Богач, бедняк

Джулия осыпала его поцелуями. Он уклончиво отвечал ей тем же.
Он целовал ее, но ему хотелось, чтобы она поскорее отсюда ушла.
Джулия подала заявление в университет Барнарда и была уверена,
что осенью непременно поступит. Она хорошо училась в школе по
всем предметам. Она предложила Рудольфу поступить в
Колумбийский университет, чтобы быть рядом, в Нью-Йорке. Рудольф
сказал, что собирается попытать счастья либо в Гарварде, либо в Йеле.
Так он дал понять Джулии, что не будет поступать в университет.
Джулия, свернувшись калачиком, сильнее прижалась к нему. Ее
головка лежала у него на груди, прямо под подбородком. Глядя поверх
нее, он изучал других участников вечеринки. Скорее всего, он
единственный девственник из всех ребят в этом подвале. Он знал
наверняка о Бадди Уэстрмане, Дейли и Кесслере и большинстве
других, но, может, один-два солгали, когда возникал щекотливый
вопрос об этом. Только этим он и отличался от всех других.
Интересно, пригласили бы они его на вечеринку, если бы им было
известно, что его отец убил двух человек, что брат побывал в тюрьме
за изнасилование, что сестра беременна (она сама написала ему об
этом, чтобы он потом не сильно удивлялся), что она живет с женатым
мужчиной, что его мать потребовала от отца тридцать тысяч долларов
за то, чтобы позволить ему лечь с ней в постель.
У этих Джордахов было что-то свое, особенное. В этом никто не
сомневался.
К нему подошел Бадди Уэстерман.
— Там, наверху, — пунш, бутерброды, пирожные.
— Спасибо, Бадди, — ответил Рудольф. — Нам ничего не
нужно. — Он не хотел отпускать Джулию с колен.
Бадди пошел дальше, предлагая угощение другим парам. У него
все было в порядке. Он собирался поступать в Корнуэльский
университет, потом в юридическую школу, и в этом не было ничего
удивительного, ведь у его отца была солидная адвокатская практика в
городе. К нему подходили музыканты из новой джаз-группы,
предлагали поиграть с ними на контрабасе, но он, храня рыцарскую
верность группе «Пятеро с реки», отказался. Рудольф знал, что его
«верность» протянет максимум недели три: Бадди — прирожденный
музыкант и сразу по достоинству оценил новый оркестр. «Эти парни
умеют играть хорошую музыку», — сказал он тогда. Трудно поверить,

что он долго продержится, тем более что их джаз-группа теперь
получала не больше одного приглашения в месяц.
Глядя на этих парней, Рудольф все больше убеждался, что у
каждого есть определенные планы, куда будет поступать. У отца
Кесслера — аптека, и после окончания колледжа он поступит в
фармацевтическую школу, чтобы унаследовать от старика его бизнес.
Отец Смаретта занимался торговлей недвижимости, и он собирался
сначала поступать в Гарвардский университет, а потом в школу
бизнеса, чтобы стать впоследствии консультантом по экономическим
вопросам в фирме отца. У семьи Лоусонов — свой
машиностроительный концерн, и Лоусон-младший будет изучать
инженерное дело. Даже Дейли, которому, вероятно, из-за плохой
успеваемости колледж не светит, поступит на службу к отцу и будет
заниматься поставкой сантехники.
Перед Рудольфом открывалась только одна перспектива — пекарня
его предков. Он мог, конечно, заявить: «Я собираюсь заняться
торговлей зерном, пекарным бизнесом» Или: «Собираюсь поступить в
немецкую армию, ведь мой отец ее питомец».
Рудольф вдруг почувствовал острый укол зависти. Как он
завидовал своим друзьям! Кларнет Бенни Гудмана на пластинке звучал
как серебряный ручеек, плел дивные музыкальные кружева, и Рудольф
завидовал и ему. Может быть, даже сильнее, чем всем другим.
В такой вот вечер он вполне понимал тех, кто грабил банки. Нет,
больше ни на какие вечеринки он не пойдет. Ему здесь не место, он
здесь чужак, здесь никто, кроме него, таких эмоций не испытывает.
Ему хотелось домой. Он устал. Все последние дни он очень
уставал. Кроме его велосипедных поездок каждое утро по покупателям
ему приходилось после занятий в школе, с четырех до семи, стоять в
лавке. Вдова заявила, что не может работать полный рабочий день, у
нее дома дети и за ними нужен присмотр. А это ее заявление означало,
что ему придется забыть о легкоатлетической команде, о
дискуссионном клубе, к тому же и оценки теперь у него были не те,
что прежде, ведь у него почти не оставалось сил на учебу. Кроме того,
он еще и заболел, у него после Рождества началась простуда, которая
не проходила почти всю зиму.
— Джулия, — сказал он, — пошли домой.

Она выпрямилась у него на коленях, всем своим видом выражая
удивление.
— Но ведь еще рано, — заявила она. — Мне нравится вечеринка.
— Знаю, знаю, — ответил он, притворяясь, что сгорает от
нетерпения, что было сильно преувеличено. — Просто мне хочется
уйти отсюда поскорее.
— Мы не можем пойти ко мне, — сказала она. — Мои старики
сегодня играют в бридж. Сегодня — пятница.
— Просто я хочу домой.
— Иди, если тебе хочется. — Она, соскочив с его колен, стояла
перед ним с искаженным от злости лицом. — Меня до дома проводят,
не волнуйся.
Его так и подмывало выплеснуть наружу все, о чем он думал в
последнее время. Может, тогда она поймет его.
— Эх, ты, — вздохнула Джулия. В глазах ее стояли слезы. — За
столько месяцев это — наша первая вечеринка, она только началась, а
ты уже хочешь уйти.
— Просто отвратительно себя чувствую, — сказал он, вставая со
стула.
— Очень интересно, — продолжала она. — Как только вечером ты
со мной, то чувствуешь себя отвратительно. Но когда по вечерам
сидишь в компании Тедди Бойлана, ты себя чувствуешь преотлично.
— Оставь ты Бойлана в покое, прошу тебя, Джулия! — возмутился
Рудольф. — Я не видел его уже несколько недель…
— Что же стряслось? У него кончился запас пергидроля?
— Хватит этих шуток, — устало сказал Рудольф.
Джулия, резко повернувшись на каблуках и махнув своим хвостом
на затылке, как у пони, подошла к группе ребят возле проигрывателя.
Самая красивая девушка в этом подвале: с вздернутым носиком,
стройная, чистенькая, поразительно привлекательная, такая дорогая и
желанная. Рудольфу очень хотелось, чтобы она уехала куда-нибудь
подальше на полгода, на год, потом вернулась, а ему за это время
наверняка удастся преодолеть накопившуюся усталость, он обо всем
поразмыслит в спокойной обстановке, и они начнут все сначала.
Он поднялся наверх и, надев пальто, вышел из дома, не
попрощавшись ни с одним из гостей. Теперь на пластинке пела Джуди
Гарланд — это была «Песнь трамвая».

На улице шел дождь. Холодный, моросящий февральский дождь,
перемешанный с туманом, тянущимся от реки. В лицо ему дул
ледяной, колючий ветер. Рудольф кашлял в поднятый воротник пальто,
а за ворот его рубахи стекали капли дождя. Он медленно шел домой, и
на душе у него было тяжело, ему хотелось плакать. Ему не нравились
все эти сцены с Джулией, но они возникали все чаще и чаще. Если бы
они только занялись любовью, настоящей физической любовью, а не
этим разочаровывающим глупым обжиманием с поцелуями, после
которого оба не испытывали ничего, кроме жгучего стыда, то они не
цапались бы, как кошка с собакой, — он был в этом абсолютно уверен.
Но он никак не мог заставить себя пойти дальше. Такие желания
нужно прятать подальше, и им по-прежнему придется лгать друг
другу, таиться где-нибудь в укромном месте, словно они преступники.
Он давно уже все обдумал. Или это будет настоящий, доведенный до
совершенства секс, или его не будет вообще.
Портье отеля распахнул перед ними двери апартаментов. С балкона
открывался чудный вид на Средиземное море. В воздухе пахло
жасмином и тимьяном. Двое бронзовых от загара молодых людей —
мужчина и женщина — равнодушно оглядели номер, бросая
нетерпеливые взгляды на море. Рассыльные в униформе внесли в
комнату множество их кожаных чемоданов, расставили их по всем
комнатам.
— Ca vous pleut?
[39]
 — спросил портье.
— Cava!
[40]
— ответил бронзовый молодой человек.
— Mersi, man sieul
[41]
. — Портье, пятясь задом, вышел из номера.
Двое бронзовых от загара молодых людей, мужчина и женщина,
вышли на балкон, чтобы полюбоваться морем. Они целовались на
фоне небесной голубизны. Запах жасмина и тимьяна стал ядренее.
Или…
Это всего лишь маленькая лесная избушка, утопающая в глубоком
снегу. За ней возвышались горы. Весело смеясь, двое бронзовых от
загара людей, мужчина и женщина, вошли, стряхивая с себя налипший
снег. В камине гудел огонь. Снежное покрывало укутало все вокруг
чуть ли не до окон избушки. Они здесь были совершенно одни, одни
во всем мире. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и
женщина, медленно опустились на пол перед полыхающим пламенем.

Или…
Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина,
шли по красному ковру по перрону. Поезд на Чикаго — «Двадцатый
век» — пыхтел, весь сияя, на рельсах. Двое молодых людей, мужчина
и женщина, прошли мимо кондуктора в белом халате, поднялись по
лесенке в вагон. Отдельное купе было сплошь уставлено цветами.
Чувствовался аромат роз. Двое молодых, бронзовых от загара людей,
мужчина и женщина, улыбнулись друг другу и пошли по коридору к
вагону-ресторану, чтобы там выпить.
Или…
Рудольф надрывно закашлял под дождем. Он повернул на свою
Вандерхоф-стрит. По-моему, я слишком много насмотрелся
кинофильмов.
Через решетку перед пекарней из подвала пробивался свет. Вечный
огонь. А Аксель Джордах, этот Неизвестный солдат! Если отец умрет,
подумал Рудольф, кто-нибудь выключит за него свет в подвале?
Рудольф колебался, не зная, что делать. Вертел ключ от дома в
руке. После того вечера, когда его мать произнесла свою безумную
речь по поводу тридцати тысяч долларов, ему было жалко отца. Отец
ходил по дому медленно, тихо и осторожно, словно человек, только
вышедший из госпиталя после серьезной операции, словно человек,
почувствовавший на своем плече предостерегающее, холодное
прикосновение смерти. Аксель Джордах всегда казался Рудольфу
сильным человеком, очень сильным. Голос громкий, движения резкие,
небрежные. Теперь Рудольфа пугали его неуверенные, замедленные
жесты, его долгое молчание, он нарочито медленно, словно извиняясь
за создаваемый им шум, беззвучно разворачивал газету или готовил
себе кофе. Рудольфу казалось, что отец готовит себя к смерти. Стоя в
темном коридоре, взявшись одной рукой за лестничные перила,
Рудольф впервые за всю свою жизнь спрашивал себя: любит ли он
отца?
Он подошел к двери в пекарню, открыл ее своим ключом, прошел в
заднюю комнату и спустился в подвал.
Отец ничего не делал. Просто сидел на скамье, уставившись
вперед, в жаркую печь. Бутылка виски стояла рядом на полу, у его ног.
Кошка съежилась в углу.
— Хелло, пап.

Отец, медленно повернув к нему голову, кивнул.
— Я пришел узнать, не нужно ли тебе помочь?
— Нет, не нужно. — Он поднял скользкую от потных рук бутылку,
поднес ее к губам, сделал небольшой глоток. Виски обожгло ему рот и
горло.
— Ты весь промок.
— На улице дождь.
— Сними пальто. Для чего сидеть здесь в промокшем пальто?
Рудольф, сняв пальто, повесил его на крючок возле двери.
— Ну, как дела, па? — Такого вопроса он никогда прежде отцу не
задавал. Отец чуть слышно фыркнул. Он сделал еще один глоток из
бутылки.
— Чем занимался сегодня?
— Ходил на вечеринку.
— Вечеринка, — кивнул Аксель. — Ты играл на трубе?
— Нет, не играл.
— Чем же люди в наши дни занимаются на вечеринках, а?
— Ну… танцуют, слушают музыку, ребячатся.
— Я тебе не говорил, что, когда был мальчиком, учился в балетной
школе? В Кельне. В белых перчатках. Меня там учили, как кланяться
публике. Кельн очень хороший город, особенно летом. Может, я когда-
нибудь туда вернусь. Там они сейчас начинают все с нуля, может, это
как раз и место для меня. Одной развалиной станет больше.
— Что ты, папа. Не нужно так говорить, прошу тебя.
Аксель сделал еще глоток из бутылки.
— Сегодня у меня был один визитер, — сказал он. — Мистер
Харрисон.
Мистер Харрисон — владелец их дома. Он регулярно в третий день
каждого месяца приходил за квартплатой. Ему было не меньше
восьмидесяти, но он никогда не забывал собирать с жильцов деньги.
Лично. Но сегодня — не третье число, значит, его визит объяснялся
каким-то важным обстоятельством, подумал Рудольф.
— Чего ему нужно?
— Городские власти собираются сносить наш дом, — объяснил
Аксель. — Возведут на этом месте целый квартал жилых домов с
магазинами на первом этаже. Порт-Филип расширяет свои границы.
Прогресс есть прогресс, утверждает мистер Харрисон. Ему

восемьдесят, а он все еще прогрессирует. Вкладывает в этот проект
кучу денег. В Кельне всю работу по сносу зданий и домов выполнили
авиационные бомбы. В Америке они делают то же самое, но с
помощью денег.
— Когда же нам съезжать?
— До октября он подождет. Харрисон сказал, что он поставил меня
заранее в известность, чтобы я смог подыскать себе другой дом. Какой
заботливый старикан, этот мистер Харрисон!
Рудольф окинул взглядом знакомые, потрескавшиеся стены,
железные заслонки печи, окно, выходящее на решетку тротуара. Как
странно, думал он, дома, который он знал всю свою жизнь, скоро не
будет, он исчезнет. Он всегда хотел покинуть когда-нибудь этот дом. И
вот теперь дом сам покидал его.
— И что мы будем делать?
— Не знаю, — пожал плечами Аксель. — Может, там, в Кельне,
нужен пекарь. Если я случайно встречу пьяного англичанина однажды
какой-нибудь ненастной ночью на берегу реки, то договорюсь и
заплачу за проезд до Кельна, в Германию.
— О чем ты говоришь, пап? — резко возразил Рудольф.
— Но ведь именно так я приехал сюда, в Америку, — тихо сказал
Аксель. — Я шел следом за одним англичанином, который сорил
деньгами в баре в районе Сан-Паули в Гамбурге, и стал угрожать ему
ножом. Завязалась драка. Англичане ничего никогда не уступают без
драки. Я вонзил нож ему в брюхо, вытащил у него из кармана
бумажник с деньгами, а тело бросил в канал. Помнишь, когда я
разговаривал с твоей учительницей французского, я сказал тогда, что
убил одного человека ножом?
— Помню, конечно!
— Мне всегда хотелось рассказать тебе эту историю, — продолжал
Аксель. — Когда в разговоре твои приятели начнут говорить, что их
предки с «Мейфлауэра», то ты им скажи, что твои предки родом из
бумажника, набитого пятифунтовыми банкнотами. Ночь была
туманной. Этот англичанин наверняка был чокнутым, кто же ходит по
такому району, как Сан-Паули в Гамбурге, с кучей денег в кармане?
Может, он хотел трахнуть всех проституток города и боялся, что у него
не хватит денег, чтобы расплатиться. Вот почему я и говорю, если мне

удастся встретить англичанина у реки, то, может, мне удастся
вернуться на родину. Совершить обратное путешествие.
Боже, с горечью подумал Рудольф, ведь он спустился сюда, чтобы
поболтать со стариком в его «конторе»…
— Если тебе пришлось бы укокошить англичанина, — не
останавливался отец, — то ты никогда не признался бы в этом своему
сыну, правда?
— Не понимаю, для чего ты затеял этот разговор?
— Ах вон оно что! — воскликнул Аксель. — Ты собираешься сдать
своего отца в полицию, не так ли? А я-то и забыл про твои высокие
принципы.
— Па, забудь о прошлом. Обязательно забудь. Для чего говорить об
этом, когда с тех пор минуло столько лет? Какая от этого польза?
Аксель не отвечал, методично глотая жидкость из бутылки.
— Да, я многое помню, — заговорил он снова. — Помню, как я
наложил в штаны на реке Маас. Помню, как воняла моя нога на
вторую неделю пребывания в госпитале. Помню, как таскал
восьмидесятикилограммовые мешки с бобами в гамбургском порту, а
рана на ноге открывалась и каждый день из нее сочилась кровь.
Помню, что сказал мне этот англичанин перед тем, как я его зарезал, а
труп бросил в канал. «Нет, — сказал он, — вы этого не сделаете!» Я
помню день своего бракосочетания. Могу рассказать тебе подробно об
этом, но, кажется, тебя больше устроит версия матери. Помню
выражение на лице человека по имени Абрахам Чейз в штате Огайо,
когда я выложил у него на глазах на стол пять тысяч долларов, чтобы
он пришел в себя от известия, что трахнули его обеих дочерей и они
обе забеременели. — Он снова отхлебнул из бутылки. — Я работал
двадцать лет, чтобы скопить эти деньги, которые пришлось уплатить за
то, чтобы твой брат не сидел за решеткой. Твоя мать считает, что я
поступил плохо. А как считаешь ты? Я совершил ошибку, поступил не
так?
— Нет, я так не считаю.
— Теперь тебя впереди ожидают трудные времена, Рудольф, —
мрачно сказал Аксель. — Мне очень жаль. Но я старался сделать как
лучше.
— Ничего, я выкарабкаюсь, — заверил он отца, хотя был совсем не
уверен, что это ему на самом деле удастся.

— Наживай деньги, — продолжал Аксель. — Не позволяй никому
себя одурачить. Ничем больше не занимайся, кроме денег. Не слушай
весь этот вздор, который несут в газетах по поводу других ценностей.
Об этом богачи проповедуют беднякам, чтобы те им поверили и не
перерезали им ножом горло. Будь таким, как Абрахам Чейз. Пусть и у
тебя будет на лице такое же выражение, как у него, когда он брал со
стола банкноты. Сколько у тебя денег в банке?
— Сто шестьдесят долларов.
— Никогда не расставайся с ними, — поучал сына Аксель. — Ни с
одним центом. Даже если я приползу, умирая от голода, к твоей двери
и попрошу у тебя несколько центов на еду. Не давай мне ни цента,
прошу тебя, умоляю.
— Па, по-моему, ты перетрудился сильно. Может, поднимешься к
себе, поспишь? Я сам поработаю здесь несколько часов.
— Держись всегда подальше от моей пекарни, — глухо сказал
он. — Приходи, побеседуем, если захочешь. Но держись подальше от
такой работы, у тебя есть чем заняться. Учи хорошенько уроки. Все
подряд. Это куда лучше. Осторожно делай каждый новый шаг. Помни
о грехах отцов. Скольким поколениям передавались они. Мой отец
имел обыкновение читать после обеда Библию в гостиной. Я, конечно,
ничего тебе не могу оставить, но я, черт возьми, оставляю тебе в
наследство все свои грехи. Двоих мертвецов. Всех моих проституток.
Все то, что я вытворял с твоей матерью. Тома, которому я позволил
расти, как сорной траве. И Гретхен, которая занимается неизвестно
чем. У твоей матери, по-моему, есть какие-то известия от нее. Ты
встречался с ней?
— Да-а, — протянул Рудольф.
— Чем она там занимается?
— Лучше тебе этого не знать, папа.
— Ты так считаешь? Но помни, Бог все видит. Я хоть и не хожу в
церковь, но знаю: Бог все видит, следит за всеми. Он все записывает в
свою книгу об Акселе Джордахе и о всех поколениях нашего
семейства.
— Не нужно так говорить, — возразил Рудольф. — Бог ничего не
видит, ни за кем не следит. — Его атеизм оставался непоколебимым. —
Просто тебе не повезло в жизни. Вот и все. Все может измениться
завтра.

— «Воздай за все», — говорит Бог.
У Рудольфа в эту минуту возникло ощущение, что его отец уже не
разговаривает с ним, его сыном, что он говорит одно и то же своим
сонным, глухим голосом, как будто никого, кроме него, в подвале нет.
— «Воздай за все, грешник, — продолжал отец, — ибо я нашлю
несчастья на тебя и сыновей твоих за дела твои». — Он сделал
большой глоток, вздрогнул всем телом, словно по нему пробежала
холодная судорога. — Ступай, ложись спать, — сказал он. — Мне пора
приступать к работе.
— Доброй ночи, па! — пожелал ему Рудольф. Он снял с крючка
пальто. Отец ему не ответил.
Аксель Джордах сидел, уставившись перед собой, держа в руке
бутылку виски.
Рудольф поднялся к себе. Боже, мысленно произнес он, а я-то
думал, что у нас в доме только одна сумасшедшая — моя мать.

жүктеу/скачать 4,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: