Джудит Крэнц Все или ничего
жүктеу/скачать 1,07 Mb.
|
VII Ни Майк, ни Джез не пережили бы годы жизни без Сильвии, если б не взаимная близость и поддержка. После страшного потрясения пришло осознание глубокой и непоправимой потери, горя, которого никто не мог с ними разделить. Они стали совершенно необходимы друг другу, эти двое, каждый из них знал: второй постоянно прислушивается, стараясь услышать легкую быструю поступь, серебряную россыпь смеха за стеной; отец и дочь, все еще видевшие стройную женскую фигурку, склонившуюся над охапкой свежесрезанных цветов, словно на мгновение задумавшись, прежде чем поставить их в вазу; молчаливо решившие, какую пластинку они никогда больше не станут слушать, какие книги навсегда отодвинут на заднюю полку, какую мебель переставят, чтобы пустующее кресло Сильвии не напоминало об отсутствии той, с чьим отсутствием им только предстояло попробовать смириться. Джез еще шесть лет ходила в среднюю школу в Сан‑Хуан‑Капистрано, каждый день преодолевая верхом на пони расстояние туда и обратно – с ранчо в богатый историческими событиями город, настолько спокойный, что там долгое время не было даже полицейского. Когда девочка подросла, соседки настоятельно стали советовать Майку Килкуллену послать ее в школу‑пансион, называя в числе одной из лучших прекрасную школу в Санта‑Каталине, к северу от побережья. Майк Килкуллен даже представить себе не мог жизнь на ранчо без дочери, как не мог не признать, что Друзья правы. Когда Джез первый раз услышала о грозящей разлуке, она яростно запротестовала, однако к четырнадцати годам, после нескольких лет подспудной борьбы, согласилась уехать в женскую церковную школу в Ла‑Йола, расположенную относительно неподалеку, так что она могла приезжать домой в конце каждой недели. Весной 1978 года, накануне окончания школы, Джез начала строить планы о поступлении осенью в Центр искусств. Эта школа прикладных искусств, расположенная в Лос‑Анджелесе неподалеку от университета, имела неплохую репутацию по части фотодела, такую же солидную, как «Брукс» в Санта‑Барбаре или же Центр искусств в Пасадене. Со времени смерти Сильвии прошло уже много лет, и Майк Килкуллен мрачно подумал, что «траурной церемонии», как это назвали люди, давным‑давно уж пора прекратиться. Видит бог, спустя четыре года после автокатастрофы он начал поглядывать по сторонам, честно пытаясь найти женщину, о которой мог бы заботиться. Претенденток, едва стало известно, что он немного оправился, оказалось хоть отбавляй. Холостяку трудно избежать бесконечных приглашений от соседок, действующих из самых лучших побуждений, особенно если он живет в непосредственной близости от бурных центров гостеприимства, таких, как Ньюпорт‑Бич или Лагуна‑Бич. Майк Килкуллен отважился побывать на вечеринках вдоль всего побережья от Сан‑Диего до Лос‑Анджелеса, не обращая внимания на настроение и считая своим долгом не превратиться в отшельника. Он даже завязал несколько романов – осмотрительных, добропорядочных и вполне приличных, но ни один из них не перерос в эмоциональную привязанность. Скорее рано, чем поздно, любая попытка перевести эти знакомства на уровень, отличный от обычного времяпрепровождения, влечения или физической страсти, проваливалась, чахла и увядала. К тому времени, как Джез окончила церковную школу, Майк Килкуллен вынужден был признать, что его чувство к женщине похоронено вместе с Сильвией. Всю силу своей любви он перенес на Джез, не забывая и старших дочерей и стремясь к тому, чтобы они как можно больше времени проводили на ранчо. Отец пытался установить с ними те отношения, которые связывали их до развода. Надежды тут было мало, учитывая влияние Лидии на дочерей, но Майк не отступал, каждую осень со всем семейством приглашая их на фиесту. Как признавался сам Майк, выруливая с ранчо и устремляясь по шоссе, с каждым ушедшим годом ранчо Килкулленов приобретало для него все большую ценность, его сохранность и целостность становились целью жизни. Со стороны шоссе ему было видно, что все пространство вокруг превратилось в бесчеловечное, исполинское, безжалостное скопление домов, дорог и официальных зданий – сотворенная человеком машина для производства денег, оскверняющая своим дыханием и океан, и горы на границе. Эти ублюдки превратили рай в место для парковки, думал он с яростью, отвергая предложение за предложением, касающиеся его собственности. Где‑нибудь, господь свидетель, им придется остановиться! Джез была подавлена тем разочарованием, которое возникло у нее после первого же года обучения в Центре искусств, хотя и понимала, что для профессионального мастерства ей необходима техническая подготовка. Мало ли какая проблема возникнет перед ней на задании – она должна уметь справиться с любой. Она поступила в эту школу, уверенная, что легко одолеет чисто техническую сторону дела, поскольку умеет уже так много, прошла путь от простейшего фотоаппарата до более сложного, прочла все, что только подворачивалось под руку, и сделала массу снимков. Люди хвалили ее работу, называли ее одаренной, правда, профессионалов среди них не было. Джез понимала, что