Назови меня своим именем

бы  я  был  солдатом,  забредшим  в  их  сад  и  нуждающимся  в  немедленной
перевязке,  чтобы  не  умереть.  Ты  всегда  можешь  поговорить  со  мной.  Я
тоже  когда-то  был  в  твоем  возрасте,  говорил  отец.  Ты  думаешь,  ты  –
единственный, кто чувствует и думает так, но поверь, я пережил и испытал
все то же самое и не единожды, что-то я так и не смог преодолеть, о другом
я так же мало осведомлен, как и ты сейчас, и все же я знаю почти каждый
изгиб, каждую развилку, каждый уголок человеческой души.
Другие  сцены:  послеобеденная  тишина,  кто-то  спит,  кто-то  работает,
некоторые  читают,  весь  мир  погружен  в  полутона.  Благословенные  часы,
когда  голоса  из  внешнего  мира  просачивались  внутрь  дома  так
приглушенно,  что  я  был  уверен,  что  задремал.  Потом  теннис.  Душ  и
коктейли.  Ожидание  ужина.  Очередные  гости.  Ужин.  Вторая  поездка  к
переводчице.  Прогулка  в  город  и  возвращение  поздним  вечером,  иногда  в
одиночестве, иногда с друзьями.
Бывали  исключения:  ненастный  день,  когда  мы  сидели  в  гостиной,
слушая  музыку  и  стук  дождя,  барабанящего  в  окна.  Свет  потух,  музыка
прекратилась,  и  нам  оставалось  лишь  смотреть  друг  на  друга.  Тетя,  без
умолку  рассказывающая  об  ужасных  годах,  проведенных  в  Сент-Луисе,
штат  Миссури,  название  которого  она  произносила  как 
Сан-Луи
.  Мать,
вдыхающая аромат заваренного Эрл Грея, и на заднем фоне – долетающие
из  кухни  внизу  голоса  Манфреди  и  Мафальды,  монотонное  шушуканье
супругов,  спорящих  о  чем-то  громким  шепотом.  Склоненная  под  дождем
фигура  нашего  садовника  в  накидке  с  капюшоном,  сражающегося  со
стихией,  не  бросившего  выдергивать  сорняки  даже  в  дождь;  мой  отец,
машущий руками перед окном гостиной, 
Внутрь, Анкизе, зайди внутрь
.    
– Он меня пугает, – говорила моя тетя.
– У этого страшилы золотое сердце, – отвечал отец.
И все эти часы несли на себе отпечаток страха, как если бы страх был
дурным  предзнаменованием  или  неведомой  птицей,  случайно  попавшей  в
ловушку нашего городка и своими крыльями отбрасывающей на все живое
угольную  тень,  от  которой  нельзя  отмыться.  Я  не  понимал,  чего  боюсь  и
почему меня это так беспокоит, и как могла эта паника иногда перерастать в
надежду  и  даже  в  самые  мрачные  моменты  доставлять  такую  радость,
невероятную радость, пусть и с затянутой вокруг нее петлей. Глухой стук, с
каким  билось  мое  сердце  при  нечаянной  встрече  с  ним,  одновременно
ужасал и опьянял меня. Я боялся его появления, боялся, что он не явится,
боялся,  когда  он  смотрел  на  меня,  еще  больше  –  когда  нет.  Эта  агония  в
конце  концов  вымотала  меня,  и  в  знойные  послеобеденные  часы  я
переставал бороться с собой и засыпал на диване в гостиной, тем не менее

точно  зная  даже  во  сне,  кто  входил  и  выходил  на  цыпочках,  кто  стоял  и
смотрел  на  меня  и  как  долго,  кто  в  поисках  свежей  газеты  старался
производить  как  можно  меньше  шума,  но  в  итоге  сдавшись,  принимался
выуживать  программу  передач  на  вечер,  уже  не  заботясь  о  том,  чтобы  не
разбудить меня.
Страх никуда не исчезал. Он был со мной с момента пробуждения, на
миг сменяясь радостью, едва я слышал плеск воды в душе и понимал, что
он  будет  завтракать  с  нами,  но  тут  же  радость  сковывало  льдом,  когда,
вместо  того,  чтобы  выпить  кофе,  он  проносился  по  дому  и  устраивался
работать  в  саду.  К  полудню  агония,  вызванная  ожиданием  хоть  какого-
нибудь слова от него, становилась невыносимой. Я знал, что через час или
около  того  меня  снова  ждет  диван.  Я  чувствовал  себя  ничтожным,
невидимым,  раздавленным,  неопытным  и  ненавидел  себя  за  это.  Просто
скажи  что-нибудь,  просто  коснись  меня,  Оливер.  Задержи  на  мне  взгляд
чуть дольше и увидишь слезы в моих глазах. Постучи в мою дверь ночью,
чтобы  проверить,  не  оставил  ли  я  ее  открытой  для  тебя.  Войди  внутрь.  В
моей кровати всегда есть место.
Больше всего я боялся тех часов, когда подолгу не видел его; бывало,
целыми  днями  и  вечерами  я  не  знал,  где  он.  Иногда  я  замечал  его  на
пьяцетте,  разговаривающим  с  людьми,  которых  я  никогда  здесь  не
встречал. Но это не считалось, потому что на маленькой пьяцетте, где люди
собирались в конце дня, он редко обращал на меня внимание, просто кивал
головой, скорее даже не мне, а сыну моего отца.
Родители,  особенно  отец,  были  чрезвычайно  довольны  им.  Оливер
трудился  усерднее,  чем  большинство  летних  постояльцев.  Он  помог  отцу
навести  порядок  в  документах,  взял  на  себя  большую  часть  его
иностранной переписки и продвинулся в работе над своей книгой. Чем он
занимался в личное время – его дело. 

жүктеу/скачать 1,05 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: