Современные тенденции развития иноязычного образования в высшей школе
жүктеу/скачать 9,12 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- «возможности текстов»
- Мотивы соперничества и небесные атрибуты
- «Учитель и ученик»
| Литература
Махмудов Х.Х. Русско-казахские лингвостилистические взаимосвязи. – Алма-Ата, 1989. – 288 с. Диалогические «возможности текстов» Шарипова Г.А. Евразийский национальный университет имени Л.Н. Гумилева (Казахстан) Мақалада чехов заманының жазушысы Луговой-Тихонов шығармашылығындағы Гогольдің «мәтін мүмкіндіктері» қарастырылады. Шынайылық пен ойдан шығарылғанның антитезасын жасайтын «петербордық миф» пен Невский даңғылының поэтикасын көрсетіледі. The article in question makes a thorough examination into “potentials of texts” of Gogol in the creative work of the writer Lugovoy-Tikhonov who was one of the representatives of Chekhov’s epoch. Such are “a Petersburg text” and poetics of Nevskiy avenue as well as antithesis of the original and the assumed. Вынесенное в заглавие понятие связано с наблюдением Ю.М.Лотмана. В работе «Художественное пространство в творчестве Гоголя» ученый обратил внимание на свойство писателя создавать не тексты, а «возможности текстов» [1, 627]. К концу XIX столетия творческие «возможности текстов» Н.В.Гоголя глубоко укоренились в русской литературе, создавая тем самым диалогические сближения разных художественных миров. Проекция реальности через персонажей, которые были вдохновлены образом Петербурга и здесь обживались, пространство Невского проспекта, через которое дискредитируется окружающая действительность, «петербургский миф», который прочитывается как сюжет культуры мнимой – таковы фрагменты диалога писателя чеховской поры А.А.Лугового-Тихонова (1853-1914) со своим великим предшественником, Н.В.Гоголем. Для иллюстрации сказанного обратимся к рассмотрению сочинения Лугового-Тихонова «Из прошлого и настоящего (Листки моего дневника)», вышедшего в свет в 1900 г. «Листки моего дневника» основаны на биографическом материале и созданы в характерной манере писателя как воспоминания. Луговой рассказывает о себе, двадцатитрехлетнем преуспевающем купце, которому «все было мило», хотя и жил он тогда в «плохом городе» Царевококшайске, где плесневели на болотах и где весной и летом невозможно было проехать, не утопив телегу и лошадь. Деятельный наследник богатого купца Алексей Тихонов поначалу предавался отцовскому «делу» без каких-либо тормозящих рефлексий, имел хорошие доходы и был способен «в интересах конкуренции» на поступки, граничившие с риском для жизни. Однажды он не поладил с управляющим и, чтобы не потерять выгодного покупателя, помчится ночью через Волгу за сто верст. Лед на реке был еще не крепок, местами тонко светился, но молодой купец, взяв проводника из местных жителей, пустился в опасную переправу. Луговой пишет в воспоминаниях: «В сравнении с вечностью, эта победа моя – была маленькая, ничтожная; но она заключала в себе элементы настоящей победы. Теперь я могу свысока и с усмешкой посмотреть на то торжествующее настроение, в каком я тогда находился, – но… ведь я был тогда только полукультурный человек!» [2, 254]. Как бы успешно ни шли торговые дела, этот «полукультурный человек» испытывал томленье духа и стремился вырваться из темного родного угла к «окну в Eвpoпy». Душа жаждала каких-то ему неясных подвигов, которые надо было совершить для общего блага. Горячо было желание приобщиться «к слою высшей интеллигенции». Поэтому наследник «дела Тихоновых» посчитал жертву материальными интересами удовольствием и решительно совершил поступок человека, движимого иными идеалами, нежели при-обретательство и верность фамильным устоям. И вот он – петербургский литератор – вспоминает свою тогдашнюю и тамошнюю жизнь в светлых тонах, объяснение чему можно обнаружить в сравнении образов того провинциального энергичного купца и вялого ныне столичного интеллигента. Луговой с сожалением замечает: «Зато теперь, когда благодетельная культура все более и более сглаживает во мне черты прежнего «дикаря», я чувствую, как часто недостает мне радости прежних «диких» настроений» [2, 255]. Бывший купец, ныне окультуренный петербуржец, признается, что сейчас не решился бы переехать по нетвердому насту реки, ибо стал проповедовать, как и все, молчаливый идеал умеренности и аккуратности. Два десятилетия столичной жизни научили его бояться «мороза и зноя, темноты и яркого света», заставив приспособиться к «серенькой действительности». Печален диагноз болезни русского культурного слоя. По мнению Лугового, интеллигенция, призванная направлять духовную, общественную и экономическую жизнь стомиллионной массы России, стала труслива: она боится всякой свежей мысли, всякого нового начинания. Словом, как напрашивается вывод, влияние культуры амбивалентно: она благодетельна, но в то же время обезличивает человека, атрофируя его волю и порывы к свободе, к действию. Из соотношения времен деятельного прошлого в провинциальном уголке России и умеренного настоящего, связанного с европейским оком просвещения – Петербургом, рождается особый смысл произведения. Это обнаруживается в описании вечернего Невского проспекта, который, по словам Лугового, в тысячный раз представляет одну и ту же картину. Главная улица столицы, ставшая «всеобщей коммуникацией Петербурга» еще со времен Н.В. Гоголя, продолжала оставаться таковой и на рубеже веков. Но в «Листках моего дневника» Лугового постоянство и всемогущество ее было связано с образом «толпы людей, скучных, серых, вялых», которые движутся бесцельно. Рассказчик отчаянно пытается догадаться о цели «бесцельного существования» этой толпы, но и его шаги и движения как-то мелки. И напрасны попытки вырваться на простор, где не было бы искусственного света петербургских фонарей и этой безликой и индифферентной массы. Из шести временных отрезков гоголевской повести «Невский проспект» Луговой использует главную модель – вечернюю, которая в изображении великого предшественника была стремительна и заманчива. Участник или наблюдатель «полотна» Гоголя сообщает, что, как только упадут сумерки и зажгутся фонари, на Невском проспекте «настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет» и «чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускорятся и становятся вообще очень неровны» [3, 261]. В гоголевской модели городского пространства – фонари, таинственная заманчивость, цель и энергетика движения. В пространственно-визуальном локусе Лугового, напротив, отсутствие таинства и какой бы то ни было цели. Особо подчеркнуты инерция движения и мотив несвободы. Благодаря обличительным филиппикам Лугового, Невский проспект его эпохи, олицетворяющий психологическое пространстве безвременья, предстает как метафора безотрадного бытования. Писатель использует гоголевский «прием Невского проспекта» (Ю.В. Манн) вне гротескного начала образа Петербурга и в произведении прослеживается ярко выраженная тенденция к публицистичности и отчетливо звучащая противопоставительная характеристика народа и интеллигенции, глубинки и столицы. Все это вызывает ассоциации и рассуждения Лугового о том, что книги, газеты и журналы создают ощущение того же «Невского проспекта», «однообразного движения» без воздуха, солнца и смелого слова. Между тем, считает писатель, «жизнь народа идет вперед, растет и крепнет, помимо «нас», слабой интеллигенции. Всю гамму своих переживаний в «настоящем» литератор Луговой завершает любопытным рассказом-эскизом о ямщике, уважительно названном по имени и отчеству – Прокопий Емельяныч. Как помнит писатель, ямщик на сто верст вокруг знал все пути и проселки, все летние и зимние естественные маяки и приметы; с ним и ночью во вьюгу-метель было не страшно: он с пути не собьется. В его дружной крестьянской семье, «коренной», были и хорошее хлебопашество, и разные домашние «рукомесла», и выгодная ямщина. Вспоминая об «естественной» жизни Емельяныча, Луговой испытывает чувство бодрости и заключает: «Культура вот еще и не коснулась Прокопия Емельяныча ни одним боком, а, право, я и не знаю, что нужно было бы ему прибавить, чтобы сделать его в чем-нибудь лучше» [2, 256]. Прочтенные выше «Листки» из дневника воспоминаний Лугового отражают два типа умонастроения. В согласии с мифом о просвещенной столице полукультурный купец Алексей Тихонов разрывает со своей средой и приобщается к большому времени Петербурга. Став интеллигентом-писателем Алексеем Луговым, почти через два десятилетия он мысленно проделывает путь в некогда покинутые места инфернального свойства. Окунаясь в энергетику прежних настроений первобытной смелости, столичный писатель поет осанну образу «обстоятельного мужика» Прокопия, который живет в традиционной и подлинной культуре взаправду и «сделать его в чем-нибудь лучше» нет необходимости. Смысловые глубины переживаний Лугового отражают мотивы неразрешимости основной оппозиции «провинция / истинное – столица / неистинное». На уровне общественно-философской референции названное противостояние обнаруживает разнонаправленные процессы происходящего в русской культуре (да и – в мире). Поэтому «Листки моего дневника» писателя возможно рассматривать в контексте литературы как предшествующей, так и последующей. В рассказе, к примеру, «Хозяин и работник» (1895) Л.Н. Толстого все действие разворачивается так же где-то в провинции и в инфернальной стихии непогоды. Из интереса конкуренции купец Василий Брехунов (как и позже купец Лугового) спешит-торопится в дорогу, чтобы отбить у других выгодную сделку. Мотивы соперничества и небесные атрибуты (снег, ветер, метель) становятся испытанием огромной силы, в результате чего образ дороги торговой сделки предстает как метафора пути-прозрения главного героя. То торжествующее настроение при воспоминаниях «про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы» отступает, и ему трудно понять «теперь», пред лицом смерти, все то, чем он занимался раньше. Прислушиваясь к дыханию спасенного им работника, купец Толстого думает о том, «что жизнь его не в нем самом, а в Никите» [4, 339] и если будет жив работник, значит жив и он, хозяин. По существу, это то же славословие коренной сути русского крестьянина, что звучало позже из уст героя-купца в «Листках моего дневника» Лугового. Образы «естественного» мужика (Никита – у Толстого и Прокопий – у Лугового) и «дикого» купца, мотивы торговой конкуренции и опасного пути в рассматриваемых произведениях являются ключевыми и на уровне ассоциативных связей соотносят разные тексты. Сей факт можно интерпретировать как диалог в культуре (по М. Бахтину) или как интертекстуальность (по французскому постструктуралисту Ю. Кристевой). Актуализацию смысла рассказа Лугового, рефлексирующего по поводу болезни русского культурного слоя, можно продолжить «разговором» Велимира Хлебникова «Учитель и ученик» (1912). Поэт необычайно точно диагностирует особенности разлада между интеллигенцией и народной культурой. Персонифицируя «русское искусственное слово» именами своих современников Арцыбашева, Андреева, Мережковского, Куприна, Ремизова, Сологуба, Хлебников пишет об утрате классического представления прекрасного и возвышенного. В отличие от проповедуемого в литературе образа смерти, народная песнь воспевает Весну и подвиг и утверждает красоту, которая есть в русской жизни. Мерилом всех вещей русские писатели считают свою последнюю книжку, а русское искусство в силу своего бескорыстия мерой всех вещей почитает Россию. Потому, по Хлебникову, «русская книга и русская песнь оказались в разных станах» [5, 591]. Это явление того же уровня противоположения «естественного» и привнесенного «изобретением Гуттенберга» (по термину В.В. Розанова). Понятно, что произведения Л.Н. Толстого, А.А. Лугового и Велимира Хлебникова неодинакового художественного достоинства, но в сути своей они отражают «возможности текстов», что было накоплено в русской литературе после Н.В.Гоголя противостоящие модели провинциального и столичного пространства. Персонажи «Листков моего дневника» Лугового, мотивы отчуждения от столицы, авторский идеал «естественного» человека и инвективы в адрес сонной и вялой интеллигенции – все это характеризует Петербург и Невский проспект как мир симулякра. жүктеу/скачать 9,12 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|