она всего лишь любитель, увлеченный человек и что рядом с ней нет никого, кто мог бы ее поправить. Знала, что ей необходимы учителя, которые помогут ей найти себя, для того и нужна школа со множеством классов, где учат делать снимок, не глядя в глазок видоискателя, учат так фокусировать внимание на движущейся цели, чтобы оно превратилось в автоматизм, где всем студентам разрешено делать портреты друг друга в свободном стиле, с одним лишь условием – подчеркнуть характер объекта. Правда, все эти хитрости студенты познавали уже на старших курсах, первый же год Джез провела за изучением основ, как будущий автомеханик, еще ни разу не заглянувший в ходовую часть автомобиля. Она научилась в темноте заправлять и извлекать пленку в любом фотоаппарате, а инструктор, стоя рядом, засекал время, изучила азы техники работы в темной комнате, хотя дома в течение долгих лет проводила в ней бесконечные часы. Но основное внимание на первом курсе отводилось тонкостям освещения. Освещение в помещении, предавалась размышлениям Джез, никогда не бывает естественным, представляя собой миллиарды вариантов и комбинаций самых разнообразных искусственных светильников, когда‑либо изобретенных человеком, начиная от простейшей лампочки и кончая самым современным прожектором. А суровая простота объекта, который необходимо осветить! Самое волнующее задание, которое они получали, – сфотографировать тюбик зубной пасты; по крайней мере, тут дозволялось выжать немного пасты и поискать желанную форму. Однако и это послабление выпало им только в конце года как награда за достигнутые успехи. Начальный курс по освещению на втором году обучения завершался работой над фотографией‑натюрмортом, которая, как объяснили Джез, в будущем может стать значительной финансовой поддержкой для студентов. Этот вид фотографии включал в себя все, что можно было расположить на устойчивой, неподвижной поверхности, начиная от флакона духов и кончая тостером, от бриллиантового колье до сковородки. Пока же Джез, как и другие студенты‑первогодки, девяносто процентов которых составляли юноши, слушала курс по освещению и фотографировала болты и гайки – в буквальном смысле, – денежные банкноты, чертежные кнопки и кристаллы соли. Ничего такого, что могло бы испортиться, сгнить или завянуть: ни цветка, ни яблока, поскольку каждый предмет должен был служить веками, позволяя все новым и новым поколениям студентов ломать голову над правильным освещением, давно уже расписанным и растолкованным в учебниках, ни один из которых не оставлял места для импровизации. Задания по постановке освещения были настолько трудными и выматывающими, что этот курс в фотоделе приравнивался к первому году больничной практики. Мало кому из студентов удавалось выспаться в течение тех долгих недель, когда они решали задачу оптимально выгодного освещения гвоздей, пуговиц или катушек с нитками. За редким исключением, к которому относилась и Джез, знающая наверняка, что не станет заниматься подобным занудством, студенты отдавали должное этой долбежке, благодаря которой могли справиться с любым освещением на земле, а то и в космосе, если только удастся добраться туда со вспышкой, осветительными приборами или даже просто с коробкой спичек. В восемнадцать лет Джез считала себя более взрослой, чем ее сверстники‑юноши, не испытывая особого интереса ни к кому из этой шумной оравы, в поте лица корпевшей над линзами и фокусами и с придыханием обсуждавшей только свои «Лейки» и «Никоны». Хоть бы один из них когда‑нибудь поговорил об игроках команды «Лэйкерз», думала девушка, прислушиваясь к их болтовне... Но нет, все это стадо сверстников лишь изумленно уставилось бы на нее, спроси она их о шансах нового защитника этой команды, Волшебника Эрвина Джонсона. Джез находила Джонсона слишком высоким для защитника; как нападающий он мог бы быть куда результативнее, но отец, игравший в баскетбол всю жизнь и не пропускавший вместе с Джез ни одного матча, уверял ее: коль скоро Джерри Уэст, менеджер «Лэйкерз», выбрал из всего колледжа именно Волшебника, значит, на то у него были самые веские причины. Тони Гэбриел так и не смог бы ответить, почему он согласился прочитать лекцию в Центре искусств поздней весной 1979 года. Вовсе не в его духе было тратить время на разглагольствования и ответы на вопросы, но той весной он на пару дней заехал в Лос‑Анджелес перед тем, как отправиться в Никарагуа, а новый декан Центра, Дэвис Коллинз, его старый приятель, как раз переживал свой четвертый развод. Место декана Коллинз выбрал из соображений безопасности: оно накрепко привязало бы его к дому, реши он очередной раз жениться. – Если б ты не влюблялся каждый раз до потери сознания, Дэйв, ты бы не мучился сейчас разводом, – посочувствовал приятелю Гэйб. – Пора бы уж завязать с этим. – Ну, не у всех же твоя выдержка, друг. Людям случается и влюбиться. – Четыре раза? – В голосе Гэйба звучало сомнение. – Не требуй от меня объяснений. Спустись с небес, пусть мои ребятки тебя чуть‑чуть побоготворят. Они так упорно вкалывали весь год, что почти забыли, ради чего они здесь. Им необходимо вдохновение.
