Список литературы и источников

 

168 

5. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-46. Оп. 1. Д. 8. 

6. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-63. Оп. 1. Д. 1.  

7. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-115. Оп. 1. Д. 106.  

8. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-172. Оп. 1. Д. 81.  

9.  Полное  собрание  законов  Российской  империи,  вып. I. – СПб.:  Типография II Отд.  Собственной 

Е.И.В. Канцелярии, 1830. – Т. IX. – 1025 с. 

10.  Полное  собрание  законов  Российской  империи,  вып. I. – СПб.:  Типография II Отд.  Собственной 

Е.И.В. Канцелярии, 1830. – Т. X. – 997 с. 

11.  Рахматуллин  У.Х.  Население  Башкирии  в XVII–XVIII вв.  Вопросы  формирования  небашкирского 

населения. – М.: Наука, 1988. – 188 с. 

12. Российский государственный архив древних актов. Ф. 199. Оп. 1. Д. 481. 

13. Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Оп. 1, Д. 1532. 

14. Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Оп. 1. Кн. 34.  

15.  Челябинская  старина:  Лингвистическое  краеведение  на  Южном  Урале. – Челябинск, 2001. –  

Ч. II–III. – 216 с.  

16.  Челябинская  старина:  Лингвистическое  краеведение  на  Южном  Урале. – Челябинск, 2008. – 

Вып. IX. – 151 с. 

С.Е. Саранцева 

Россия, Владивосток, Институт истории, археологии и  

этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН 

ЧЕРЕПИЧНЫЙ ОРНАМЕНТ (ПО МАТЕРИАЛАМ  

ЧЖУРЧЖЭНЬСКИХ ПАМЯТНИКОВ ПРИМОРЬЯ) 

На  средневековых  памятниках,  датированных XII–XIII вв.  собрана  уникальная  коллекция  чере-

пицы.  Особый  интерес,  на  наш  взгляд,  представляют  орнаментированные  образцы.  До  настоящего 

времени,  внимание,  в  основном,  вызывал  декор  концевых  дисков  верхних  карнизных  черепиц,  они 

неоднократно становились объектом изучения, в то время как орнамент на отливах нижней карнизной 

черепицы часто оставался за рамками этих исследований. В последнее время в связи с планомерными 

широкомасштабными  исследованиями  чжурчжэньских  памятников  в  Приморье  коллекции  черепицы 

были  значительно  расширены,  в  результате  появилась  возможность  пополнить  наши  представления  о 

данной категории материальной культуры. 

Нижняя карнизная черепица располагалась на карнизах крыш зданий колоннадного типа, имевших 

административные и дворцовые функции. К нашему огромному сожалению, практически вся найденная 

черепица находится во фрагментарном состоянии, что значительно усложнило наши возможности. Для 

изображений на поверхности черепичных отливов выделяются следующие классификационные едини-

цы: классы – по средствам декорирования (1, 2…): 1. Штамп. 2. Усовершенствованная разновидность 

штампа – роликовый штамп. 3. Прочерчивание горизонтальных полос, с последующим заполнением в 

некотором  порядке  или  ритме  какими  либо  мотивами  с  помощью  одного  или  нескольких  штампов). 

Подклассы (А, Б) – по способу декорирования (орнамент нанесен единовременно отдельным штампом 

на весь отлив, либо же штампом с одним рисунком или несколькими штампами многократно) и типы (а, 

б…) – по рисунку. 

Всего  обнаружено  несколько  десятков  типов  орнамента  на  нижней  карнизной  черепице  (рис. 1). 

Орнаменты  главным  образом  геометрические,  по  характеру  схематичные,  отличаются  простотой  и 

состоят из различных сочетаний прямых и косых линий, полосок, геометрических фигур (круг, квадрат, 

треугольник,  ромб),  сгруппированных  в  различные  фигуры  точек.  Несколько  ограниченная  по  своим 

мотивам орнаментация дает довольно большое разнообразие вариантов. По характеру орнамент, пред-

ставленный  на  нижней  карнизной  черепице,  ритмичен.  Сюжетные  орнаменты  на  отливах  нижней 

карнизной черепицы чжурчжэней Приморья полностью отсутствуют. Помимо эстетической функции – 

украшать  крышу  здания – орнамент  на  нижних  карнизных  черепицах,  вероятно,  несет смысловую 

нагрузку. 

Растительный  орнамент  (рис. 1.20) представляет  собой  отпечатки  вдавленного  штампа  в  виде 

облаковидного  ростка  с  тремя  листьями-бутонами.  На  одном  черепичном  отливе  располагалось  сразу 

несколько  таких  отпечатков.  Любопытно,  что  такой  элемент  орнамента  также  довольно  часто 

встречается на парадных вещах, обнаруживаемых на чжурчжэньских памятниках. Например, подобные 

элементы декора украшают многие бронзовые зеркала и календари-амулеты 

[1, с. 112; 3, рис. 173; 21, 

рис. 1

]. Кроме этого, нельзя не упомянуть фарфоровую чашу из Ананьевского городища [6, рис. 1.2, 3]. 

Этот же элемент мы можем видеть на корёской серебряной чаше типа кубка, экспонирующейся в Музее 

изящных искусств (г. Хуянь) 

[26, fig. 148]. Такой же элемент, неоднократно повторяющийся, имеется на 

 

169

хорошо  сохранившемся  фрагменте  шёлка,  обнаруженном  при  исследовании  остатков  пагоды  во 

Внутренней Монголии, датируется временем Ляо 

[30, р. 84, fig. 4], а также он имеется в качестве мотива 

на рельефно оформленных каменных основаниях колонн 

[27, p. 142]. Растение, изображавшееся таким 

образом  представляет  собой  мифический  гриб  «линчжи»,  в  даосской  мифологии  символизировавший 

долголетие 

[9,  с. 40–47].  Таким  образом,  растительный  орнамент  на  черепице  чжурчжэней  является 

довольно  популярным  мотивом.  Истоки  таких  изображений  обнаруживаются  в  декоре  бронзовых 

зеркал, на шелке, изделиях торевтики, в архитектурном декоре, а также на фарфоровых изделиях, т.е. в 

вещах  парадного  свойства.  Исследователь  истории  китайского  фарфора  М.М.  Богачихин  пишет,  что 

темы узоров при династии Сун копировали с тех, что были выполнены на золоте, серебре и шёлке Тан-

ского  времени 

[4,  с. 127].  Вероятно,  посредством  общей  орнаментации  черепица  также  несла  в  себе 

символико-благопожелательную  нагрузку.  Б.П.  Денике,  исследуя  вопросы  истоков  некоторых  разно-

видностей архитектурного орнамента памятников X–XIV вв. Средней Азии, пришел к выводу, что их 

прообразы находятся в современном им текстильном искусстве 

[8, с. 28]. Обращаясь к происхождению 

орнаментов на антефиксах причерноморской античной черепицы, И.Д. Марченко выяснила, что послед-

ние  имеют  черты  сходства  не  только  с  живописью,  коропластикой,  торевтикой,  но  также  со  скульп-

турой и деревянной резьбой того времени 

[14, с. 176, 178, 181].  

Ближайшие аналогии черепичному орнаменту чжурчжэней Приморья обнаруживаются, в первую 

очередь, на черепице чжурчжэньских памятников северо-восточного Китая 

[см., напр.: 10; 23, fig. 19.1; 

25, р. 150–158, вклейка, рис. 3; 27, p. 19, 48

], а также киданьских и монгольских городов [11, с. 39; 24, р. 

119, fig. 4

]. 

Нельзя  не  отметить  факт  общности  орнаментации  отливов  черепицы  и  бытовой  керамики  чжур-

чжэней. В частности, прямые аналогии обнаружены на плечиках керамических сосудов, обнаруженных 

на Шайгинском, Ананьевском, Майском, Краснояровском, Южно-Уссурийском, Екатериновском горо-

дищах и на городище Дубовая сопка, на Осиновском селище в Приморье 

[1, с. 107; 2, рис. 443; 7, рис. 

1.6; 13, рис. 4.18; 17, с. 90; 19, с. 31, рис. 27.19; 20, с. 194–206

]. 

Общие  орнаментальные  мотивы  на  черепице  и  повседневной  керамической  посуде  свидетель-

ствуют, на наш взгляд, об общих корнях черепичного и гончарного ремесла и о моде, существовавшей у 

чжурчжэней.  По  сообщениям  письменных  источников,  в  начале  чжурчжэни  не  имели  черепичных 

крыш 

[12, с. 273]. Архитектурная традиция была воспринята ими от китайцев и со временем перерабо-

тана  в  собственную.  Китайские  послы,  посещавшие  проездом  захваченные  в  первой  трети XII в. 

чжурчжэнями земли, отмечали, что вновь строившиеся здания были китайскими, великолепными по об-

лику, но при этом имели новые, чжурчжэньские черты 

[5, с. 129–130]. В 1127 г., захватив главную сто-

лицу  сунского  Китая  г.  Кайфын,  помимо огромного  количества  церемониальной  утвари и  император-

ских регалий чжурчжэнями были вывезены многие ремесленники, в их числе упоминаются и мастера-

черепичники 

[5, с. 232]. 

Возможно, черепичное ремесло, принесенное чжурчжэнями извне, на ранней стадии своего разви-

тия  формировалось  на  базе  гончарного.  Именно  оттуда  восприняты  некоторые  элементы  вполне 

сложившегося  для  бытовой  керамики  орнаментального  комплекса.  К  ним  можно  отнести  довольно 

простые орнаменты в виде различных модификаций горизонтальных елочек, восьмилепестковых розе-

ток, шестнадцатиячеячных кругов и квадратов, «косую сетку», трехточечных оттисков и т.д., изготов-

ленных, к слову сказать, в той же технике и теми же техническими приспособлениями. Орнаменты на 

черепичных  отливах  и  чжурчжэньских  сероглиняных  сосудах  ничем  не  отличаются  друг  от  друга. 

Исследователи  орнамента  на  бытовой  керамической  посуде  отмечают  скромность  и  простоту  декора-

тивного украшения, в целом свойственного чжурчжэньской керамике 

[19, с. 56]. 

Некоторые элементы орнаментов встречаются на широких торцах бохайской карнизной черепицы. 

Сюда можно отнести четырех-, пяти-, шести- и восьмилепестковые розетки, ёлочки, сгруппированные в 

фигуры точки, элементы в виде заключенного в круг креста и т.д. 

[см., напр.: 15, рис. 14; 23, p. 37, 39, 

45, 46; 28, p. 46–47; и др.

]. 

К слову сказать, эти же элементы имеются и на некоторых бохайских сосудах 

[18, с. 90]. После того 

как широкий край нижней карнизной черепицы с орнаментированным торцом начал трансформироваться 

в отлив путем простого отгиба, на него автоматически переносятся и более того остаются популярными 

простые  и  устойчивые  элементы  орнамента,  которые  лишь  увеличиваются  в  размере  за  счёт  объема 

орнаментального поля. Последнее обстоятельство свидетельствует в пользу непрерывного и устойчивого 

развития  морфологии  и  декора  черепицы  во  времени  и  пространстве,  что  хорошо  просматривается  на 

материалах сравнения черепицы из бохайских и чжурчжэньских памятников Приморья. 

В  заключение  остается  добавить,  что  черепичный  декор  индивидуален  для  каждого  конкретного 

памятника.  Часто  он  не  имеет  аналогий  среди  черепицы  других,  даже  по  соседству  расположенных 

городищ.  Последнее  обстоятельство,  с  одной  стороны,  указывает  как  на  общие  центры  изготовления 

черепицы,  так  и  не  отрицает  возможности  наличия  своего  центра  для  каждого  наиболее  крупного 

 

170 

памятника, поскольку  потребности в черепице растущего города довольно сложно было обеспечить в 

нужном объеме за счет одной мастерской. 

Список литературы и источников 

1.  Аргудяева  Ю.В.  Чжурчжэньская  черепица  (по  материалам  археологических  разведок 1960 г.) // 

Материалы по истории Сибири. Древняя Сибирь. – Новосибирск: Ред.-изд. Отдел АН СССР, 1964. – Вып. 1: 

Археология и этнография Дальнего Востока. – С. 106–113. 

2.  Архив  Ин-та  истории,  археологии  и  этнографии  народов  Дальнего  Востока  Дальневосточного  отд-

ния РАН. Ф. 1. Оп. 2. Д. 533 (Артемьева Н.Г. Отчет об археологических исследованиях Краснояровского и 

Южно-Уссурийского городищ в Уссурийском районе Приморского края в 2002 г.). 

3.  Архив  Ин-та  истории,  археологии  и  этнографии  народов  Дальнего  Востока  Дальневосточного  отд-

ния  РАН.  Ф. 1. Оп. 2. Д. 533 (Артемьева  Н.Г.  Отчет  об  археологических  исследованиях  Шайгинского 

городища в Партизанском районе Приморского края в 2003 г.). 

4. Богачихин М.М., 1998. Керамика Китая: История, легенды, секреты. – М.: Фаст-принт, 1998. – 386 с. 

5.  Воробьев  М.В.  Путевые  заметки  сунских  послов  в  государство  Цзинь // Общество  и  государство  в 

Китае: XI научн. конф.: тез. и докл. – М.: Наука, 1979. – Ч. 1. – С. 126–133. 

6.  Гельман  Е.И.  Фарфоровидная  (тонкокаменная)  посуда  из  Ананьевского  городища // Новые 

материалы  по  средневековой  археологии  Дальнего  Востока  СССР:  сб.  науч.  тр. – Владивосток:  ДВО  АН 

СССР, 1989. – С. 65–73. 

7. Гусева Л.Н. Характеристика орнамента на керамике Ананьевского городища // Вопросы археологии 

Дальнего Востока: сб. науч. тр. – Владивосток: ДВО АН СССР, 1987. – С. 120–127. 

8. Денике  Б.П.  Архитектурный  орнамент  Средней  Азии. – М.;  Л.:  Изд-во  Всесоюз.  акад.  архитектуры, 

1939. – 227 с. 

9.  Завадская  Е.В.,.  Философско-эстетический  смысл  так  называемого  «божественного  гриба» («линч-

жи»)  в  искусстве  Китая // Научные  сообщения  Государственного  музея  искусства  народов  Востока. – М.: 

Наука, 1977. – Вып. 9. – С. 40–47. 

10.  Ивлиев  А.Л.  Памятники  культуры  чжурчжэней  на  территории  Маньчжурии:  дипломная  работа. – 

Владивосток, 1974. – 119 с. 

11. Киселев С.В. Город на р. Хирхира // Древнемонгольские города. – М.: Наука, 1965. – С. 23–59. 

12.  Кычанов  Е.И.,  Чжурчжэни  в XI в. (материалы  для  этнографического  исследования) // Сибирский 

этнографический сборник: Древняя Сибирь. – Новосибирск: Наука, 1966. – Вып. 2. – С. 269–281. 

13. Леньков В.Д. Некоторые аспекты материальной культуры чжурчжэней конца XI – начала XII вв. (по 

археологическим  материалам  Екатериновского  городища) // Материалы  по  древней  и  средневековой 

археологии  юга  Дальнего  Востока  СССР  и  смежных  территорий:  сб.  науч.  тр. – Владивосток:  Дальневост. 

науч. центр АН СССР, 1983. – С. 58–69. 

14.  Марченко  И.Д.,  О  терракотовых  антефиксах  Пантикапея // Археология  и  история  Боспора:  сб.  ст. – 

Симферополь: Крымиздат, 1952. – Вып. 1. – С. 167–184. 

15. Медведев В.Е. Бохайская кумирня в Приморье. – Сеул: Ханкъёмунхваса, 1998. – 476 с. 

16.  Мезенцев  А.Л.,  Чжурчжэни  в  Уссурийске  и  его  окрестностях  в XI–XII в. // Уссурийский  краевед. 

вестн.: статьи и очерки. – Уссурийск: [б. и.], 2002. Вып. 2. – С. 26–38. 

17.  Никитин  Ю.Г.  Некоторые  итоги  исследования  Осиновского  селища // Проблемы  средневековой 

археологии Дальнего Востока: Происхождение, периодизация, датировки: сб. науч. тр. – Владивосток: ДВО 

АН СССР, 1990. – С. 79–91. 

18. Семениченко Л.Е. К вопросу об этнокультурных связях мохэ-бохайцев по материалам археологиче-

ских  исследований // Новейшие  археологические  исследования  на  Дальнем  Востоке  СССР:  сб.  науч.  тр. 

Владивосток: ДВО АН СССР, 1976. – С. 88–97. 

19.  Тупикина  С.М.  Керамика  чжурчжэней  Приморья XII – начала XIII вв. (по  материалам  археологи-

ческих исследований Шайгинского городища). – Владивосток: Дальнаука, 1996. – 119 с. 

20. Тупикина С.М., Хорев В.А. Керамика Ананьевского городища // Древняя и средневековая история 

Восточной  Азии:  к 1300-летию  образования  государства  Бохай:  материалы  междунар.  науч.  конф. – 

Владивосток: ДВО РАН, 2001. – С. 194–206. 

21. Шавкунов Э.В. О происхождении двух бронзовых зеркал из случайных находок в Приморье // Мате-

риалы  по  этнокультурным  связям  народов  Дальнего  Востока  в  средние  века:  сб.  науч.  тр. – Владивосток: 

ДВО АН СССР, 1988. – С. 59–69. 

22. Байчэн ши вэньу чжи. Описание материальной культуры города Байчэна. – Чанчунь: Комитет опи-

сания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1985. – 112 с. – (На кит. яз.). 

23.  Ванцинсян  вэньу  чжи.  Описание  памятников  материальной  культуры  уезда  Ванцин. – Чанчунь: 

Комитет описания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1984. – 138 с. – (На кит. яз.). 

24. Пэрлээ Х.. Шии шицзи-дэ гумму ичжи (Древние стоянки и могилы XI в.) // Kaogu tungxun. – 1957. – 

Vol. 2. – P. 118–120. – (На кит. яз.). 

25.  Тумэнь  ши  вэньу  чжи.  Описание  памятников  материальной  культуры  города  Тумэнь. – Чанчунь: 

Комитет описания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1985. – 142 с. – (На кит. яз.). 

26. Хуянь мэйшугуань миннань тулу. Каталог известных экспонатов музея изящных искусств. – Хуянь: 

Музей изящных искусств, 1982. – 303 с. – (На кит. яз.). 

27.  Цзяньчжу  шэцзи  цанькао  туцзи,  Сборник  рисунков  китайской  архитектуры.  Альбом-пособие  по 

архитектуре и строительству. – Б.м., 1953. – 512 с. – (На кит. яз.). 

 

171

28.  Яньцзи  цзи  вэньу  чжи.  Описание  памятников  материальной  культуры  города  Яньцзи. – Чанчунь: 

Комитет описания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1985. – 110 с. – (На кит. яз.). 

29. Excavation of the City Ruins on the Jin (jurchin) «Puyu Road» at Kedong, Heilongjiang. The Provincial 

Institute of the Archaeology of Heilongjiang // Kaogu (Archaeology). 1987. Vol. 2. P. 150–157. (На кит. яз.).  

30. Zhao Feng. Weaving, Dyeing and Embroidery of Liao Dynasty Silk from the White Pagoda // Chinese 

Archaeology. 2001. Vol. 1. P. 81–84. (На англ. яз.). 

 

 

 

Рис. 1. Декор отливов нижних карнизных черепиц чжурчжэньских памятников Приморья (XII–XIII вв.). 

Штампованный орнамент (класс 1) – рис. 1.1–25 (подкласс А: 1–17; подкласс Б: 18–25). 

Орнамент нанесен с помощью роликового штампа (класс 2) – рис. 1.2–3; 26–33. 

Прочерчено-штампованный орнамент (класс 3) – рис. 1.34–49. 

Памятники и коллекции:  

Краснояровское городище: 1, 2, 3, 6, 7, 10, 11, 12, 14, 20, 26, 43; Южно-Уссурийское городище: 7, 34, 35; 

Западно-Уссурийское  городище: 2, 3, 7; Новоникольский  памятник: 22, 36, 37, 40; Добропольевское 

поселение: 2, 3; Памятник «Суворовский лагерь»: 31; Суйфунский памятник: 13,18, 19, 32; Памятник «Заго-

родный»: 13 (по: 16, с. 36); Коллекция Ф.Ф. Буссе (Уссурийск, 1896 г.): 17; Коллекция А.З. Федорова (Уссу-

рийск, 1915–1916 гг.): 4, 7, 30, 38; Шайгинское городище: 23, 27, 28, 43; Николаевское городище: 29, 41, 42, 

43, 44, 46, 47,48; Неизвестный памятник: 5; Ст. Угольная (Шкотовский р-он): 7. 

Р.М. Сатаев, Л.В. Сатаева 

Россия, Уфа, Башкирский государственный педагогический университет,  

Башкирский государственный аграрный университет 

ВОЗМОЖНОСТИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЭТНОЭКОЛОГИЧЕСКИХ  

АНАЛОГИЙ ПРИ РЕКОНСТРУКЦИИ СИСТЕМЫ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ 

ДРЕВНЕГО НАСЕЛЕНИЯ ГОНУРСКОГО ОАЗИСА 

Результат взаимодействия человеческого сообщества с природным окружением может быть пред-

ставлен  в  виде  совокупности  приемов  коллективного  выживания  и  освоения  природных  ресурсов, 

выработанных  в  процессе  формирования  этносов  и  являющихся  неотъемлемой  частью  их  культуры. 

Эти приемы (процесс и результат) вместе с природным потенциалом обживаемой территории образуют 

сложную систему жизнеобеспечения.  

 

172 

В систему жизнеобеспечения как механизм удовлетворения биологических, социальных и духов-

ных  потребностей  человека  путем  внебиологической  адаптации  к  природной  среде  входит  культура 

жизнеобеспечения. Согласно представлениям Э.С. Маркаряна, «непосредственный процесс экологиче-

ской  адаптации  общества  к  природной  среде  происходит  путем  социально-организованного  террито-

риального освоения, которое выражается в поселениях и образующих их жилищах, путем производства 

необходимых  для  поддержания  жизни  людей  пищевых  продуктов  и  одежды.  Эти  элементы  культуры 

могут  быть  интегрированы  благодаря  общему  понятию  культуры  жизнеобеспечения...  Особая  роль 

культуры жизнеобеспечения состоит именно в физическом обеспечении жизнедеятельности людей» [2, 

с. 36]. К  тому  же  «удовлетворение  материальных  и  духовных  потребностей  представляет  собой 

интегральный процесс, в ходе реализации которого элементы материальной культуры часто могут вы-

полнять  функции  духовной  культуры  и  наоборот» [2, с. 37]. Сама  культура  выступает  в  качестве 

«способа универсального адаптивно-адаптирующего воздействия на среду» [3, c. 9].  

В  связи  с  этим  задача выяснения  особенностей  элементов  культуры,  обеспечивающих  жизнедея-

тельность людей путем адаптации к экологическим реалиям, одинаково актуально стоит как перед этно-

графами, так и перед археологами.  

Нужно  отметить,  что  при  обсуждении  систем  жизнеобеспечения  современных  или  древних  об-

ществ речь обычно идет об их схематических моделях (этнографических или археологических), с той 

или иной степенью достоверности отражающих структуру реальных систем жизнеобеспечения, иерар-

хию составляющих ее элементов и связи между ними. При этом этнографические модели опираются на 

объекты, доступные непосредственному изучению и эмпирической проверке, а археологические модели 

являются  реконструктивными,  построенными  на  анализе  разнокачественного  и  часто  разобщенного 

археологического  (в  том  числе  биоархеологического)  и  палеоэкологического  материала.  В  такой 

ситуации кажется заманчивой перспектива поиска этнографических аналогий, призванных подтвердить 

правильность логических построений.  

Не являются исключением и реконструкции, касающиеся особенностей природопользования древ-

него населения, среди которых важнейшую роль играют (в зависимости от жизненного уклада) охота и 

собирательство, земледелие и животноводство. В отношении каждой из этих отраслей хозяйства выра-

ботаны  частные  методические  приемы  создания  моделей.  Но  как  справедливо  отмечается  Е.Е.  Анти-

пиной  относительно  реконструкции  скотоводства, «… для  анализа  археозоологических  данных 

непременно  должны  быть  задействованы  дополнительные  и  независимые  сведения  о  других  хозяйст-

венных отраслях и системе жизнеобеспечения населения. А сам процесс реконструкции скотоводческой 

практики  на  основе  результатов  изучения  остеологических  коллекций  возможен  лишь  в  виде 

опосредованного поэтапного приближения к существующей  когда-то реальности» [1, c. 69]. Одновре-

менно  она  недвусмысленно  остерегает  от  необдуманного  использования  этнографических  данных: 

«Когда  же  модель  древнего  скотоводства  строится  на  этнографических  сведениях … то  под  понятием 

«состав  стада»  выступает  уже  исключительно  маточное  или  рабочее  поголовье,  но  совсем  не 

забиваемые на мясо животные» [1, с. 67]. 

Касаемо собирательства и земледелия стоит признать, что независимо от того, насколько эффек-

тивны  методики  извлечения  и  восстановления  растительных  остатков,  картина  земледелия  или  сбора 

пищи  будет  оставаться  неполной [6, с. 373]. Кроме  этого  археоботанический  спектр  не  является 

адекватным отражением урожая или состава эксплуатируемых растительных ресурсов. Немаловажным 

является  и  характер  конкретных  палеоландшафтов,  аналоги  которых  в  настоящее  время  могут  отсут-

ствовать.  

При  реконструкции  прошлого  также  приходиться  учитывать  и  собственно  принцип  историзма: 

«если объяснять прошлое просто аналогией с настоящим – значит, предположить, что за много поколе-

ний  люди  не  узнали  ничего  нового,  и  что  прошлое  не  очень  отличается  от  настоящего  или  не 

отличается вообще» [6, c. 390].  

В целом можно еще раз констатировать неидентичность и неравноценность данных, лежащих в ос-

нове  этнографической  и  археологической  моделей  как  системы  жизнеобеспечения  вообще,  так  и 

отдельных ее составляющих, что не позволяет использовать в рамках одной модели разную по своему 

происхождению информацию. Поэтому использование этнографических (в том числе собственно этно-

экологических)  аналогий,  по  нашему  мнению,  допустимо  лишь  на  этапе  обсуждения  цельных,  закон-

ченных  реконструкций  и  в  отношении  их  отдельных  частных  моментов,  с  условием,  что  объяснения, 

построенные на основании аналогий, не подменяют фактические данные. В таком случае этноэкологи-

ческие аналогии могут быть весьма полезными для понимания особенностей отдельных составляющих 

жизнедеятельности, «поскольку  многие  из  традиционных  технологий  по-прежнему  применяются  на 

практике и в течение многих столетий доказали свою эффективность» [6, с. 4]. 

Остановимся  на  некоторых  случаях  использования  этноэкологических  аналогий,  при  реконст-

рукции  отдельных  аспектов  системы  жизнеобеспечения  древнего  Гонурского  оазиса,  сформировав-

шегося  в III тыс.  до  н.э.  вокруг  поселения  Гонур-Депе – центра  древней  Маргианы  (Республика 

Туркменистан), характеризующегося развитым производящим хозяйством. Памятник был открыт более 

 

173

35  лет  назад  археологической  экспедицией  АН  СССР  и  Института  истории  Туркменистана  под  руко-

водством  В.И.  Сарианиди  в  юго-восточных  Каракумах.  Город  располагался  в  древней  слепой  дельте 

р. Мургаб. Согласно имеющимся датировкам поселение было основано в 2250–2300 гг. до н.э. Все его 

основные  постройки  выполнены  из  сырцового  кирпича.  К XVII в.  до  н.э.  русло  р.  Мургаб  сильно 

сместилось на запад, и город стал приходить в запустение. Сначала были покинуты дворцы и храмы, 

вслед за этим, город был полностью заброшен [4, с. 229].  

Основой экономики населения оазиса являлось ирригационное земледелие и животноводство. Сог-

ласно  результатам  наших  исследований  главными  возделываемыми  культурами  являлись  пшеницы 

(Triticum)  и  шестирядный  ячмень  (Hordeum).  В  материале,  полученном  путем  флотации  и  сухого 

просеивания встречены пшеницы 3 видов: T. monococcum, T. dicoccum, T. aestivum. Нужно отметить, что 

зерна пшеницы и ячменя имеют сравнительно крупные размеры и пропорции, характерные для злаков, 

культивируемых в условиях ирригационного земледелия. Из зерновых культур также встречено просо 

(шелуха  зерна),  из  бобовых – чечевица,  нут  и  горох – маш,  из  садовых – обугленные  плоды  и  семена 

яблони, а также косточки сливы, вишни, семена винограда, из бахчевых – семена дыни. Район исследо-

вания входит в зону орошаемого земледелия и все выявленные на памятнике культуры выращиваются 

здесь и в настоящее время. 

Представляет интерес устройство ирригационного канала, участок которого был обнаружен в про-

цессе раскопок памятника. В поперечном разрезе канал имеет корытообразную форму с плоским дном, 

наклонными  и  приподнятыми  в  виде  вала  бортами.  Глубина  канала  постепенно  уменьшается.  Такое 

устройство  древнего  канала  очень  близко  к  каналам  и  арыкам, традиционно  используемым  жителями 

Центральной Азии для орошения и водоотведения. Систему орошения здесь образовывали пересекаю-

щиеся крупные каналы и арыки. Каналы, с валами высотой до 3 м, создавали квадраты, прямоугольники 

или  трапеции,  внутри  которых  и  за  их  пределами  перекрещивались  арыки  с  невысокими  валами.  В 

каналах и арыках каждый год накапливались значительные наслоения ила, который извлекали во время 

чистки русла и укладывали по берегам, в результате чего они обваловывались и понемногу приподни-

мались  над  уровнем  земли.  Таким  образом,  вода  текла  по  ложу,  расположенному  выше  полей.  Чем 

дальше от источника водоснабжения, тем мельче был арык и ниже валы вынутого грунта, в итоге вода 

попадала в борозды расположенные в конце поля [5, с. 44]. Однако эти данные только приближают нас 

к пониманию отдельных особенностей древних водоводов, но не позволяют реконструировать древнюю 

ирригационную систему Гонура, неизвестную во всех подробностях.  

Археозоологические данные свидетельствуют, что древними жителями оазиса содержался мелкий 

и крупный рогатый скот, верблюд, осел, свинья, собака, в меньшем количестве лошадь. Остатки диких 

видов немногочисленны и, вероятно, охота не играла значительной роли в жизни населения. На посе-

лении  встречены  кости  джейрана,  барана – уриала,  благородного  оленя  (обработанный  рог  мог  быть 

импортирован),  бурого  медведя,  лисицы.  Свинья,  по  нашему  мнению,  была  домашней  (при  этом  не 

исключается,  что  отдельные  кости  могут  принадлежать  кабану,  вероятно  обитавшему  в  тугайных 

зарослях),  на  что  может  указывать  ее  сравнительно  большая  численность (8%), присутствие  как  в 

кухонных  отходах,  так  и  в  материале  из  ритуальных  объектов,  наличие  животных  разного  возраста  и 

сравнительно  некрупные  размеры.  Нужно  отметить,  что  структура  остеологической  коллекции  из 

ритуальных  сооружений  и  из  культурного  слоя  значительно  различается,  поэтому  реконструкция 

состава  забиваемых  на  мясо  животных  опирается только  на  данные  полученные  из  культурного  слоя. 

Остеологический  материал  кухонно-бытового  генезиса  показывает,  что  наибольший  вклад  в  мясной 

рацион  древнего  населения  вносил  крупный  рогатый  скот,  остатки  которого  составляют  в  остеоло-

гическом спектре 21% от общего количества, что соответствует 126 условным единицам объема мясной 

продукции. На мелкий рогатый скот приходится 65% в остеологическом спектре и, соответственно, 65 

условных единиц объема мясной продукции. У крупного и мелкого рогатого скота на мясо забивались 

животные разных возрастов, что указывает на наличие маточного стада.  

Возрастание роли крупного рогатого скота в хозяйстве населения древнего оазиса первоначально 

нами  связывалось  с  введением  практики  кормления  животных  продуктами  и  отходами  земледелия. 

Действительно  существует  опыт,  когда  после  уборки  пшеницы,  ячменя  и  соломы  скот  выгоняют  на 

убранные поля, где он съедает оставшееся зерно и солому, а оставленный им навоз до весны удобряет 

поля [5, с. 22]. Кроме этого, наши наблюдения показывают, что крупный рогатый скот в современных 

условиях  Каракумов  (в  настоящее  время  более  аридных,  чем  во  время  существования  Гонурского 

оазиса) успешно пасется на пустынных пастбищах (поедая травы, а также ряд кустарников), а в зимний 

период кормится заготовленным тростником и тамариском. Нужно отметить, что корова содержится во 

многих современных хозяйствах Каракумов (хотя по численности и уступает мелкому рогатому скоту), 

тогда как в аридных условиях Загросских гор крупный рогатый скот в хозяйствах крайне малочислен, 

что,  видимо,  в  определенной  степени  связано  с  ограниченной  возможностью  выпаса  и  заготовки 

подходящих кормов. Все это может говорить о том, что содержание крупного рогатого скота и в усло-

виях  Гонурского  оазиса  могло  в  значительной  мере  опираться  на  естественные  кормовые  ресурсы  и 

практику заготовки кормов на зиму.  

 

174 

На памятнике имеется большое количество печей ритуального, бытового и технического (керами-

ческие  печи)  назначения,  что  свидетельствует  о  широком  потреблении  топливных  ресурсов.  Анализ 

заполнения очагов показывает, что основным источником топлива являлась древесная растительность, 

в основном в виде хвороста, другие виды топлива (солома, навоз животных) использовались в меньшем 

количестве. Так, углистые горизонты с разных участков памятника, образованные выбросами из печей 

на 2/3 объема состоят из углей саксаула (Haloxylon sp.), кустарниковой формы солянки (Salsola sp.), ивы 

(Salix sp.)  и  тамариска  (Tamarix sp.).  Угли  из  дворцово-храмового  комплекса  принадлежат  тополю 

(Populus sp.), тамариску, саксаулу. В ритуальных и гончарных печах использовалось только древесное 

топливо.  Таким  образом,  основными  древесными  породами,  произраставшими  на  территории  Гонур-

ского оазиса в конце III – начале II тыс. до н.э. и интенсивно эксплуатируемыми древним населением 

являлись  саксаул  (Haloxylon sp.),  солянка  (Salsola sp.),  тамариск  (Tamarix sp.),  ива  (Salix sp.),  тополь 

(Populus sp.).  

Учитывая, объем  использования  древесного  топлива,  в  первую очередь саксаула,  можно предпо-

лагать  значительные  первичные  запасы  древесной  растительности  на  окружающей  город  территории. 

Однако обращает на себя внимание наличие в изученном материале в основном углей, происходящих 

от  небольших  веток,  что не  может  быть  объяснено  тафономическими  причинами,  поскольку  крупные 

угли сохраняются лучше.  

Наблюдения за заготовкой и характером использования саксаульного топлива современными турк-

менами показывают, что в традиционном хозяйстве используется преимущественно веточное топливо, 

когда  срубается  только  часть  веток  с  дерева.  Этому  способствует  устойчивость  саксаула  к  подобным 

вырубкам,  когда  дерево  не  погибает  даже  при  значительном  оголении,  восстанавливая  свою  крону. 

Немаловажным  является  высокая  температура  горения  саксаула,  приближающаяся  к  бурому  углю. 

Кроме этого твердая древесина саксаула с трудом поддается рубке. Все это указывает на то, что тради-

ция использования веточного топлива позволяла дольше сохранять ограниченные запасы древесины в 

аридных условиях. Возможно, использование веток в качестве основного топлива древним населением 

было продиктовано одним или несколькими указанными выше факторами. 

В целом приведенные выше примеры демонстрируют, что использование этноэкологических ана-

логий  несомненно  способствует  лучшему  пониманию  целого  ряда  тонких  аспектов  системы  жизне-

обеспечения древнего населения. 

жүктеу/скачать 13,81 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: