой яйцевидной
поверхностью, вдруг загорелись прелестные густо-красные живые огни.
«Точно кровь!» – подумала с неожиданной тревогой Вера.
Потом она вспомнила о письме и развернула его. Она прочитала
следующие строки, написанные мелко, великолепно-каллиграфическим
почерком:
«Ваше Сиятельство,
Глубокоуважаемая Княгиня Вера Николаевна!
Почтительно поздравляя Вас с светлым и радостным днем
Вашего Ангела, я осмеливаюсь препроводить Вам мое скромное
верноподданническое подношение».
«Ах, это – тот!» – с неудовольствием подумала Вера. Но, однако,
дочитала письмо…

«Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо,
выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни
тонкого вкуса и – признаюсь – ни денег. Впрочем, полагаю, что и
на всем свете не найдется сокровища, достойного украсить Вас.
Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а
последняя, по времени, его носила моя покойная матушка.
Посередине, между большими камнями, Вы увидите один
зеленый. Это весьма редкий сорт граната – зеленый гранат. По
старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он имеет
свойство сообщать дар предвидения носящим его женщинам и
отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же охраняет от
насильственной смерти.
Все камни с точностью перенесены сюда со старого
серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас
никто еще этого браслета не надевал.
Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или
подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней
прикасались Ваши руки.
Умоляю Вас не гневаться на меня. Я краснею при
воспоминании о моей дерзости семь лет тому назад, когда Вам,
барышне, я осмеливался писать глупые и дикие письма и даже
ожидать ответа на них. Теперь во мне осталось только
благоговение, вечное преклонение и рабская преданность. Я
умею теперь только желать ежеминутно Вам счастья и
радоваться, если Вы счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли
мебели, на которой Вы сидите, паркету, по которому Вы ходите,
деревьям, которые Вы мимоходом трогаете, прислуге, с которой
Вы говорите. У меня нет даже зависти ни к людям, ни к вещам.
Еще раз прошу прощения, что обеспокоил Вас длинным,
ненужным письмом.
Ваш до смерти и после смерти покорный слуга.