* * *
Младшая наша дочь питалась грудью дольше, нежели я предполагала,
едва ли не до двух лет. Мне нравилась та легкость, с которой я могла
отдавать ей себя. Если дочь плакала, я давала ей грудь, и она
пристраивалась поудобнее, и все снова было хорошо. Когда я перестала
кормить грудью, то неожиданно начала всего бояться. Как-то внезапно я
разом потеряла простой и ясный способ дарить ей свою любовь, и у меня
теперь не было уверенности, что я смогу ее успокоить. Теперь, когда она в
чем-то остро нуждалась, чего-то желала, из-за чего-то страдала, лучшее,
что я могла ей предложить, — слова, объятия, увещевания. Я могла теперь
лишь прижимать ее к себе и просить, уговаривать. Мне остался лишь
искаженный и абстрактный способ проявления обычной человеческой
любви.
Как-то одна дама-психотерапевт сказала мне, что я просто родилась не
в той семье. Это «просто» было ее слово, не мое. «У нас разные жизненные
ценности», — говорю я порой, когда меня спрашивают о моих родителях.
Но это само по себе звучит чересчур субъективно и несет намного больше
осуждения, нежели я в это вкладываю. Мы с ними очень разные,
обособленные друг от друга люди, которые и случайно, и намеренно
причиняют взаимную боль и всю жизнь любят друг друга какой-то
ущербной и напряженной любовью. И как бы старше я ни становилась, как
бы ни возрастал у меня собственный опыт материнства, это ощущается
мною так же свежо, болезненно и накаленно, как это было в четырнадцать
лет. Как и в любую другую пору моей жизни.
* * *
Не так давно я разрешила детям смотреть телевизор, пока навожу
порядок в ванной. Я редко когда им это позволяю. Когда я была маленькой,
мама давала мне подолгу его смотреть. Целыми днями работая и всем
обеспечивая нас так, как я не в состоянии обеспечить моих детей, она
частенько проводила выходные дни, прибираясь за нами с такой
тщательностью, с какой мне обычно не удается навести в доме чистоту для
своих детей. Тогда меня возмущало множество разных вещей по множеству
разных причин — в особенности то, что мне якобы придется делать, когда я
стану взрослой, и в особенности потому, как я считала, что есть какие-то
иные способы проявлять любовь и чувствовать себя любимой.
Однако пару недель назад я поступила точно так же. Я тогда очень
устала, поскольку бодрствуют мои дети уже намного больше, чем спят.
Сейчас они в том возрасте, когда готовы часами сидеть перед телевизором.
Я взялась за уборку в ванной, потому что на тот момент не готова была
какими-то более затейливыми способами выказывать им свою любовь и их
развлекать, если мы выключим вдруг телевизор и станем просто вместе
проводить этот день. Я вообще редко навожу чистоту в ванной, и для меня
это было великое дело. И вот я по локоть в чистящем средстве, ползая на
уже ноющих коленках, старательно вычищала плесень из всех углов и
отскребала застарелые мыльные потеки с днища ванны — и чувствовала
при этом, будто полностью отдаю себя своим детям таким знакомым, таким
важным и осязательным способом. Мне хотелось показать себя настоящей,
заботливой матерью, всецело выкладывающейся ради блага своих детей. В
точности как некогда моя собственная мама.
Как уже бывало не один раз до этого, рука у меня потянулась к
телефону. Мое отражение в зеркале — с очень тонкими руками, с
россыпью веснушек по плечам, с широким носом и короткими волосами, с
выступившим на лбу потом — так напоминало мне ее. Я настолько сильно
в этот момент ощущала себя своею матерью, что мне очень захотелось ей
об этом сказать.
Я все же сделала тогда звонок — и много раз пожалела об этом. Она не
хотела как-то разбираться в нашей схожести, анализировать и проводить
какие-то параллели — хотя бы потому, что я всегда начинаю с выяснения
того, почему мы так отдалились друг от друга. Она вообще не любит
говорить о своих чувствах и начинает очень нервничать, когда я пытаюсь
обсудить с ней, что между нами есть, а что отсутствует, что мы показываем
друг другу, а что скрываем. Она почти всегда воспринимает это как
нападки в свой адрес.
Чего я никак не могу сказать своей матери, так это того, что она,
конечно же, ранит меня своим отношением и я из-за этого злюсь. Но я уже
не придаю этому такого большого значения, как раньше. Все мы причиняем
друг другу обиды. Она не может меня не обижать. И не может меня не
злить. И мне бы очень хотелось однажды сказать ей, что в конце концов я с
этим просто смирилась.
|