– Извините, мистер Гэбриел, могу я задать вопрос? – Я уже ухожу, красуля, но почему бы и нет? – Права ли я, считая, что искусство фотожурналиста на девяносто процентов зависит от обмана, болтовни и умения уговорить, чтобы его пустили в нужное место в нужное время, еще на девять и девять десятых процента – от простого везения оказаться в нужное время в нужном месте и только на одну десятую – от того, как сделан снимок? – Можно сказать и так.
– Вот и я так подумала. Я знала, что не хочу заниматься фотожурналистикой, но не понимала почему. Спасибо за откровенность. Джез поднялась и уже прошла половину прохода, когда он окликнул ее: – Почему вы остались после лекции? – Я не хотела задавать свой вопрос перед целой аудиторией. Это могло бы показаться невежливым. – Так вы боялись смутить меня? Он вдруг почувствовал, что злится. – Конечно. Она еще быстрее зашагала к выходу. Он бросился следом, успев схватить ее за руку. – Так объясните же, если от меня зависит только одна десятая процента, каким же образом мне чуть ли не единственному удается сделать настоящее фото? Мне, а не соседу? – Я бы сказала, что вы просто везучий. – Вы считаете, в том, что я делаю, нет мастерства? – Мастерства? Конечно, есть. Именно мастерство. В этом‑то и проблема. Я бы хотела, чтобы в моей работе было еще что‑то. – О небо, еще одна фанатка от искусства! Снимаете таинственные тени деревьев при закате, отражение гор в водоемах, степную траву, которую колышет ветер, и всякое прочее? – Не совсем. Знаете, мне пора. – Так идите. – Но вы держите мой свитер. – Послушайте, давайте выпьем чего‑нибудь, идет? Вы покажете мне свои работы. Вот как все у них началось. Гэйб так и не понял, то ли она нашла его, то ли он ее, но таков оказался результат его любезности старине Дэйву. Ни одно доброе деяние не остается безнаказанным, как говаривала его бабушка, да будет земля ей пухом. Внешне человеческое обаяние может проявляться самым неожиданным образом: оно может быть связано с тембром голоса, особенностями смеха, неожиданно обольстительным взглядом обычных, казалось бы, глаз, со всплесками юмора или даже причудами. Но почти всегда оно совершенно непостижимо и противится определению. Тони Гэбриел был одарен природой редчайшим обаянием так расточительно щедро, как только может одарить человека судьба. Очарование начало сказываться еще с колыбели. Да и профессиональные хитрости скорее скрывались в его обаянии, чем в особой проницательности, настойчивости, храбрости или умении, отказать в которых Гэбриелу тоже было нельзя. Возможно, секрет заключался в том, что он никогда не выпячивал эти качества намеренно, подобно тем самодовольным типам, которые умеют стать обаятельными, когда того требуют обстоятельства. Тони не умел «врубать» обаяние, как и не умел его скрыть. Коллеги прозвали его Венгерцем: в истории западного мира венгры слывут самым обаятельным народом из всех существующих. Тони знал об этом прозвище, как знал и о том значении, которое в него вкладывалось, но, будучи из той породы «очарователей», которые палец о палец не ударят, чтобы добиться своего, относился к нему с легким удивлением. Что в нем увидели такого особенного? Однако причин обижаться тоже не видел. В его роду, смешанном, среднеевропейском, постоянно меняющем место жительства, наверняка найдется место и Венгрии, а в генеалогическом древе, потрудись кто его составить, в одном из колен неудивительно было бы обнаружить и венгерских предков. Тони решил к данному факту подойти прагматически: уж если о чем и стоит помнить, так это о том, что обаяние срабатывает. – Знаете, а мне здесь нравится, – признался Тони, оглядевшись по сторонам. – Это так необычно? – Ну... довольно ново. И приятно. Не часто мне удается вот так вот... просто сидеть. – Наверное, все дело в освещении, – предположила Джез. – Подумать только: свечи на столах! Полукруглые кабинки, отделанные красной кожей, бумажные салфетки... В обычном баре почти никогда такого не встретишь. – Ну да, и поцарапанные пластиковые столы, репродукции Тулуз‑Лотрека на стенах... Словно ты где‑то еще – в Мехико, Канзасе или Джерси. – Я тоже об этом подумала, как только мы вошли, – призналась Джез. – Пахнуло чем‑то знакомым, домашним. Не исключено, что и выпивка тут не разбавлена. Разве что это уловка, чтобы усыпить подозрение. – С каких это пор белое вино считается выпивкой? – Я имела в виду виски. – Выпивка – это слово из прошлого. Вас тогда еще не было. – Так говорил мой отец. – Мой тоже. – Сколько вам лет? – спросила Джез. – Двадцать девять.
– Вы выглядите старше. Определенно старше. Года на тридцать два. – Правда? А вам сколько? – Восемнадцать. Можно мне называть вас Тони? – Лучше Гэйб. – Вы часто бываете в Джерси? – Довольно. Слушайте, а почему вас назвали Джез? – Просто Хуанита Изабелла для имени слишком длинно. – В вас есть испанская кровь? – Отчасти. В основном ирландская и шведская. Я калифорнийка. – Коренная? – Что, в первый раз встретилась? – Похоже, что так. Подождите‑ка... Я знал одного парня, он родился в Вегасе... Нет. Еще была девушка, она из Корона‑дель‑Мар, – тоже нет. Вы первая коренная калифорнийка, которую я встретил. А знаете, когда первый раз встречаешь человека другой национальности, нужно загадать желание. – Но вам же прекрасно известно, что дель‑Мар – в Калифорнии. Так что никакого желания. – Вы очень необычная. Почему вы мне не льстите? Не спрашиваете, как это я взобрался на Тибет или пересек на верблюде Гоби, или сколько раз вываливался из вертолета, поднимался и продолжал идти дальше? Где благоговение, которое студентка‑первокурсница должна испытывать перед известным фотожурналистом? – Тогда вам следовало пригласить сюда кого‑то из ребят. – На самом деле я совершенно не терплю тупого обожания. Сыт им по горло. Куда приятнее умелое, искусное, едва заметное высокомерие, как у вас. Хотя чуть‑чуть кокетства бы не помешало. Мы все же разного пола. Не исключено, что абсолютно разные люди. По правилам хорошего тона, не грех и намекнуть, что вы эту разницу чувствуете. – Я никогда не кокетничаю, – искренне сказала Джез. – Знаю. Да и зачем вам? Вы для этого слишком красивы. Слишком интеллигентны. И слишком заносчивы. – Я не заносчива, – возразила Джез, потягивая вино, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки. – Это я просто к слову. Красива и интеллигентна, но вовсе не заносчива. – Отлично сказано. К тому же я исключительно скромна. – По‑моему, ты мне нравишься. – Я знаю, – беспечно‑весело отозвалась девушка. – Та‑ак... А я тебе? Нет‑нет, забудь! Я никогда ничего подобного не спрашивал. – Не бойся, я не использую против тебя эти слова. – Джез не смогла сдержать смешка, заметив отразившийся на его лице ужас. – Я бы сказала, нравишься. Ты относишься к тем людям, которые всем в основном нравятся. Чего в тебе не любить? – Так ты же меня не знаешь. Мало ли что там скрывается? – Не сомневаюсь. Только насколько все это плохо? – Выяснить это удастся только одним способом. Пообедаем вместе? – Конечно, – ни секунды не колеблясь, отозвалась Джез. Она предполагала, что аперитив закончится обедом. – Так, значит, у тебя сегодня нет свидания? – Нет. А почему ты почти каждый вопрос начинаешь со слова «так»? – Разве? – Ну, неважно. Надеюсь, это не заразно. Так куда мы отправляемся ужинать? – быстро спросила Джез. Одета она вполне прилично для любого калифорнийского ресторана: белые брюки и плотный вязаный ажурный свитер. – Я подумал, а почему бы нам не пойти к тебе? – Ты это серьезно? Я живу вместе с двумя подругами. У нас найдется арахисовое масло, бананы и молоко. Надеюсь, девочки с нами поделятся. Как тебе перспектива? – Даже для завтрака маловато, – вздохнул Гэйб, пожав плечами. – Остаются таиландский, китайский, индийский, марокканский, японский и итальянский варианты. Но только не французский. Терпеть не могу французскую кухню. Все истинно цивилизованные люди ее ненавидят, и даже сами французы, предел мечтаний которых – стейк с картофелем фри, запитые двумя бутылками красного вина, вперемежку с пачкой‑двумя сигарет. Конечно, еще есть пицца. А можно воздать должное самому простому варианту: остаться здесь и довольствоваться гамбургерами. – Так и поступим. Гамбургер так же естественен, как и виски, – решительно проговорила Джез. – В тебе есть что‑то... необычное. Не понимаю только что. А если я не ухватываю суть чего‑то, это выводит меня из себя. Никак не могу объяснить точно... Что‑то особенное, не своеобразное, а... В общем, то, что никак не получается ухватить. – Еще будет время. Я никуда не денусь. Джез особым образом повела плечиком, чтобы показать этому надоеде, что его анализ ей безразличен, что она не станет менять свои привычки в угоду кому‑то, однако смягчила свой жест улыбкой, столь же неуместной после этих слов, сколько соблазнительной. – Понял! Вся эта твоя смесь, испанско‑ирландско‑шведская, это все жульничество! Ты – Венгерка! О черт, в каком я дерьме! – Ну да? – улыбнулась Джез. – На самом деле? – Это не вопрос, – отозвался он. – Это констатация факта. Джез знала, что раньше ни в кого еще не влюблялась. Правда, в шестом классе ей понравился один учитель, да еще как‑то пришлось попереживать пару‑тройку недель из‑за одного паренька, игравшего вместе с ней в какой‑то пьесе, – это было уже классе в восьмом. Однако церковная школа особым ассортиментом воздыхателей не отличалась, а на суровом первом курсе Центра искусств у нее времени не было даже задуматься об этом. И все же память о пережитой в средней школе буре чувств подсказывала Джез, старательно жующей, казалось бы, долгожданный гамбургер, что интерес, который вызывает в ней Тони Гэбриел, имеет некоторое отношение к ее сердцу. Когда он взял в руки прядку ее волос и, пристально рассматривая, спросил: «Как называется этот цвет? Кукуруза в кленовом сиропе?», ей показалось, что он рухнул перед ней на колени и признался, что она прекраснее Венеры Боттичелли. Она поймала себя на том, что пристально изучает две глубокие вертикальные морщинки, залегшие по обеим сторонам его рта, которые не исчезали, даже когда он улыбался: словно эти две черточки могли объяснить, почему невозможно отвести взгляд от его совершенно обычного носа, крупного, но больше ничем не примечательного, от этих ярких, умных карих глаз, опять же ничем особенным не выделяющихся среди любых других, от этого насмешливого рта – обычного мужского рта с приятной, но довольно обычной верхней губой и приятной обычной нижней, и прекрасными обычными же зубами. Ничего необычного или сверхгармоничного в его чертах не было, как их ни изучай, хоть в целом, хоть по отдельности, а уж человеческие лица Джез изучала годами. Гэйб был привлекателен, даже очень недурен собой – в общем, таких миллионы. Но красавцем, приковывающим к себе взгляды, его никак не назовешь, уговаривала себя Джез, отчаянно пытаясь вернуться на землю. Должно быть, все дело в этих залихватских вихрах! Она не могла отвести от него глаз. – С гамбургером что‑то не так? – Да нет, все прекрасно. Просто... Просто я не голодна. – Я тоже, – слегка удивленно проговорил он, глядя на нетронутый бутерброд, забытый им на тарелке. – Может, попробовать чего‑нибудь экзотического? – Сомневаюсь... что это поможет.
– Не голоден, – с удивлением повторил Гэйб, – хотя с утра ничего не ел. Он проговорил это слегка смущенно, как человек, внезапно почувствовавший, что открыл для себя что‑то важное. Это он знает, только еще не разобрался, в чем дело. Джез еле слышно пробормотала что‑то в ответ. Что‑то о тоне, каким он сделал свое сообщение. Ей показалось, что невидимые золоченые трубы взорвались вдруг торжественными фанфарами. Он не голоден. Она не голодна. Она отметила опасную удушливую волну, нараставшую в груди, словно она вот‑вот разрыдается или начнет хохотать, не в силах совладать с собой. – Не принимай это на свой счет, но ты веришь в любовь с первого взгляда? – спросил Гэйб, с выражением мучительного неверия прислушиваясь к собственным словам, которых никогда прежде не произносил и о существовании которых даже не задумывался. – Если бы ты спросил меня об этом несколько минут назад...
– Ну?.. – Я бы сказала, что сомневаюсь... Но ведь всякое бывает... – Не останавливайся, – попросил Гэйб. – Говори, говори то, что приходит в голову. – Сейчас я... Я начинаю... – Что начинаешь? – торопил он, взяв ее за руки и крепко сжимая трепещущие пальцы. – Начинаю думать... – Румянец залил щеки Джез. – О чем?.. – Возможно ли это... – прошептала она, захлестнутая внезапной волной застенчивости и опустив подбородок так, что взгляд ее уперся в стол. – Вообще или конкретно? – Не знаю, – затрясла головой девушка. – Для нас с тобой? – Да откуда мне знать? Почему ты считаешь, что у меня на все есть ответ? – почти крикнула Джез и вскинула голову, протестуя против этого блаженного и бесцельного допроса. – Потому что я влюблен в тебя до смерти! С той самой минуты, как увидел тебя, и это невероятно, со мной ничего подобного не случалось, так что ты должна мне все объяснить, сказать, что все это правда. – Ох, – только и выдохнула девушка, чувствуя, как сердце, которое она считала холодным и не созданным для любви, вдруг освобождается от всяких оков и пускается в пляс под торжествующие звуки фанфар, возвестивших о счастье. – Ты так и намерена сидеть здесь, вздыхая и охая? Джез кивнула, не в состоянии произнести ни слова. – Ну что ж, и это сгодится. Главное, ты не сказала «нет», ведь правда? Ты тоже чувствуешь что‑то похожее? Это случилось не только со мной? Не может же быть, чтобы это испытывал только я?
– Значит, это мы выяснили. Любовь с первого взгляда, вот что это такое. Вот что с нами произошло. Джез попыталась улыбнуться. Не вышло. Испуганная, она не знала, что делать, как ей себя вести. Ей никогда не подняться и не уйти спокойно из этой обтянутой красной кожей кабинки. Видно, весь остаток жизни придется просидеть здесь. Как она осмелилась заговорить с ним? Какая часть ее сознания породила эти слова? Но пока он не выпускает из своих ее руки, с ней ничего не произойдет. – Ты уже почувствовала это на лекции? – продолжал терзать ее Гэйб. – Не помню. Это было слишком давно. Да... Наверно... Не знаю. – Но ты собиралась уйти, Джез. А если бы я тебя не остановил? – Это невозможно. – Невозможно, – быстро согласился Гэйб. – Точно. А ты знаешь, что я тебя еще ни разу не поцеловал? – Похоже, это не имеет значения, – пробормотала Джез неуверенно. – Ты права. Мы должны сделать так, чтобы имело значение. – Но ведь никакой спешки нет... – едва выдохнула девушка. – Тебе все равно? – Вовсе нет. – И мне тоже. Давай‑ка покончим с этим. Чем дольше ждешь, тем труднее, – сказал Гэйб с уверенностью и решимостью человека, вся жизнь которого – сплошной риск, ни одному нормальному человеку не ведомый. – Поедем ко мне в отель? – Хорошо. Только, пожалуйста, не выпускай мою руку. Так и держи.
– Теперь ты в безопасности. Ты дома, – сказал он, чувствуя, как дрожит она под плотным свитером. – Тогда не выпускай меня из рук.
– Ты так испугана? – выдохнул он куда‑то ей в затылок. – Да.
– Я тоже. – Но ты намного старше меня. Ты должен быть смелее, – запротестовала девушка упрямо‑застенчиво, прячась за этой застенчивостью, будто только так всегда и поступала, хотя не смогла бы припомнить ни единой похожей ситуации.
– Мне пора набраться храбрости и поцеловать тебя. Склонив голову, он медленно прильнул губами к ее губам, и этот легкий, почти насмешливый поцелуй подействовал на Джез чуть успокаивающе, позволив расслабить мускулы и снять напряжение. – Я уже настолько смел, что готов целовать тебя вечность, – прошептал Гэйб, целуя ее снова и снова, чувствуя, как понемногу унимается дрожь, теплеют и поддаются его настойчивым, ищущим губам ее прохладные губы. Они еще сочнее, чем казались, подумал он, полнее, чем он мог вообразить, свежие, нежные и упругие, каких он никогда прежде не знал.
– Нельзя же вот так вот простоять тут в обнимку целую вечность, – произнес наконец Гэйб между двумя поцелуями. – Почему же нельзя? – пробормотала Джез. – Кто‑то может нам помешать? – Просто так неудобно. Ты не хочешь... присесть? – Я хочу того же, чего хочешь ты.
– А что ты думаешь о кушетке? – спросил он дурашливо, чувствуя себя смешным, нелепым и подсознательно желая быть таким. – А что нужно думать о кушетке? – отозвалась Джез, целуя его в нос. – Ну, мы могли бы взглянуть на нее, поговорить о ней, просто посидеть, а можем и разложить ее. – Давай тогда просто посидим, – ответила Джез, рассмеявшись впервые с тех пор, как за ними закрылась дверь. – Разве она не для этого предназначена?
– Вот так? – спросила Джез. Она притворяется глупенькой, думал Гэйб. Его прелестная, неповторимая, светловолосая глупышка. – Если для интервью, то так. Но интервью не будет, – ответил он, шутливо тормоша девушку и заставляя откинуться на спину. – Прекрасно, и больше не шевелись! Тут, вверху, за твоим ушком, есть заветное местечко, – там, где начинаются волосы. Так вот, я думаю об этом местечке весь вечер. Мне очень хочется поцеловать его. Ты не боишься щекотки? – Только на пятках.
– Тебе нравится, – пробормотал он, утверждая. Джез, словно очнувшись от забытья, обхватила его руками, притягивая к себе. – Ложись рядом, – умоляюще выдохнула она. – Но ведь здесь же негде... – Место есть на кровати... – Великолепная мысль! Как она ко мне раньше не пришла? – Гэйб восхищенно ахнул над своей прелестной глупышкой. – Это ты выбрал кушетку, – сказала девушка, почти упрекая его, поднялась, пересекла комнату, сбросила туфли и легла на кровать. – Точно, я виноват... Больше этого не повторится. Впредь сразу же от двери – и в постель. И о чем я, дурак, только думал?..
– Белые брюки и белый свитер на белой постели? Плохо. Так я тебя потеряю. Как белого зайца в заснеженном поле. – А ты целься в кончик носа, он розовый, – отозвалась Джез, усаживаясь на постели и стягивая через голову свитер. Он едва не задохнулся, увидев ее грудь. Толстый свитер не позволял даже вообразить, что под ним сокрыты такие сокровища – юная и в то же время пышная, роскошная, зрелая грудь настолько совершенной формы, что не требовала никакой поддержки, чтобы взмыть вверх, с крупными розовыми сосками, твердыми и четкими. Он лег на кровать и потянул Джез к себе так, чтобы она оказалась над ним, а ее груди – на уровне его лица. Приподнявшись на локтях, она взглянула на него сверху вниз с сосредоточенным любопытством. Простонав, он взял в ладони два нежных шара, сводя их так, чтобы одновременно коснуться губами обоих сосков, и со всей страстью и силой губ, языка и щек принялся упиваться этими горячими бутонами, словно хотел заставить их раскрыться, превратиться в цветок в глубине его рта. Долгое время он не мог оторваться от женской груди, взятой его губами в плен. Он продолжал наслаждаться ею, поддразнивая Джез легким покусыванием, одаривая наслаждением, столь безудержным, что девушка закусила губу, стараясь еще глубже упрятать грудь в жар его губ. Она плотно прижималась к нему бедрами, даже не осознавая, что делает, вторя его движениям всем телом столь интенсивно, что Гэйб понял: пора, наконец, оторваться от ее груди. Взяв Джез за плечи, он перевернул ее на спину и резко, победным движением сорвал с нее остатки одежды, целеустремленный и одержимый. Джез застыла как зачарованная, прикрытая единственным покрывалом – упавшими на плечи волосами, и не спускала с него изумленных глаз. Он поднялся, срывая с себя одежду. Не отводя взгляда, она различила в полумраке комнаты его загорелое тело. Он был худощав, как она и думала, хотя и не предполагала, что его руки, плечи и ноги окажутся такими мускулистыми, а грудь такой широкой. Природа щедро одарила его и иными достоинствами: она и представить себе не могла, что можно обладать таким мощным, тяжелым и властным орудием, страстно устремленным вперед и вверх из гущи темных волос. Джез задержала дыхание, ошеломленная, неверящая, не в силах шелохнуться, словно потрясение приковало ее к кровати. Гэйб встал коленями на постель, раздвинул ее ноги, безостановочно целуя страстные, задыхающиеся уста и бормоча какие‑то слова, которые были ей непонятны. Она раскинула руки, обхватив его за шею, и неловко, но изо всех сил потянула к себе с отчаянной решимостью погибнуть, быть раздавленной им, принимая всем своим телом его тело. Гэйб откинулся назад, охваченный желанием, столь яростным, что недоставало сил и времени насладиться в полной мере ее роскошной бесстыдной наготой, и, потянувшись властной рукой прямиком к курчавому треугольнику волос, коснулся ее изучающим пальцем. Она была готова – о‑о, еще как готова! – принять его. Помогая себе рукой, он резко и неумолимо ворвался в нее, погружаясь все глубже и глубже в ее тело, настолько ослепленный желанием, что не слышал даже сдавленного всхлипа, сорвавшегося с ее губ и нарушившего молчание. «А‑а‑ах!» – резко вскрикнула Джез, застыв на высокой ноте, но он ничего не замечал, в жгучем желании обладать ею потеряв способность слышать и понимать. Он мог бы остановиться, сбросить темп, так чтобы Джез успела догнать его, но сдерживать себя было выше его сил. Ночь впереди длинная, и он намерен любить ее еще не раз, так что она свое возьмет, о да, возьмет... Сейчас же он подчинен только одному – мощной, обжигающей волне, захлестнувшей его, устремляясь вверх, нарастая и усиливаясь, так что тело, казалось, готово вот‑вот взорваться, оглушая и ослепляя, пока не прорвалась наконец в долгом и мучительно сладком всплеске огня, извергнувшегося наружу вместе с громким животным стоном радости, слетевшим с его губ. Гэйб обессиленно рухнул рядом с Джез, все еще оставаясь с ней и крепко сжимая ее в своих объятиях. Наконец‑то он обрел утраченную способность видеть и слышать. Джез плакала. Плакала громко, ловя воздух ртом и задыхаясь. – О боже, извини, – проговорил он сокрушенно. – Я просто не мог остановиться. О‑о, со мной такого не было уже сто лет. Она продолжала рыдать, горько и безудержно. – Джез, радость моя, ну не плачь. Это же не трагедия. В следующий раз я буду любить тебя только для тебя, и так снова и снова, много раз, и все ради тебя одной. Прошу тебя, не плачь! Гэйб обнял девушку, погладил по волосам, покрывая поцелуями мокрое от слез лицо, но Джез не унималась, слезы продолжали катиться градом. Постепенно, внимая его мольбам, она начала успокаиваться и, всхлипнув последний раз и шмыгнув носом, пробормотала: – Я не знала, что это так больно... – Вот черт! Я сделал тебе больно? Проклятье! Да как же так? Прости меня... – Наверно, я не должна сердиться... Ведь так все и бывает, правда? Ну... в первый раз... – Что‑о? – Видимо, он ослышался. – В первый раз всегда больно... Казалось, потолок, закружившись, рухнул вниз. Ураганный порыв прозрения едва не сбил с ног, ослепив, высветив все детали их близости. Ее страх. Прохладные губы. Скованная поза, когда она присела на кушетку. Неловкие попытки притянуть его к себе, смесь застенчивости и храбрости... – Почему ты ничего не сказала? – сокрушенно проговорил он, раздираемый восторгом и виной. – Не знаю, – пробормотала девушка, пряча лицо у него на груди.
– И все‑таки – почему?.. – Я... боялась... что ты не захочешь... Что ты придашь этому особое значение... Ой, да ты сам все знаешь! – Ты права, черт побери! Я настолько влюблен в тебя, что не посмел бы и пальцем тебя тронуть... Джез, малышка, я мог бы быть так нежен... Да что говорить? Теперь уже поздно. Чертовски поздно! – Не терзай себя, – попыталась успокоить его Джез. – Сейчас уже не больно. – Да‑да, конечно, все именно так. О бедный мой маленький глупыш... – Знаешь, перестань мучиться, лучше займись‑ка делом, – внезапно предложила девушка с прежней бодростью, немедленно подсказавшей Гэйбу, что если он и опоздал на первый поезд, то второй как раз подкатывает к перрону. – Я готов целовать и целовать тебя всю ночь, пока не забудется все плохое. Ты хотела мне это предложить? – Примерно... Нет, именно это.
– Давай навестим отца, – сказала как‑то Джез Гэйбу. – Сегодня. – А может, просто позвонить ему? – с надеждой спросил Гэйб. – Трус! – А разве нет оснований бояться? – Я никуда не поеду, не рассказав отцу о нас и не попрощавшись, ты же знаешь. К тому же он не кусается – надеюсь. – Не думаю, что он придет в восторг.
– Он порадуется за меня, я знаю. – Ну так едем? – А может, завтра? – вдруг засомневалась Джез, внезапно обеспокоенная возможностью неадекватной реакции отца. – Сегодня, – решительно ответил Гэйб. Кому‑то из них нужно быть взрослым. – Но вначале как следует примем душ. Затем поменяем одежду. Ты пахнешь мной, а я – тобой. И не вздумай прикоснуться ко мне, пока не поедем обратно. Не стоит хвастать близостью.
– У тебя есть все, что необходимо, Хуанита Изабелла? – спросил Майк, стараясь говорить сдержанно‑вежливо, чтобы не показать, что на душе у него кошки скребут. – Достаточно денег, есть обратный билет и все прочее? – Не беспокойся об этом, папа. Мне много не нужно. Гэйб обо всем позаботится. А я прихвачу с собой дорожный чек, так, на всякий случай. – Возьмешь с собой фотоаппарат? – Конечно. Гэйб научит меня всяким хитростям фотожурналистики. – Ну и прекрасно, малышка. Прекрасно. И очень по‑джентльменски. У тебя есть телефонная кредитная карточка? Нет? Хорошо, тогда просто звони отовсюду и когда угодно. Не беспокойся о разнице во времени. Я буду рад услышать тебя в любой час. – Я прослежу за этим, мистер Килкуллен. – Да‑да, Гэйб. Проследите. А иначе я разыщу тебя на краю света, где бы ты ни был, приставлю дуло к башке и спущу курок либо раздобуду нож и вспорю тебе брюхо, как рыбине. И никто тебя не хватится, ни одна сволочь не станет искать тебя, сукин ты сын, разбойник, ворюга! Нет, никогда ему не понять, какого черта Джез в нем нашла. Да толстозадый Билли Картер и то куда привлекательнее. А уж аятолла Хомейни и просто милашка... – Ой, папочка, нам необходимо собираться обратно в Лос‑Анджелес! – воскликнула Джез, глядя на часы. – Движение сейчас сильное, а у меня еще куча дел: надо упаковаться, а самолет уже послезавтра утром. – Ты не забыла сообщить в колледж о своем отъезде? – спросил он ровным голосом. – Я позвонила куратору. Они сказали, что перечислят тебе деньги обратно за следующий год. Я уже научилась всему, чему они могли меня научить, папуля, остальное – дело техники. Ты знаешь, даже многие настоящие фотографы говорят, что не стоит слишком долго задерживаться в колледже – можно потерять индивидуальность. – Какое счастье, что ты узнала об этом до того, как стало слишком поздно. – Мне и вправду страшно хочется взглянуть на работы Джез, – вступил в разговор Гэйб. – Она рассказывала мне о вашем семейном архиве. У нас еще есть время, Джез? – Наверное, – ответила она с неохотой. А что, если ему не понравится? Что, если окажется, что фотографии не так хороши, как она думала? – Я потерял ключ, – солгал Майк. – Твой у тебя? – Нет, – с облегчением вздохнула Джез. – Послушайте‑ка меня, Гэйб. Я покажу вам кое‑что, что стоит увидеть. – Майк поднялся и быстро вышел из гостиной. Вернулся он через мгновение, держа в руках увеличенный фотопортрет Сильвии, все время стоявший у его кровати. Он протянул фотографию Гэйбу. – Это один из самых первых портретов, которые сделала моя дочь, Хуанита Изабелла Килкуллен. На своей первой пленке, которую я ей купил. Своим первым фотоаппаратом. Это ее мать. Тогда моей дочери исполнилось восемь, это было всего десять лет назад. В последнее лето жизни моей жены. Потом Сильвия уехала в Европу. Правда, она поехала туда одна. Вы, наверное, уже слышали эту историю... – Отец! – Что‑то не так, Джез? Я думал, что Гэйбу следует увидеть хотя бы один твой снимок. Прежде чем и ты тоже уедешь. – Это несправедливо! – вспыхнула Джез. – Почему ты так говоришь со мной? – Потому что это правда. Когда люди уходят, они уходят, – вздохнул Майк, застывая в тяжелой неподвижности, как глыба. – Я понял вас, мистер Килкуллен. – Гэйб тоже начал подниматься. – Не буду утверждать, что полностью разделяю ваши чувства, но знаю: я бы чувствовал то же самое, будь у меня дочь. Я буду заботиться о Джез. Обещаю вам, клянусь жизнью. И каждую неделю она будет вам звонить. – Что ж, ладно, Гэйб, ладно... Связь с Никарагуа превосходна, особенно во время гражданской войны... жүктеу/скачать 1,07 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|