О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

она догадывалась, что я лгу? Но я была неумолима в своем отказе
признавать то, что было прекрасно известно нам обеим. Я оставалась
ночевать у подруг, и их старшие братья зажимали меня в кладовках или
обнаруживали среди ночи на кухне со стаканом воды. Вместе с маминым
другом, который торговал наркотиками, я ездила на встречи с клиентами. Я
тайком проводила мальчиков к нам в дом или встречалась с ними за
кинотеатром. Взрослые мужики тискали меня на своих задних дворах и в
подвалах, на палубах и в дверных проемах, и она ничего не могла с этим
поделать.
Сюжет 
«Похищение 
Прозерпины»
[19]
 
в 
своем 
творчестве
эксплуатировали многие художники на протяжении многих столетий. В
большинстве случаев Персефона извивается в мускулистых руках Аида,
пытаясь высвободить свое мягкое тело из его сильных объятий. В
знаменитой барочной скульптуре Джованни Бернини пальцы Аида
впиваются в ее бедра, белый мрамор неотличим от человеческой плоти.
Одной рукой она отталкивает его лицо — движение, которое напоминает
поведение 
жертвы 
во 
время 
изнасилования
[20]
. 
В 
некоторых
художественных изображениях это видно отчетливее, в некоторых менее
явно. На картине кисти Рембрандта видно, как Аид, стоя на колеснице,
которая погружается в грозную морскую пучину, держит Персефону на
бедре, 
а 
океаниды 
цепляются 
за 
шелковую 
накидку 
девушки,
прикрывающую его чресла.
Мама, конечно же, боялась, что меня изнасилуют. Но сознательно шла
на эту опасность. Сейчас, по зрелом размышлении, я даже удивлена, что
этого не произошло. Может, потому, что я сама боялась этого не меньше ее.
Или потому что добровольно отдавалась тем, кто мог бы меня принудить.
Должно быть, она и воспринимала это как похищение, как будто кто-то
украл дочь, заменив ее менадой. Я предпочла уйти от нее, лгать, ходить по
таким местам, где мужчины с мощными бедрами могут положить на меня
свои руки, но я все еще была ребенком. А кто же тогда был мой
похититель? Можно ли назвать его Аидом? Ведь я испытывала к нему
влечение, затуманившее мое сознание и вытравившее из моей головы
мысли о чем-либо еще. Конечно, я боялась, но я последовала за ним.
Может, это и было самое страшное.
Согласно свадебным обычаям Спарты, повсеместно принятым в
Греции, жених должен был схватить свою извивающуюся невесту и
«украсть» ее, увезя на своей колеснице, — похоже на похищение
Прозерпины.

Всем нам знакома пикантность любви, случившейся поневоле. А что
мне подсказывало сердце? Моя двойственность терзала меня, но
одновременно с этим и пленяла. Эрос, тот моторчик, который завелся вдруг
во мне, — он и увез меня из родного дома во тьму. Я знала, что все это
очень опасно. Но я не могла отделить страх от желания — и то и то
возбуждало мое тело, которое я тоже совсем не знала. Ведь это удел
дочерей — уезжать от матерей, бродить в темноте в поисках мужских
выпуклостей, а потом им отчаянно сопротивляться. Должно быть, моя мама
была к этому готова, но надеялась, что ее минует чаша сия.
Но не была ли моя мама одновременно и моим любимым человеком, и
моим пленителем? Может, это от ее объятий я с таким остервенением
пыталась освободиться? Как и у спартанской невесты, мое сердце было бы
разбито, если бы она меня действительно отпустила. Ведь дочь в первую
очередь обвенчана с собственной матерью. В своем гимне «К Деметре»
Гомер говорит, что «Девять скиталася дней непрерывно Део пречестная / С
факелом в каждой руке, обходя всю широкую землю»
[21]
. После этого
богиня принимает человеческое обличье и берет на себя опеку над
элевсинским мальчиком, которого пытается сделать бессмертным, однако у
нее ничего не выходит.
Моя мама стала психотерапевтом. Она приняла в свою жизнь
длинноволосого блондина, падкого до женщин, который нежно заботился о
нас, пока мама ездила на рейсовом автобусе в город и обратно, поставив
себе на колени текстовый процессор
[22]
. Работа психотерапевта и
заключается в том, чтобы понимать такого рода вещи. Работа терапевта
вообще не сильно отличается от того, что в принципе делает любая мать,
при том что таит в себе меньше опасностей. Ведь это сотрудничество и
забота, но в то же время не симбиоз. У этих двух видов деятельности
разные потребности. Ее пациенты могли быть теми элевсинскими детьми,
которых никогда не сделать бессмертными; тем не менее она помогала им,
а мне помочь было невозможно.
Когда я сообщила ей за несколько месяцев до своего семнадцатилетия,
что уезжаю, она не попыталась остановить меня. Я знала: она не хочет,
чтобы я уезжала. «Может, мне нужно было попытаться задержать тебя
тогда, — говорила она мне с тех пор неоднократно. — Но в тот момент я
испугалась, что могу потерять тебя навсегда».
Пытаюсь вспомнить. Я чувствовала между нами напряжение, которое
могло в любой момент лопнуть. Но к тому моменту, как я съехала от нее, я
немного смягчилась. Уехала бы я, если бы она тогда стала возражать?

Думаю, что нет, хотя, возможно, это я сейчас так думаю, вспоминая себя
молодой девушкой. Так или иначе, я бы все равно нашла подземное
царство, в которое и спустилась.
Аид согласился вернуть Персефону матери. Вмешался Зевс, и Аиду
пришлось сдаться, но при одном условии: если Персефона хоть раз съест
что-нибудь, находясь в его царстве, она будет вынуждена проводить с ним
половину года. Знала ли Персефона об этом? И да и нет. Согласно
некоторым версиям, она считала себя достаточно умной, чтобы суметь
ускользнуть от него: съесть что-нибудь, но все равно вернуться домой. В
этом мифе очень много пробелов, повторов и изменений, многие из
которых не укладываются в хронологические рамки. Миф — это
воспоминание об истории, которая прошла сквозь время. Как и любое
воспоминание, он претерпевает изменения. Иногда умышленно, иногда по
необходимости; бывает, что-то забывается, а иногда так происходит и по
эстетическим соображениям.
Рубиновые зернышки граната так и манили своей сладостью. И во
всех существующих версиях этой истории Персефона их попробовала.
Начинала я не с героина. Начинала я с метамфетамина, хотя мы
называли его «кристаллом» — просто звучит симпатичнее, если
представить себе все эти подожженные кусочки фольги, которые повсюду
валялись в нашей квартире, и вспомнить запах, витавший в воздухе: как
будто забыли выключить работающую духовку.
Представьте себе первые месяцы Персефоны в аду. Ее звонки домой.
«Извини, давно не звонила. Была занята уроками. У меня тут появились
такие чудесные друзья».
Моя ложь была наполовину правдой. Я действительно ходила на
занятия. У меня была работа, я делала домашние задания, у меня даже был
матрас в кладовой, пахнущий кошачьей мочой, который обходился мне в
сто пятьдесят долларов в месяц. Конечно, мама бы заплатила за меня. И
тем самым купила бы себе право хотя бы отчасти знать правду.
Когда я ездила на том же самом рейсовом автобусе домой, где меня
ждал горячий домашний обед и где я видела беззаботную страну моего
детства, в которой жизнь била ключом, это было все равно что подняться из
подземного царства на свет божий.
Мне так этого не хватало. Но вместе с тем я не могла дождаться
момента, когда смогу уехать. Во мне что-то свербело — как неотступное
желание, как голод, как определенные проявления любви.
Предположим, что Персефона любила Аида. Неужели это так уж
невозможно? Мы часто испытываем любовь к тем, кто нас похищает. Мы

часто боимся тех, кого любим. Мне кажется, я бы нашла выход, если бы
была привязана к человеку половину своей жизни. Нет, половину
бесконечности. Ведь она была бессмертной.
Но даже если бы ей удалось умереть, она все равно не спаслась бы от
него.
Было Рождество или День благодарения. Мы с мамой и братом взялись
за руки, сидя за столом, горячий ужин оказался внутри этого
импровизированного круга. Мы крепко сжали ладони друг друга. Вот она,
наша маленькая триада, которая так огорчалась из-за отсутствия отца и в то
же время старалась казаться такой сильной. Мы так неистово любили друг
друга, но все равно не могли не огорчаться. После того как посуда была
вымыта, мама села на диван и улыбнулась нам. Она была так счастлива
видеть меня дома.
— Может, нам поиграть во что-нибудь? Посмотреть кино?
— Мне нужно будет взять твою машину, — сказала я.
Мне больно даже вспоминать ее лицо в этот момент. Как будто я
скомкала ее сердце и выбросила вон.
— А куда тебе так нужно сегодня?
Я уже не помню, что тогда ответила, помню только, что она меня все
же отпустила и как мне самой было больно уезжать от них. Когда я закрыла
за собой входную дверь, внутри меня что-то надорвалось, как бывает с
тканью, которую плохо заштопали. Я поспешно закурила в кромешной
тьме и свернула с нашей дороги на шоссе. Мне кажется, именно так
чувствует себя мужчина, который уезжает от семьи к любовнице. Я себя
чувствовала вот таким вот горе-отцом, горе-мужем. Может, каждая дочь так
себя ощущает. Или только те, чьи отцы их бросили.
Я не стала ей рассказывать, что прекратила ширяться, что бросила
вообще все. Она и не знала никогда, что я начинала. Она знала только то,
что видела, но и этого было вполне достаточно. Нельзя приползти к маме
из ада и не выглядеть паршиво. Если бы я ей сказала, из-за чего ей больше
не стоит переживать, мне бы пришлось ей рассказать, из-за чего она
должна была переживать. Тогда бы мне пришлось покончить со всем раз и
навсегда. Что, если бы Персефона рассказала маме не только о том, что
случилось в аду, но и о том, что она, возможно, вернется туда навсегда?
Какая дочь такое сделает? Кроме того, с Аидом было связано гораздо
больше всего, не только героин.
Когда я уже год как была доминатрикс, мама приехала навестить меня
в Нью-Йорке. Она знала о моей работе. Это было феминистское занятие,
никакого секса. По сути, чистой воды активизм. Или, скорее,

актерствование. Как часто бывало и раньше, она не стала испытывать мои
нервы. Однажды вечером, когда мы собирались пойти куда-нибудь
поужинать, она заметила дилдо и кожаные ремни, висевшие на двери в
спальне. Не уверена, что хотела, чтобы она их увидела; просто я
действительно не придавала этому большого значения.
— Я знаю, что они заставляют тебя делать этой штукой, — сказала
мама с бравадой в голосе.
Я ничего не ответила. Чтобы сейчас мне не было так больно, я думаю,
что могла бы легко использовать все это для собственных нужд всего
несколькими годами позже. Было бы неловко, но гораздо менее болезненно.
Но в тот момент все происходило не «несколькими годами позже» и все это
было не «для собственных нужд». Она правда знала, что меня «заставляли»
делать? Даже думать не хочу о том, откуда ей это известно.
Не то чтобы мы никогда не говорили о сексе. Иногда говорили. Не
говорили мы о том, о чем не хотела говорить я. О тех сторонах моей
личности, которые она могла бы счесть трудными для понимания. Которые
она бы не одобрила, или которые могли бы причинить ей боль, или те, для
которых я не могла найти слов. «Он не такой уж и плохой, — могла бы
сказать Персефона. — Сложно объяснить. Здесь, внизу, свой отдельный
мир. Это наполовину мой дом». Хотя я прекрасно понимаю, почему бы она
так не сказала.
Был какой-то другой праздник. После ужина все мы разлеглись на
диване, сытые и довольные.
— Мне нужно будет взять твою машину, — сказала я.
Умоляющий взгляд ее красивых, грустных глаз.
— А куда тебе так нужно сегодня?
Я сделала глубокий вдох.
— У меня встреча, — ответила я. А потом мне пришлось дать
объяснение. — Все плохо, — сказала я.
Она хотела знать, насколько плохо, или думала, что хотела.
— Плохо, — только и ответила я.
Я ей рассказала самую малость, но все равно ей было больно это
слышать.
— Теперь мне понятно, — сказала она. На ее лице читалась усталость.
Мне хотелось, чтобы ничего этого никогда не было.
Сколько можно рассказать тому, кто тебя так сильно любит и кого ты
хочешь защитить? Разве будет хуже, если он узнает обо всем позже, когда я
буду уже в безопасности? Я ненавидела, когда мама начинала копаться в
прошлом, пытаясь собрать пазл из моих недомолвок и умалчиваний. Ложь

выставляет тех, кого мы любим, в глупом свете. Это такое осторожное
уравнение, защищающее их ценой нашего предательства. Все равно что
снова заложить дом, чтобы заплатить за машину. Кроме того, ложью я
всегда защищала и себя. Было что-то такое, во что я бы больше не смогла
верить, если бы мне пришлось рассказать об этом вслух. Я могла рассказать
маме всю правду, только когда сталкивалась с ней лицом к лицу, смотрела в
глаза.
Спустя три года я отправила ей книгу, которую написала.
— Позвони мне, только когда прочтешь все до конца, — сказала я. В
книге я описывала все то, о чем не рассказывала маме: о героине и о тех
сторонах моей профессии, которые не были похожи на феминистский
активизм и актерствование. «Не спеши, когда будешь читать», — сказала я,
надеясь, что она будет читать достаточно долго, чтобы не хотеть
поговорить со мной о том, каково это — читать об этом.
Она согласилась.
Телефон зазвонил на следующее же утро в 7:00.
— Мама? Ты же должна была дочитать книгу до конца, прежде чем
звонить.
— Я дочитала.
— Правда?
— Я не могла остановиться. Я то откладывала ее и выключала свет, то
опять включала и продолжала читать.
— Почему?
— Мне нужно было знать, что у тебя все будет хорошо.
— Это было самое тяжелое, что она когда-либо читала, — сказала
мама. — И это шедевр, — добавила она.
В последующие годы она порой передавала мне неловкие
комментарии коллег, которые они отпускали по поводу книги,
рассказывала, как ей приходится объяснять мое прошлое и как она не
находит для этого слов.
— У меня ведь есть свой опыт подобного толка, — сказала она
однажды. Она, конечно, имела в виду, что ей тоже бывало тяжело в жизни.
Проживать жизнь и рассказывать об этом. Я предпочла письменно
рассказать миру о том, о чем не могла говорить. Я заставила себя рассказать
об этих вещах, хотя я едва ли могла обсуждать их с мамой. Мой выбор
открыл эти вещи ей и одновременно вынудил ее к разговору с миром. Но
что было еще более несправедливо — я ничего не хотела об этом знать.
Мне была ненавистна сама мысль об этом.
Прошло десять лет. У меня была любовница, которая засыпала меня

подарками, делала красивые жесты. Она хотела, чтобы я была постоянно
сконцентрирована на ней. И когда я думала только о ней, она меня
вознаграждала. Если я отвлекалась, она меня наказывала, в основном тем,
что отстранялась от меня. В таких случаях я ощущала обособление, как в
детстве, и это вызывало у меня тоску. Это была пытка. Замкнутый круг, на
который я давала добровольное согласие.
Когда я впервые привела свою любовницу домой, она даже не
смотрела на мою мать. Она смотрела только на меня. За ужином она
отвечала на вопросы, которые ей задавали, но сама ничего не спрашивала.
Ее глаза постоянно искали мои, как будто стерегли меня. Мне было сложно
смотреть куда-либо еще.
— Она так сфокусирована на тебе, — заметила мама. — Это как-то
странно.
Моя любовница принесла маме подарок — ожерелье, сделанное из
лавандовых бусин, гладких, как внутренняя сторона ракушки. Уже в
спальне она вытащила из чемодана коробочку и протянула ее мне.
— Передай это ей, — попросила она.
— Но это же твой подарок, — ответила я.
— Будет лучше, если ты отдашь его ей, — сказала она.
Я была уверена, что маме это тоже покажется странным. Таким же
странным, как и то, что моя любовница постоянно смотрит на меня. Как и
то, что ей необходимо проводить со мной львиную долю нашего и без того
короткого визита.
— Мы отдадим его ей вместе, — предложила я.
У меня был соблазн в течение нескольких месяцев после того, как я
ушла от своей любовницы, интерпретировать ее поведение как чувство
вины. Но не думаю, что она анализировала свое поведение достаточно,
чтобы чувствовать себя виноватой перед моей мамой. Скорее даже она
воспринимала мою маму как конкурентку. Подозреваю, она боялась, что
мама увидит в ней то, чего я еще не разглядела. Собственно, так оно и
произошло. Тем не менее я любила эту женщину два года. Два года, в
течение которых я почти совсем отдалилась от мамы. Как и моя любимая, я
отказалась смотреть на маму. Я закрывала глаза на то, что видела она.
Пару раз я звонила маме, всхлипывала в трубку. Я делала так и
раньше, еще когда сидела на героине.
— Ты считаешь меня хорошим человеком? — спрашивала я.
— Конечно.
Я чувствовала, как сильно ей хотелось помочь мне. Я вешала трубку.
Мне так ее не хватало, это было невыносимо.

В то утро, когда я наконец приняла решение уйти от своей любовницы,
я позвонила маме. На этот раз я не стала ждать три года, чтобы написать
книгу и отправить ее ей.
— Я ухожу от нее, — заявила я. — Все было намного хуже, чем я тебе
рассказывала.
— Насколько хуже? — спросила мама. — Почему ты мне раньше не
сказала?
— Не знаю, — ответила я, всхлипывая. — Что, если бы я сказала тебе,
что ухожу от нее, а потом не ушла?
Мама помолчала мгновение.
— Ты что, думаешь, я бы на тебя из-за этого обиделась?
И тут я разревелась по-настоящему, закрыв глаза ладонью.
— Послушай меня, — сказала она, и я почувствовала твердые нотки в
ее голосе. — Ты никогда меня не потеряешь. Я буду любить тебя каждый
день твоей жизни. Ты не можешь сделать ничего такого, что бы заставило
меня разлюбить тебя.
Я ничего не ответила.
— Ты меня слышишь?

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: