Богач, бедняк

Глава первая
1963 год
Шел дождь, когда Гретхен подъехала к дому, и не просто дождь, а
настоящий тропический ливень, калифорнийский ливень. Упругие
струи прибивали к земле цветы, словно серебряные пули, отскакивали
рикошетом от черепичных крыш, потоки жидкой грязи с отутюженных
бульдозерами холмов скатывались на огороды и в бассейны. Колина
уже два года нет в живых, но она по-прежнему машинально
заглядывает в открытый гараж: нет ли там его машины.
Бросив свои книги в «форде» 1959 года выпуска, она поспешила к
входной двери. До нее всего-то несколько ярдов, но ее волосы под
дождем тут же промокли насквозь. Забежав в дом, она сняла пальто,
стряхнула воду с волос. Сейчас всего четыре тридцать, еще день, но в
доме было темно, и она включила свет в прихожей. Билли на уик-энд
ушел с друзьями в поход на горную гряду Сьерра, и теперь ей только
оставалось надеяться, что погода в горах лучше, чем здесь, на
побережье.
Гретхен порылась в почтовом ящике. Счета, рекламные проспекты,
письмо из Венеции, почерк — Рудольфа.
Она пошла в гостиную, включая повсюду на ходу свет. Сбросив
мокрые туфли, налила себе виски с содовой, уселась на кушетке,
поджав под себя ноги, — все же здесь тепло и уютно, в этой ярко
освещенной теперь комнате. Ей уже не чудились, как прежде,
тревожные шорохи теней из темных углов комнаты. Тяжбу с бывшей
женой Колина, это настоящее сражение, она выиграла и теперь из
этого дома никуда не уедет.
Суд постановил выплачивать ей временное материальное пособие
от штата до окончательного определения размеров состояния Колина,
и теперь она уже не зависела в финансовом отношении от Рудольфа.
Она открыла его письмо. Какое длинное! Когда он был в Америке,
то предпочитал звонить по телефону, а теперь вот, когда путешествует
по Европе, привык к услугам почты. По-видимому, у него сейчас очень
много свободного времени, так как он пишет ей довольно часто. Она
получала от него письма из Лондона, Дублина, Эдинбурга, Парижа,
Сен-Жан-де-Луза, Амстердама, Копенгагена, Женевы, Флоренции,

Рима, Искьи, Афин, а также из крошечных гостиниц в городках, о
которых никогда и не слышала, где они с Джин останавливались всего
на одну ночь.
«Дорогая Гретхен, — читала она. — В Венеции идет дождь, а Джин
ушла, чтобы нащелкать снимков. Она утверждает, что такая погода —
самая лучшая, чтобы прочувствовать до конца Венецию: кругом одна
вода, снизу вода, сверху вода. Я же уютно устроился в отеле и меня не
тянет к искусству. Джин одержима идеей сделать серию фотографий о
людях, находящихся в тяжелых жизненных обстоятельствах. Старость,
жизненные невзгоды, а особенно то и другое вместе, утверждает она,
раскрывают характер страны лучше, чем что-либо другое. Я даже не
пытаюсь с ней спорить. Лично я предпочитаю видеть красивых
молодых людей, сидящих на ярком солнце, но я ведь только ее муж-
филистер.
Я до конца наслаждаюсь сладкими плодами ничегонеделания.
После стольких лет суеты и тяжкого труда я обнаружил в самом себе
счастливого, склонного к лени человека, которому довольно лицезреть
и два шедевра в день, а потом приятно затеряться в чужом городе,
часами просиживать за столиком в кафе, как какой-нибудь француз или
итальянец, притворяться, что я что-то смыслю в искусстве, торговаться
с владельцами художественных галерей из-за новых картин
современных художников, о которых пока никто никогда и не слышал,
чьи картины, вероятно, превратят мою гостиную в Уитби в комнату
ужасов, когда я вернусь с этой коллекцией домой.
Как это ни странно, несмотря на страсть к путешествиям, несмотря
на то, что папа родом из Германии и, по-видимому, в нем было столько
же немецкого в характере, сколько и американского, у меня нет
никакого желания посетить Германию. Джин там была, но тоже не
сильно рвется снова туда. Она говорит, что Германия слишком похожа
на Америку, буквально во всем. Приходится поверить ее мнению по
этому поводу.
Она для меня — самая дорогая женщина на свете, и я стал
ужасным подкаблучником, ношу ее фотоаппараты, чтобы не лишиться
ни одного приятного мгновения в ее компании, когда она рядом. Если,
правда, не идет дождь. У нее такой острый глаз, и благодаря ей за эти
шесть месяцев я узнал о Европе куда больше, чем смог бы узнать сам
лет за шестьдесят, и куда больше понял. Но у нее нет абсолютно

никакого литературного вкуса, она даже газет не читает, театр навевает
на нее скуку, так что мне приходится заполнять эти пробелы в ее
образовании. Она еще отлично водит наш маленький «фольксваген»,
так что у меня появляется шанс помечтать в дороге, полюбоваться
достопримечательностями Альп или долиной Роны, не беспокоясь о
том, что мы свалимся в пропасть. Мы с ней заключили пакт. Она ведет
машину утром, а за ланчем выпивает бутылку вина. Я берусь за руль
во второй половине дня, трезвый, а пью — вечером.
Мы не останавливаемся в роскошных, фешенебельных местах, как
тогда, во время нашего медового месяца, потому что, по ее словам,
теперь все это — реальность, никакая не фантазия. Нас здесь ничто не
стесняет. Она свободно, запросто разговаривает со всеми, а с моими
знаниями французского, ее — итальянского, и, учитывая, что почти все
здесь понимают по-английски, мы сразу же завязываем дружбу с
самыми разнообразными людьми — виноделом из Бургундии,
массажисткой с биаррицкого пляжа, игроком в регби из Лурда,
художником-модернистом, со множеством священнослужителей,
рыбаками, с актером, снимающимся в эпизодах во французских
фильмах, старыми английскими леди, путешествующими на
туристических больших автобусах, бывшими коммандос английской
армии, американскими солдатами, служащими в Европе, с членом
парижской палаты депутатов, который уверяет, что у мира осталась
всего только одна реальная надежда — это Джон Фитцджералд
Кеннеди.
Англичане такой народ, который просто нельзя не любить. Не всех,
правда. По-моему, все они ослеплены победой в войне, но еще не
понимают этого. Но что-то случилось с государственными рычагами
власти после того, как они выиграли войну, отдав ради этого свою
последнюю унцию крови и все свое мужество за победу в войне, они
отдали плоды завоеванного мира немцам. Я, конечно, не хочу, чтобы
немцы или кто-то еще умирали от голода, но англичане имеют право
рассчитывать на лучшую жизнь в этом мире, по крайней мере, на такой
же комфорт, как и их заклятый враг, после того, как смолкли пушки.
Мне кажется, в этом есть вина и Америки. Чем бы ты сейчас ни
занималась, сделай все возможное, чтобы Билли мог взять все от
Европы до того, как ему исполнится двадцать, она пока еще остается
Европой и не превратилась в Парк-авеню, или в университет Южной

Калифорнии, или в Скарздейл, или в Гарлем, или в Пентагон. Может,
такие вещи нам и на пользу, по крайней мере некоторые из них, но
если такое произойдет с Римом, Парижем или Афинами, то будет
весьма и весьма прискорбно.
Я посетил Лувр, Рейксмюсеум в Амстердаме, Прадо в Мадриде,
видел львов на острове Делос, золотую маску в Афинском музее, и
если бы я больше ничего не видел в жизни, если бы вдруг оглох,
утратил дар речи, любовь, то все это стоило бы тех шести месяцев
моей жизни, которые я на все это затратил».
Зазвонил телефон. Гретхен, отложив в сторону письмо, подошла к
аппарату. Звонил Сэм Кори, старый монтажер, работавший с Колином
над всеми тремя его картинами. Он регулярно звонил трижды в
неделю, иногда приглашал ее в студию, на просмотр нового фильма,
который, по его мнению, мог вызвать у нее интерес. Ему пятьдесят
пять, он женат, брак его прочен, и ей всегда было приятно проводить
время в его компании. Он остался единственным из всех когда-то
окружавших Колина людей, с которым она до сих пор поддерживала
добрые, сердечные отношения.
— Гретхен, — сказал Сэм, — сегодня у нас просмотр одной из
картин «новой волны»
[78]
, нам прислали ее из Парижа. Давай
посмотрим, а потом вместе поужинаем.
— Прости, Сэм, но сегодня не могу, — ответила Гретхен. — Ко мне
должен прийти сокурсник, нам нужно будет вместе позаниматься.
— Ах эти школьные денечки, школьные денечки, — забрюзжал
Сэм. — Дорогие школьные денечки.
Он бросил школу в девятом классе и с пренебрежением относился
к высшему образованию.
— Может, в другой раз, Сэм?
— Конечно, — подхватил он. — А твой дом случайно еще не
смыло с холма, а?
— Боюсь, что такое может произойти в любую минуту.
— Калифорния — о чем тут говорить…
— В Венеции тоже идет дождь, — сообщила ему Гретхен.
— Как тебе удается раздобыть такую сверхсекретную
информацию?
— Просто я читаю сейчас письмо от своего брата Рудольфа. Он —
в Венеции. И там идет дождь.

Сэм встречался с Рудольфом, когда они с Джин гостили у нее
неделю. После, делясь с ней своими впечатлениями, он утверждал, что
Рудольф — нормальный парень, только явно чокнулся на своей жене.
— Когда будешь ему писать, — продолжал Сэм, — спроси, не
хочет ли он вложить пять миллионов в одну небольшую, недорогую
картину, которую я собираюсь делать в качестве режиссера.
Сэм долго крутился возле очень состоятельных людей в Голливуде
и искренне верил, что если существует такой человек, у которого на
счету в банке лежит больше ста тысяч долларов, то он существует
только ради того, чтобы его ободрали как липку. Если только, само
собой, у него нет таланта. А Сэм признавал талант только у людей,
которые могли и умели делать фильмы.
— Думаю, что он придет в восторг от твоего предложения, —
сказала Гретхен.
— Много не пей, бэби, — сказал он и повесил трубку.
Сэм был самым спокойным человеком из всех, которых она знала.
За годы работы на студии он без особого ущерба для себя прошел
через все штормы самолюбивых темпераментов и сохранил полную
безмятежность. Он великолепно знал свое дело, через его руки
проходили тысячи миль кинопленки, он вылавливал огрехи, исправлял
серьезные ошибки, допущенные другими, никогда никому не льстил,
всегда доводил до ума порученный ему материал, бросал работу над
картинами, если их создатели становились просто невыносимыми,
приноравливался от одного стиля творчества к другому с завидной
невозмутимостью, как истинный художник, как настоящий
профессионал. Сэм всегда хранил верность тем режиссерам, которых
он считал настоящими профессионалами, преданными своему
киноремеслу, старательно, ревностно доводящими картину до
совершенства. И продолжал с ними работать, даже если случались
провалы. Он видел некоторые спектакли Колина в театре, а когда ее
муж приехал в Голливуд, сам нашел Колина и сказал, что хочет
работать с ним. Скромный, но уверенный в себе Сэм был уверен, что
новый режиссер будет ему благодарен за его опыт и их сотрудничество
наверняка будет плодотворным.
После смерти Колина у Сэма был продолжительный разговор с
Гретхен о ее будущем. Он предупредил ее, что если она собирается
ничего не делать, лишь слоняться по Голливуду, чувствуя себя только

вдовой знаменитого режиссера, то ее жизни не позавидуешь. Он часто
видел ее с Колином, когда тот делал свои фильмы, он был его
монтажером и, конечно, не мог не заметить, что Колин считался с ее
мнением, и не без причины.
Он однажды предложил ей поработать с ним, обещал обучить ее
всему, что сам знал в кинобизнесе. «Для одинокой женщины, такой,
как ты, — лучшего места в городе, чем монтажная, и не
придумаешь», — говорил он. Там она не будет чувствовать себя
одинокой, не будет думать, что кому-то надоедает, не будет бросать
вызов чьему-то эго, у нее появится постоянное занятие, работа на
каждый день, ну примерно как выпекание пирога каждый день.
Тогда она ничего ему не сказала, только поблагодарила, потому что
ей не хотелось даже в такой незначительной мере пользоваться к своей
выгоде высокой репутацией Колина, и поэтому подала заявление о
приеме ее в университет. Но потом, после каждого разговора с Сэмом,
она стала сомневаться: «Не поторопилась ли я со своим решением». В
университете вокруг нее — сплошь молодые люди, они все слишком
подвижны, быстры, их интересуют такие вещи, которые ей кажутся
абсолютно бесполезными, они переваривают за считанные часы горы
информации и либо усваивают ее, либо отбрасывают за ненужностью,
а ей приходится неделями осваивать такой же по объему материал.
Гретхен снова подошла к кушетке, подняла письмо Рудольфа.
Венеция, вспомнила она, Венеция. С женой, которая, по счастливой
случайности, оказалась богачкой. Снова Рудольфу везет.
«До меня доходят тревожные слухи из Уитби, — читала она
дальше. — Старик Калдервуд относится весьма недоброжелательно к
моей версии Великого Турне, и даже Джонни, с его пуританской
душой, с гладким, как скорлупа яйца, лицом развратника деликатно
мне намекает, что мои каникулы слишком затянулись. По правде
говоря, я не считаю свое путешествие каникулами, но, должен
признаться, я еще никогда в жизни не проводил так прекрасно время,
что бы они ни говорили, но здесь я продолжаю свое образование,
образование, которое, когда я закончил колледж, не смог продолжить,
потому что не мог заплатить за него из-за своей бедности, и вынужден
был работать в магазине.
Мне очень многое нужно решить, когда я вернусь домой, и я не
спеша над этим раздумываю, когда смотрю на картину Тициана во

Дворце дожей или пью кофе эспрессо за столиком на площади Сан-
Марко. Мне не хочется казаться выспренным, но прежде всего после
возвращения мне нужно решить, что делать со своей жизнью. Мне
тридцать пять, у меня есть деньги, свой капитал и годовой доход, так
что я могу жить припеваючи до конца моих дней. Даже если не
позволять себе слишком многого, не тратиться безрассудно на
экстравагантности, даже если бы Джин была девушкой бедной, а это
далеко не так, все равно ничего бы не изменилось. Если ты — богатый
человек в Америке, то чтобы снова впасть в нищету, нужен либо какой-
то особый гений, либо всепоглощающая алчность. Мне отвратительна
мысль о том, что придется провести всю оставшуюся жизнь что-то
покупая, продавая, использовать каждый отпущенный тебе Богом день,
чтобы увеличивать свое состояние, которое и без того солидно. Мой
инстинкт стяжательства отмирает в силу самого такого стяжательства.
Меня не прельщает перспектива возможности открывать все новые и
новые торговые центры по всей стране, становиться владельцем
контрольного пакета акций еще большего числа компаний. Создание
торговой империи — перспектива, завораживающая таких людей, как
Джонни Хит или Брэдфорд Найт, не вызывает у меня ни малейшего
соблазна, а управлять ею — самое скучное и нудное занятие на свете.
Мне нравится путешествовать, и я пришел бы в отчаяние, если бы мне
сказали, что я не смогу сюда снова приехать. Но мне не хочется быть
похожим на персонажей Генри Джеймса
[79]
, которые, по словам Э. М.
Форстера
[80]
, высаживаются в Европе только ради того, чтобы
посмотреть на произведения искусства и поглазеть друг на дружку,
больше ничего. Как видишь, я использую свой вновь обретенный
досуг для того, чтобы кое-что почитать.
Само собой, я мог бы заделаться филантропом и давать деньги в
качестве пособия беднякам или художникам, артистам, ученым и
преподавателям, хотя я и сейчас даю не скупясь деньги в различные
фонды. По многим причинам я не смогу быть беспристрастным
арбитром в таких делах. Нет, это, конечно, не призвание,
побуждающее тебя работать не покладая рук все время, — по крайней
мере не для меня.
Тебе, должно быть, смешно, как и мне, — где это видано, чтобы
кто-то из членов семьи Джордахов так беспокоился из-за того, что у
него есть деньги, но, увы, качели американской жизни, ее резкие

повороты настолько непредсказуемы, настолько странны, и моя жизнь
— пример тому.
Еще одно осложнение. Я люблю свой дом в Уитби, люблю и этот
городок. По сути дела, мне не хочется жить ни в каком другом месте.
Джин тоже как-то призналась, что ей тоже там нравится и что если у
нас будут дети, то она хотела бы воспитывать их в Уитби, а не в
громадном Нью-Йорке. Ну, я уж позабочусь, чтобы у нее были дети,
или, по крайней мере, один ребенок, — пусть воспитывает на
здоровье. Мы можем сохранить небольшую квартирку в Нью-Йорке на
тот случай, когда нам захочется возбуждающих душу светских
удовольствий или когда ей нужно будет там поработать. Но в Уитби не
найти ни одного человека, который бил бы здесь баклуши. Соседи
меня тотчас же окрестят чудаком; и такое их отношение ко мне
наверняка лишит для меня этот городок прежней привлекательности. Я
не желаю становиться еще одним Тедди Бойланом.
Все может закончиться тем, что, когда я вернусь в Америку, куплю
газету «Таймс» и просмотрю все объявления о рабочих вакансиях.
Только что вошла Джин, насквозь промокшая, но ужасно
счастливая и чуточку пьяная. Дождь загнал ее в кафе, и каких-то два
венецианских джентльмена угостили ее вином. Она шлет тебе свои
приветы…
Боже, какое длинное письмо в типично эгоистическом духе я
написал! Теперь ожидаю такого же длинного, выдержанного в таком
же эгоистическом духе от тебя. Присылай его в Париж почтой
«Американ экспресс». Не знаю, правда, когда мы будем в Париже, но
думаю, через пару недель, и твое письмо не пропадет. С любовью к
тебе и Билли. Твой Рудольф.
P. S. Ты что-нибудь слышала о Томе? Я не слышал ни слова о нем
со дня похорон мамы».
Гретхен положила на кушетку тонкие пергаментные листочки —
специально для писем авиапочтой, плотно исписанные аккуратным
почерком ее брата. Допив стаканчик виски, она решила больше себе не
наливать. Пошла к окну, выглянула на улицу. Ливень все продолжался.
Казалось, весь город внизу залит водой, исчез под ее толстым слоем.
Гретхен раздумывала над письмом брата. Теперь, благодаря почте,
они с ним стали куда ближе, куда более дружелюбно настроенными

друг к другу, чем при встречах. В своих письмах Рудольф не скрывал
своих сомнений, колебаний, не столь твердую уверенность в себе, не
проявлял присущей ему гордыни, и все эти черты в нем подкупали,
даже если порой он и пытался их утаить. Когда они встречались, были
вместе, ее так и подмывало уязвить его, ранить его душу. Письма брата
демонстрировали широту его натуры, готовность прощать, и это
качество становилось еще более привлекательным оттого, что
проявлялось молча, исподволь. Он никогда не показывал, что ему
известно о каких-то вещах, которые нуждались в прощении. Билли
рассказал ей о своих наскоках на Рудольфа там, в школе, а Рудольф
даже не упомянул, хотя бы мимоходом, об этом эпизоде. Он всегда,
когда встречался с ее сыном, очень тепло к нему относился, был с ним
заботлив и предупредителен. А письма всегда подписывал: «С
любовью к тебе и Билли».
Я тоже должна научиться душевной щедрости, подумала она, глядя
на дождь.
Она не знала, что предпринять в отношении Тома. Он ей писал не
часто, но постоянно держал в курсе событий, рассказывал, чем
занимается. Но так же, как и в случае с матерью, он вырвал у нее
обещание ничего не сообщать о его местопребывании Рудольфу.
Сейчас, в этот самый день, он тоже был в Италии. На другом краю
полуострова, правда, далеко на юге, но все равно — в Италии.
Несколько дней назад она получила от него письмо из местечка под
названием Порто-Санто-Стефано, на побережье Тирренского моря,
неподалеку от Рима. Том со своим другом Дуайером наконец-то
купили яхту, которую долго искали, по приемлемой для них цене. Они
ремонтировали ее на верфях всю осень и всю зиму, намереваясь
подготовить ее целиком к первому плаванию к первому июня.
«Мы все делаем своими руками, — писал ей Том своим крупным
мальчишеским почерком на линованной бумаге. — Разобрали дизель,
потом снова собрали, деталь за деталью, и теперь двигатель как новый,
работает как часы. Поменяли электропроводку, законопатили и
ошкурили весь корпус, отрегулировали гребные винты, починили
генератор, построили новый камбуз, покрасили заново все каюты,
купили подержанную мебель и ее тоже покрасили. Дуайер оказался
большим докой по части интерьера, и мне ужасно нравится смотреть
на то, во что он превратил салон и каюты, — любо-дорого. Мы

работаем по четырнадцать часов в сутки семь дней в неделю, но наш
труд не пропал даром. Мы с ним живем на борту, хотя яхта стоит на
колодках на берегу, чтобы зря не расходовать на жилье денег. Ни
Дуайер, ни я сам ни хрена не умеем готовить, но все же не умираем с
голоду. Как только начнем ходить в рейсы, наймем кока, возьмем его в
свою команду. Думаю, команды из трех человек вполне хватит, чтобы
со всем справиться. Если Билли захочет на лето приехать к нам сюда,
то у нас есть для него место на борту, и его ожидает много работы.
Когда я его видел, то подумал, что работа на воздухе летом может
лишь пойти ему на пользу, укрепить здоровье.
Мы собираемся спустить яхту на воду дней через десять. Пока не
решили, как ее назовем. Когда мы ее купили, она называлась
«Пенелопа-II», но это слишком заумное название для бывшего боксера.
Ну если я завел об этом разговор, хочу сказать, что никто здесь не
дерется. Они, правда, отчаянно спорят, порой очень громко, но никто
никого при этом не трогает и пальцем. Как приятно здесь войти в бар,
заранее зная, что тебе не придется прокладывать себе путь назад, к
выходу, кулаками. Говорят, что все обстоит по-другому к югу от
Неаполя, но я не знаю, ничего не могу сказать.
Хозяин верфи — отличный парень, судя по моим разговорам с
другими, убедился, что не берет с нас лишних денег, и помогает во
всем. Даже организовал для нас два чартерных рейса. Один — в июне,
второй — в июле. Говорит, что будут и другие клиенты. У меня бывали
драки с итальянцами в Соединенных Штатах, но здешние итальянцы
— совершенно другие. Очень приятные люди. Я выучил несколько
итальянских слов, только, конечно, не смогу пока произнести по-
итальянски речь.
Когда мы спустим яхту на воду, то ее капитаном станет Дуайер,
хотя я купил ее на свои деньги. У него есть все необходимые
документы третьего помощника, и он знает, как управляться яхтой. Но
он меня учит всему, что знает сам. В тот день, когда я выйду в
открытое море и ни в кого не врежусь на траверсе, я назначу себя
капитаном. После того как начнем зарабатывать, все доходы будем
делить поровну, потому что он — отличный парень, и я не могу
обходиться без него.
Еще раз напоминаю тебе о твоем обещании ничего не сообщать обо
мне Руди. Если только он узнает, что я совершил такой безумный

поступок, купил худую старую яхту в Италии на деньги, которые он
заработал для меня, он совершит харакири. У него совершенно другое
представление о деньгах — это те бумажки, которые хранятся в банке.
Ну, каждый волен поступать, как нравится. Как только я поставлю свой
бизнес на солидную основу, как только начну получать прибыль, сразу
же напишу ему и приглашу его в круиз вместе с женой. Бесплатно.
Тогда он убедится сам — такой ли уж тупой у него брат.
Ты мне пишешь нечасто, и из твоих писем у меня складывается
впечатление, что не все у тебя гладко. Может, тебе стоит сменить
работу, заняться чем-то другим? Если бы только мой друг Дуайер не
слишком смахивал на педика, на что мне, конечно, абсолютно
наплевать, я попросил бы тебя выйти за него замуж, и у нас в таком
случае на борту появился бы свой кок. Шутка.
Если у тебя есть богатые друзья, которым хотелось бы совершить
круиз по Средиземному морю нынешним летом, порекомендуй им
меня. Это уже не шутка.
Может, вам с Руди покажется, что я рехнулся, как это так, твой брат
и вдруг капитан на яхте, но думаю, что у меня это в крови. Ты же
знаешь, что наш отец ходил под парусом по Гудзону. Но вот однажды
оказался перебор. Не такая уж и шутка.
Наша яхта покрашена в белый цвет с голубой полосой. Она
выглядит как новенькая. Не жалко отвалить за нее и миллион
долларов. Хозяин верфи говорит, что может хоть сейчас продать ее и
получить десять тысяч долларов чистой прибыли. Но мы ее продавать
не будем.
Если случайно окажешься в Нью-Йорке, прошу тебя, сделай
одолжение. Разузнай, где моя жена, что она сейчас делает и что с моим
сыном. Я не скучаю по американскому флагу, по ярким огням городов,
но я страшно скучаю по своему пацану.
Пишу тебе такое длинное письмо только потому, что у нас идет
такой дождь, словно он озверел. И в результате мы не можем покрыть
во второй раз краской рубку (голубой). Плюнь в глаза тому, кто станет
уверять тебя, что на Средиземноморье никогда не идут дожди. Сегодня
на камбузе суетится Дуайер. Он зовет меня есть. Ты себе и
представить не можешь, какая здесь стоит вонь от его стряпни. С
любовью, целую тебя, твой Том».

Ну вот, повсюду дождь — в Порто-Санто-Стефано, в Венеции, в
Калифорнии. Джордахам никогда не везло с погодой. Но двоим из них,
по крайней мере, везет с другим, пусть даже только на один сезон.
— Пять часов дня — самое паршивое время суток, — вслух
произнесла Гретхен. Чтобы избавиться от жалости к самой себе, она
задернула шторы и налила себе еще в стакан виски.
Ливень не прекратился и в семь. Гретхен села в машину и поехала
на Уилширский бульвар за Кози Крумаха. Она медленно, со всей
осторожностью спустилась с холма, а потоки воды глубиной шесть
дюймов неслись, обгоняя ее, булькали, натыкаясь на шины. Беверли-
Хиллз — город тысячи рек.
Кози готовился получить степень кандидата по социологии, и они
посещали два общих курса, поэтому иногда занимались вместе,
особенно перед экзаменами.
До этого он учился в Оксфорде, был старше других студентов и,
кажется, более интеллигентным, решила Гретхен. Он приехал из Ганы,
и правительство выплачивало ему стипендию. Она знала, что на такую
стипендию сильно не пошикуешь, и поэтому, когда приглашала к себе
позаниматься, всегда угощала его обедом.
Гретхен была уверена, что он постоянно недоедает, но он никогда
не заводил об этом разговор. Она никогда не осмеливалась посещать с
ним рестораны, расположенные слишком далеко от студенческого
городка, — никогда ведь не знаешь, как отреагируют официантки, если
вдруг белая женщина покажется в их заведении с чернокожим,
несмотря на то что он всегда безукоризненно одет и говорит по-
английски с оксфордским произношением. В аудитории никаких
недоразумений не возникало, и два-три профессора, судя по всему, не
считали зазорным прислушиваться к его мнению. С Гретхен он всегда
был подчеркнуто вежлив, но держался несколько отчужденно, в
общем, вел себя как преподаватель со студенткой. Он никогда не видел
ни одной картины Колина. У него нет времени ходить в кино,
признался он ей однажды. Она никогда не видела его в компании
девушек, и у него, судя по всему, не было друзей, кроме нее, если
считать ее его другом.
Он обычно садился к ней в машину на углу Родео и Уилширского
бульвара в Беверли-Хиллз. У него не было машины, он обычно
подъезжал к Уилширскому бульвару на автобусе от Вествуда, где жил

неподалеку от студенческого городка. Она ехала по бульвару,
напряженно вглядываясь в забрызганное мокрое ветровое стекло:
дождь был такой сильный, что дворники не справлялись с потоками
воды. Кози стоял, как и обычно, на углу. Он был без плаща и даже не
поднял воротник пиджака, чтобы защититься от воды. Вскинув голову,
он вглядывался сквозь мокрые линзы очков в размытые очертания
потока уличного движения с таким видом, будто любовался парадом.
Подъехав к нему, она остановилась, открыла дверцу, и он
размеренно, как бы с ленцой, влез в машину. Дождевая вода капала с
его одежды, тут же образовав лужицу на полу вокруг его ботинок.
— Кози! Ты ведь мог и утонуть, — упрекнула она его. — Почему
ты не ждал меня в подъезде, по крайней мере?
— В моем племени, моя дорогая, — ответил он с достоинством, —
мужчины не убегают, когда с неба проливается немного воды.
Она рассердилась.
— В моем племени, в моем племени, — передразнила она его, — в
моем племени белых слабаков у мужчин довольно здравого смысла,
чтобы укрыться от дождя. Ты… ты… — она напрягала мозг в поисках
нужного обидного слова, — ты — израильтянин, — вдруг выпалила
она.
В салоне воцарилась напряженная тишина. Кози вдруг громко
захохотал. Гретхен тоже не удержалась от смеха.
— А пока сидишь здесь, — сказала она, — вытер бы свои очки,
если это не нарушит обычаев твоего племени.
Он послушно вытер очки. Когда они приехали к ней, она заставила
его снять рубашку и пиджак и предложила надеть один из свитеров
Колина. Кози был невысокого роста, примерно таким же, как ее
умерший муж, и свитер пришелся ему как раз впору. Она не знала, что
ей делать с одеждой Колина, и его вещи по-прежнему лежали в ящиках
шкафа, верхняя одежда висела в кладовке, там, где он ее и оставил.
Иногда она, вспоминая об этом, говорила себе, что надо отдать вещи
Красному Кресту или какой-то другой организации, да все руки не
доходили.
Они ели на кухне: жареный цыпленок с горошком, салат, сыр,
мороженое и кофе. Гретхен открыла бутылку вина. Однажды Кози
сказал ей, что, когда учился в Оксфорде, привык пить вино за едой.

Он постоянно отказывался от еды, уверял, что он совсем не
голоден, что она напрасно беспокоится, но она видела, как, несмотря
на все его протесты, он съедал все до последнего кусочка, все, что она
ставила перед ним, хотя она, конечно, не бог весть какая повариха, и
приготовленная ею пища была лишь съедобной, не более того.
Отличались 
и 
их 
привычки 
пользоваться 
столовыми
принадлежностями. Он всегда держал вилку в левой руке. Этому он
научился в Оксфорде. Он учился в этом университете тоже по
предоставленной ему стипендии. В Аккре у его отца была небольшая
лавка хлопчатобумажных товаров, и, если бы не университетская
стипендия, он никогда не наскреб бы денег, чтобы дать образование
своему способному сыну. Он не был на родине уже шесть лет. Он
хотел вернуться туда сразу же после защиты диссертации и получить
работу в одном из правительственных учреждений столицы.
Он спросил, где Билли. Обычно они ели втроем. Она объяснила,
что сын ушел на уик-энд в горы. Кози с сожалением заметил:
— Очень плохо. Мне нравится этот маленький джентльмен.
На самом деле Билли был совсем не маленький, выше Кози ростом,
но Гретхен уже привыкла к его манере выражаться, к его бесконечным
«моя дорогая», «маленький джентльмен».
Дождь все еще громко барабанил по каменным плитам дворика за
окном. Обед растянулся, и Гретхен откупорила вторую бутылку вина.
— По правде говоря, — призналась ему Гретхен, — у меня что-то
сегодня вечером нет настроения работать.
— Нет уж! — упрекнул он ее. — Я совершил это опасное
путешествие не для того, чтобы набить себе желудок, а потом уехать
домой.
Они продолжали пить вино, потом стали мыть посуду. Гретхен
мыла, Кози вытирал. Посудомоечная машина стоит без движения вот
уже полгода, но она особенно и не нужна. В ее доме никогда за столом
не бывает больше трех человек, а столько посуды можно вполне
помыть и вручную, чтобы не связываться с машиной, — себе дороже.
Гретхен принесла в гостиную кофейник, поставила две чашки. Они
приступили к рабочим заданиям на неделю. У него был поразительно
гибкий, схватывающий всегда все на лету ум, но теперь, после
усидчивых тренировок, он стал еще живее, и его раздражала ее
медлительность.

— Моя дорогая, — отчитывал ее он. — Ты не хочешь как следует
сосредоточиться. Нельзя же быть такой дилетанткой.
Гретхен резким движением захлопнула книгу. Вот уже в третий или
четвертый раз после того, как они сели за письменный стол, он ее
упрекает в чем-нибудь. Как какую-то гувернантку, подумала она.
Крупная, черная кормилица-гувернантка. Сейчас они с ним
занимались статистикой, а статистика — это такая наука, которая
всегда надоедала ей до отупения.
— Не все же могут быть такими чертовски умными, как ты, —
обиделась она. — Я никогда не была самой способной, самой лучшей
студенткой в Аккре, я не выиграла по конкурсу стипендию для…
— Моя дорогая Гретхен, — спокойно сказал он, однако
чувствовалось, что ее слова его задели. — Я никогда не считал, что я
способнее, лучше, умнее других студентов.
— Не считал, не считал, — передразнила его Гретхен, думая про
себя, что она ведет себя дурно, в ее голосе появились истерические
нотки. — Достаточно сидеть с видом собственного превосходства. Или
стоять, подражая какому-то идиотскому вождю племени, под дождем и
глядеть свысока на этих несчастных, трусливых белых, проезжающих
украдкой мимо в своих декадентских «кадиллаках».
Кози встал, сделал шаг назад. Снял очки, сунул их в карман.
— Прошу мня простить, — сказал он. — Судя по всему, в наших
отношениях психологическая несовместимость.
— В наших отношениях… психологическая несовместимость… —
передразнила она его снова. — Где это ты научился так выражаться, а?
— До свидания, Гретхен, — сказал он. Кози стоял, плотно сжав
губы, вытянувшись перед ней. — Позволь мне переодеться. Где мои
рубашка, пиджак? Я больше здесь не останусь ни минуты.
Он пошел в ванную комнату. Гретхен слышала, как он там ходит.
Она допила кофе из своей чашки. Кофе уже остыл, а не
растворившийся и скопившийся на дне сахар делал его неприятно
приторным. Она, обхватив голову ладонями, положила локти на стол
между разбросанными в беспорядке учебниками и книгами. Ей вдруг
стало стыдно за свое поведение. Я веду себя так безобразно из-за
письма Рудольфа, убеждала она себя. Нет, а может, из-за свитера
Колина? Но в любом случае Кози тут ни при чем. Бедный молодой
человек с изысканным оксфордским акцентом!

Кози вернулся в мятых, еще мокрых рубашке и пиджаке. Она
стояла у стола, ожидая его. Без очков он красив. У него красивая
голова с короткой стрижкой, широкий лоб, тяжелые веки, четко
очерченный нос, полные чувственные губы, маленькие, прилегающие
к голове уши. Похож на вырубленную из черного камня статую без
единого изъяна, хотя внешний вид все же жалкий, побитый.
— Я покидаю тебя, моя дорогая, сию минуту, — сказал Кози.
— Я довезу тебя, — тихо предложила Гретхен.
— Нет, я доберусь пешком, благодарю тебя.
— Но ведь ливень не прекратился.
— Мы, израильтяне, — мрачно сказал он, — никогда не обращаем
внимания на дождь.
Гретхен попыталась засмеяться, но почувствовала, что не
последует ответной реакции на юмор.
Кози, повернувшись, пошел к двери. Она схватила его за рукав:
— Кози, прошу тебя, не уходи вот так!
Он остановился, повернулся к ней.
— Прошу тебя, — повторила Гретхен. И, взяв его руками за талию,
поцеловала в щеку.
Подняв руки, он обхватил своими ладонями ее голову и нежно,
мягко поцеловал. Потом еще раз, но уже не так нежно. Его руки
скользнули вниз по ее телу. «Почему бы и нет? — мелькнула у нее
шальная мысль. — Почему бы и нет?» И она сильнее прижалась к
нему.
Он отстранился и, легко подталкивая ее, попытался направиться в
спальню, но она резко опустилась на кушетку. Только не в той кровати,
в которой они с Колином любили друг друга.
Он стоял над ней.
— Раздевайся! — коротко бросила она. — Выключи свет!
Кози подошел к стене, щелкнул выключателем, и комната
погрузилась в темноту. Она раздевалась, слыша, как он стаскивает с
себя одежду. Она вся дрожала, когда он приблизился к ней. Как ей
хотелось в эту минуту крикнуть: «Нет, нет, я совершила ошибку,
прошу тебя, иди домой!» — но ей было стыдно, и она не смогла
произнести этих слов.
Она была не готова к половому акту, там, внизу, у нее было сухо.
Он сразу, без промедления, вошел в нее, причинив ей острую боль.

Она застонала, но не от удовольствия. Ей казалось, что его член
разрывает внутренности на части. Кози все делал зло, грубо, с
мощным напором, а она неподвижно лежала под ним, пытаясь
преодолеть боль, стараясь не вскрикивать от боли.
Кози быстро, молча кончил, встал, и она слышала, как он на ощупь
бредет к выключателю. Соскочив с кушетки, Гретхен бегом кинулась в
ванную комнату. Захлопнула дверь и заперлась там. Быстро несколько
раз плеснула себе холодной водой на лицо, посмотрела на свое
отражение в зеркале над раковиной. Вытерла размазанные следы
помады вокруг рта. Ей хотелось сейчас принять горячий душ, но ведь
он услышит шум падающей воды. Набросив на себя халатик, она
ждала в ванной комнате, надеясь, что он уйдет, и тогда она выйдет. Она
ждала долго. Но когда наконец вышла, он с безразличным видом,
одетый, стоял посередине комнаты. Она попыталась улыбнуться. Но
улыбки не получилось.
— Больше никогда не пытайся делать это с кем бы то ни было, моя
дорогая, — ровным тоном сказал он. — И, само собой разумеется, со
мной. Я не желаю, чтобы меня терпели. Я не желаю, чтобы со мной
обращались снисходительно. Я не хочу быть частью чьей-то
программы расовой интеграции.
Гретхен стояла, низко опустив голову, молча, словно лишилась дара
речи.
— Когда ты получишь свою ученую степень, — продолжал он все
тем же ровным, злобным, неблагожелательным тоном, — тогда и
разыгрывай себе роль добренькой леди перед бедными ублюдками в
благотворительных клиниках, роль красивой, богатой белой леди,
провоцирующей этих маленьких ниггеров, этих маленьких
черномазеньких, демонстрирующей им, в какой щедрой, в какой
чудесной стране они живут и какими любвеобильными, какими по-
христиански образованными могут быть красивые белые леди,
особенно если у них нет мужей. Но меня здесь уже не будет. Я вернусь
в Африку и стану молить Бога, чтобы все эти маленькие благодарные
ниггеры, все эти маленькие благодарные мексиканцы наконец
сообразили бы что к чему и перерезали глотки всем этим благородным
образованным белым леди. — С этими словами он вышел. До нее
донесся слабый шум закрываемой входной двери.

Гретхен убрала письменный стол, за которым они работали.
Сложила стопкой книги на краю стола, отнесла чашки с блюдцами на
кухню, положила их в раковину. Нет, она уже стара для учебников,
подумала Гретхен. С трудом передвигаясь от боли в низу живота,
подошла к двери и заперла ее на ключ.
Ну, Арнольд Симмс в своем халате темно-бордового цвета,
подумала она, выключая свет, можешь успокоиться. Я сполна
рассчиталась с тобой за все.
Утром она не пошла на две лекции. Позвонила на студию Сэму
Кори, спросила, не мог бы он приехать к ней. Есть разговор.

жүктеу/скачать 4,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: