Возвращение в «Ласточку» у него в багажнике действительно лежала лопата. А почему бы и нет, ведь держать её там
жүктеу/скачать 1,66 Mb. Pdf көрінісі
|
leto-v-pionerskom-galstuke
3D графикалық жүйесінде сызба орындау., Екілік кодтау
| выглядела более светлой и новой, на нём не было надписей, только тем же карандашом
проставлена дата — 2001-й год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое. «Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчётливо — пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо — подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно — я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад — когда пишу, я всё равно вспоминаю о тебе, — трудно идти вперёд. Мне бы очень хотелось сказать, что я ни о чём не жалею. Но, увы, это не так. Жалею и сильно. Не о тебе, а о том, что сделал с собой в восемьдесят девятом. Если бы я знал, какие будут последствия, я не то чтобы не стал лечиться, я бы задушил этого „врача“ голыми руками. Что за психиатр такой? Где его компетенция? Где были его глаза, в конце концов? Как врач не смог разглядеть за моей привычкой наказывать себя — а ведь я говорил ему об этом! — признаки суицидальных наклонностей? Именно с этим нужно было бороться, а не с тем, что я тосковал по своему другу Юрке Коневу. Он говорил, что, когда мы заглушим влечение, пройдёт и привычка обваривать руки. Если бы! Но не только это, а ещё другие последствия его „лечения“ аукались мне почти десять лет. И всё-таки я почти полностью избавился от привычки себя наказывать. Нет, иногда, когда панические атаки очень сильные, эта мысль начинает зудеть, но я научился её прогонять. Конечно, избавился от неё я не без посторонней помощи, но точно без вмешательства врача! Какое правильное слово „вмешательство“ — в моей голове всё и так было перевёрнуто, а он и это вконец раскурочил. Единственные внятные отношения начались у меня поздно — в тридцать один год. Сейчас я понимаю, что никогда его не любил как человека, как личность. Я любил в нём только одно — его пол. То есть сам факт, что он мужик. Что он мой мужик! Дорвался наконец! В какой бешеный восторг я приходил от того, что у него мужские плечи, руки и… остальное. Его личность, характер, даже внешность на самом деле мне были безразличны. И окончательно я убедился в том, что не любил его, когда мы расстались — я тосковал не по нему, а по близости. Но я ничуть не жалею о том, что он был в моей жизни. Он помог мне переступить через свой страх, я простил себя, принял, и, чёрт побери, как же мне стало легко! Мы были вместе почти два года. Хотя как сказать „вместе“ — мы встречались, виделись, общались, спали, но речи о том, чтобы, например, съехаться, никогда не заходило — он был женат. Мне надоели его метания, и я закончил эти отношения. Но в моей жизни изменилось не только это. Юра, я здесь! Поверить не могу — здесь, и всё это моё! Вот теперь-то я точно могу сказать, что у меня есть всё. Хотя… терять всё равно нечего…» Юра развернул письмо, намереваясь читать дальше, но отвлёкся — из сложенного листа что-то выпало. Он поднял с земли заломленную посередине чёрно-белую фотографию, развернул её, и у него перехватило дыхание — это было то самое фото, сделанное после спектакля. За неполные восемнадцать лет Юра совершенно забыл его. Посмотрел на молодого себя и на Володю, приобнимающего Юрку за плечо. Каким всё-таки красивым был Володя: высокий и стройный, чуть бледный, под точёными скулами пролегла тонкая тень. Каким смешным вышел Юрка: в как обычно перекошенном пионерским галстуке, с кривой улыбкой и в кепке, повёрнутой козырьком назад, как это было нелепо! Какими радостными они вышли, и какими счастливыми они тогда были! Несмотря на скорую разлуку, несмотря на то, что им оставалось побыть рядом всего |