Карл Густав Юнг Мария-Луиза фон Франц Джозеф Л. Хендерсон Аниэла Яффе Иоланда Якобе Человек и его символы

Архетип посвящения

В психологическом смысле образ героя нельзя рассматривать как идентичный самому эго. Его лучше описать как символическое средство, которым эго отделяет себя от архетипов, порожденных родительскими образами в раннем детстве. Д-р Юнг предположил, что каждое человеческое существо изначально имеет чувство целостности — могущественное и завершенное ощущение Самости. И из Самости, охватывающей всю психику, возникает индивидуальное самосознание, формируясь по мере роста личности.

В последние два-три года появились работы некоторых последователей Юнга, документально описывающие события, сопутствующие появлению индивидуального эго во время переходного периода от младенчества к детству. Его выделение — болезненный процесс, который не может не ущемлять изначальное чувство целостности. Поэтому эго приходится постоянно восстанавливать свою связь с Самостью, чтобы психика оставалась здоровой.

Далее будет показано, что героический миф является первой стадией видоизменения психики. Я предположил, что оно имеет четырехступенчатый цикл, в ходе которого эго старается достичь относительной самостоятельности от изначального состояния целостности. До тех пор, пока не достигнута определенная степень самостоятельности, индивид не способен связать себя со своим взрослым окружением. Но героический миф не дает гарантий того, что этот выход на волю произойдет, а только показывает, какие условия необходимы, чтобы освобождение состоялось, так как без этого эго не сможет осознать себя. Затем остается осмысленно поддерживать и развивать это сознание с тем, чтобы не бесцельно прожить жизнь и почувствовать, что выделяешься из массы.

В античной истории и в обрядах современных первобытных племен содержится богатый материал о мифах и ритуалах посвящения (инициации), проходя через которые юноши и девушки разлучаются с родителями и поневоле становятся членами клана или племени. Но поскольку насильственное отторжение от мира детства принесло бы ущерб изначальному родительскому архетипу, это зло обращают во благо через целительный процесс включения в жизнь общины. (Тождественность общины и личности часто символизируется тотемным животным). Таким образом община исполняет притязания ущемленного архетипа и становится своего рода вторым родителем, которому молодежь первоначально приносится в символическую жертву, знаменующую возрождение к новой жизни. В этой драматической, по мнению д-ра Юнга, церемонии, очень похожей на жертвоприношение силам, которые могут забрать молодого человека к себе, мы видим, что силу действия изначального архетипа нельзя до конца преодолеть — как это было продемонстрировано при рассмотрении битвы героя с драконом, — не почувствовав ущербной отчужденности от плодотворных сил подсознания. В мифе о Близнецах мы наблюдали, как их hybris, выражавшая чрезмерное разделение эго и Самости, была скорректирована их собственным страхом возможных последствий, что побудило восстановить гармонию между ними.

В племенных обществах именно обряд инициации наиболее эффективно решает эту проблему. Этот обряд возвращает новообращенного к глубочайшему уровню изначальной тождественности матери и ребенка, другими словами, к тождественности эго и Самости, заставляя его тем самым пережить символическую смерть, в которой его индивидуальность временно распадается, растворяясь в коллективном подсознательном. Затем его выводят из этого состояния через ритуал, символизирующий церемонию нового рождения. Так эго впервые по-настоящему становится неотъемлемой частью общины, представленной тотемом, кланом или племенем, или сочетанием всех трех.

В основе ритуала, встречается ли он в племенных общинах или в более сложных сообществах, неизменно лежит обряд смерти и возрождения, являющийся для новообращаемого «обрядом перехода» от одной стадии жизни к другой: от детства к отрочеству или от отрочества к юности, а затем к зрелости.

Воздействие посвящения, конечно же, не ограничивается лишь психологией юности. На протяжении всей жизни человека каждая новая фаза развития сопровождается повторением изначального конфликта между притязаниями Самости и эго. Обычно этот конфликт выражается наиболее сильно в переходном периоде от ранней зрелости к средним годам (в нашем обществе это между тридцатью пятью и сорока годами). А переход от средних лет к старости вновь создает необходимость в утверждении различия между эго и психикой в целом: героя в последний раз призывают заступиться за эго — сознание перед лицом приближающегося растворения в смерти.

Эти критические периоды требуют большего осмысления и духовных усилий, чем в юности. Поэтому архетип посвящения в возрасте сильнее активизируется в религиозном направлении — в отличие от юношеских ритуалов с их ярко выраженной мирской окраской. Архетипические модели инициации такого рода, известные с древних времен как «мистерии», пронизывают фактуру всех церковных ритуалов, исполняемых при рождении, бракосочетании или смерти и отличающихся особым богослужением.

Исследуя посвящение, следует, как и при исследовании героического мифа, поискать примеры в субъективном опыте современных людей, особенно тех, кто прошел через сеансы психоанализа. Вовсе не удивительно, что в подсознании пациентов, обратившихся за помощью к врачу, специализирующемуся на психических нарушениях, можно обнаружить образы, воспроизводящие основные известные из истории модели инициации.

Например, у молодых людей наиболее распространенной из них, скорее всего, будет модель сурового испытания на силу и выносливость. Оно может выглядеть аналогично рассмотренным нами сюжетам из сновидений современников, иллюстрирующих героический миф, как в истории с моряком, которого подвергли испытанию непогодой и битьем, или как в пешем путешествии по Индии без шляпы от дождя. Ту же тему физических страданий, доведенную до логического конца, мы встречаем в первом из упомянутых снов, где симпатичный молодой человек был заклан на алтаре. Это жертвоприношение напоминало приближение к посвящению, но концовка была смазана. Похоже, она завершала героический цикл, чтобы подготовить переход к новой теме.

Между героическим мифом и обрядом инициации есть одно бросающееся в глаза отличие. Типичный героический персонаж из сил выбивается, чтобы достичь своей амбициозной цели и в конце концов приходит к ней, пусть ценой немедленного наказания или смерти за свою hybris. В противоположность этому в обряде посвящения новообращаемого призывают отказаться от амбиций и всех желаний и покориться суровому испытанию. Он должен желать участвовать в испытании, не надеясь на успех — фактически быть готовым к смерти. И хотя видимая сторона испытания может быть мягкой (длительный пост, лишение зуба, нанесение татуировки) или мучительной (боль от обрезания, надрезания и других увечий), цель всегда одна: вызвать символическое переживание смерти, из которого может возникнуть символическое переживание нового рождения.

Одному двадцатипятилетнему юноше приснилось, что, используя альпинистское снаряжение, он забрался на вершину горы, где находится что-то вроде алтаря. Рядом с алтарем он видит саркофаг с его собственной статуей на нем. Затем приближается священник, в руке у него посох, на котором сверкает живой солнечный диск. (Обсуждая этот сон, молодой человек сказал впоследствии, что подъем на гору напомнил ему о прилагаемых в ходе сеансов психоанализа усилиях для овладения самим собой). К своему удивлению, он обнаруживает себя умершим и испытывает угнетенность и страх, а не чувство радости от достигнутого. После этого тепло от солнца приносит чувство силы и молодости.

Этот сон вполне отчетливо показывает различие между посвящением и героическим мифом, которое следует всегда иметь в виду. Альпинизм подразумевает испытание силы — это твердое желание достичь самосознания на героической стадии юношеского развития. Пациент, очевидно, полагал, что к лечению надо будет относиться так же, как и к другим испытаниям, требующим мужества: то есть в соревновательной манере, свойственной молодым людям в нашем обществе. Но сцена у алтаря исправила это ошибочное представление, показав, что его задача скорее заключается в подчинении силе большей, чем он сам. Ему приходится видеть себя умершим и символически погребенным таким образом (в саркофаге), который напоминает архетипическую мать — изначальное вместилище всей жизни. Только смирившись с этим, он может испытать новое рождение. Ритуал, дающий вдохновение, вновь оживляет его в качестве символического сына Отца-Солнца.

Мы могли бы допустить ошибку, отнеся эту сцену к героическому циклу о Близнецах — «детях Солнца». Но тогда нам пришлось бы считать, что посвящаемый обманывается, а для этого нет никаких оснований. Напротив, он постиг урок смирения, пройдя через обряд смерти и возрождения, знаменующий переход от молодости к зрелости.

По своему возрасту он уже должен был осуществить этот переход, но затянувшаяся задержка в развитии тянула его назад. Эта задержка привела его к неврозу, который он и пришел лечить. Сон предлагает ему грамотный совет—такой же, какой бы дал любой хороший шаман: надо отказаться от скалолазания для доказательства своей силы и подчиниться сполна ритуалу инициации, который подготовит его к новым моральным обязательствам — обязательствам мужчины.

Тема повиновения как существенного условия успешного проведения обряда посвящения легко прослеживается, когда он связан с девушками и женщинами. Их обряд изначально нацелен на пассивность, как их сущностную черту, которая усиливается присущим им физиологическим ограничением их автономности — менструальным циклом. Высказывалось предположение, что с точки зрения женщин менструальный цикл может фактически играть основную роль в инициации, поскольку пробуждает у них глубочайшее ощущение покорности перед действием животворящей природной силы. Поэтому женщина охотно отдается целиком своей женской функции, подобно тому как мужчина включается в отведенную ему роль в жизни общины.

С другой стороны, женщина в не меньшей степени, чем мужчина, проходит через изначальное испытание на выносливость, заканчивающееся принесением жертвы, чтобы испытать рождение новой жизни. Эта жертва дает возможность женщине освободиться от запутанных личных отношений и приводит ее к более сознательной роли независимой личности. Напротив, жертва мужчины является отказом от его священной независимости: он становится осознанно более привязанным по отношению к женщине.

Здесь мы подходим к той стороне посвящения, которая знакомит мужчину с женщиной, а женщину с мужчиной с тем, чтобы исправить некоторое первоначальное противостояние мужского и женского начал. Мужское знание (Логос) затем встречается с женской привязанностью (Эрос), их союз представляет символический обряд священного брака, составлявший сокровеннейшую основу инициации со времени ее зарождения в мистериальных культах древности. Но современному человеку необычайно трудно понять это, пока он не окажется в кризисной ситуации. Несколько пациентов рассказывали мне о снах, в которых тема жертвы сочетается с темой священного брака. Один из них приснился молодому человеку, который полюбил, но не хотел жениться, боясь, что семья станет эдакой тюрьмой, возглавляемой могущественной фигурой матери. Его собственная мать была сильной женщиной, оказавшей на него значительное влияние в детстве, и его будущая теща представляла для него такую же угрозу. Не станет ли и его будущая жена подавлять его точно так же, как эти матери подавляли своих детей?

В своем сне он танцевал ритуальный танец вместе с еще одним мужчиной и двумя женщинами, одна из которых была его невестой. Мужчина постарше и вторая женщина были супружеской парой, производящей благоприятное впечатление, потому чтоих брак похоже, не подавлял их индивидуальности. Эта пара, таким образом, представляла для молодого человека такое состояние супружества, которое не накладывает чрезмерных ограничений на развитие индивидуальности мужа и жены. Если бы он мог добиться такого состояния, тогда брак стал бы для него вполне приемлемым.

Перед началом ритуала каждый мужчина встал напротив женщины-партнера таким образом, что все четверо оказались в углах квадратной танцевальной площадки. С первых движений танца стало очевидно, что это своего рода танец с саблями. У каждого танцора в руке была короткая сабля, с помощью которой нужно было изобразить в воздухе затейливый узор. При этом движения рук и ног подчинялись чередующимся импульсам то агрессии, то покорности по отношению друг к другу. В заключительной сцене все четверо танцоров должны были вонзить саблю себе в грудь и погибнуть. Только сновидящий отказался выполнить финальное самоубийство и остался стоять в одиночестве после того, как все вокруг рухнули на пол. Он чувствовал глубокий стыд за свою трусость, не давшую ему пожертвовать собой вместе со всеми.

Этот сон заставил моего пациента осознать, что он более чем готов изменить свое отношение к жизни. Пытаясь достичь иллюзорной безопасности для своей личной независимости, он стал эгоцентричен, а внутренне находился во власти страхов, вызванных детской зависимостью от матери. Потребовалось бросить вызов его мужественности, чтобы он понял, что, не пожертвовав своим детским состоянием ума, он так и останется в изоляции, постоянно стыдящимся своих поступков. Этот сон и последующее его осмысление рассеяли все сомнения. Он прошел через символический обряд, посредством которого молодой человек отказывается от своей исключительности и самостоятельности, и принимает совместную жизнь с ее привязанностями, а не только героикой. Вскоре он женился, и отношения с супругой оправдали его ожидания. Брак вовсе не ослабил его отношения с внешним миром, а реально обогатил их.

Оставив в стороне невротическую боязнь обнаружить притаившихся за пологом брака мать или отца-невидимок, можно утверждать, что даже нормальный молодой человек имеет все основания чувствовать тревогу перед ритуалом бракосочетания, который в сущности является женским обрядом посвящения, где мужчина обречен ощущать себя кем угодно, но не героем-победителем. Не удивительно поэтому, что в племенных обществах мы встречаем ритуалы, предназначенные для преодоления этого страха—такие, как похищение или насилование невесты. Это дает возможность мужчине доиграть до конца свою героическую роль перед тем, как окончательно покориться невесте и возложить на себя супружеские обязательства.

Но тема брака настолько многогранна, что у нее имеется и более глубокое значение. Речь идет о не только приятном, но и необходимом символическом открытии женственной составляющей мужской психики, что не менее важно, чем обретение жены. Так что этот архетип — в ответ на подходящие стимулы — можно встретить у мужчины любого возраста.

Не все женщины, однако, уповают на замужество. Одной пациентке, не осуществившей свое стремление к карьере, от которой она отказалась из-за очень сложного и недолговечного брака, приснилось, что она стоит на коленях напротив также коленопреклоненного мужчины. Он держал кольцо, которое хотел надеть ей на палец, но она напряженно протянула безымянный палец правой руки — очевидно, сопротивляясь этому ритуалу бракосочетания.

Ее ошибка была очевидна: вместо того, чтобы протянуть безымянный палец левой руки (тем самым принимая уравновешенное и естественное отношение к мужскому началу), она неправильно предположила, что должна посвятить мужчине всю свою осознанную индивидуальность (другими словами, правую сторону личности). Фактически же замужество требовало разделить с супругом лишь подсознательную, естественную (то есть левую) часть личности, при этом принцип союза имея бы символическое, а не буквальное или абсолютное значение. Ее страх был страхом женщины, опасающейся потерять свою индивидуальность в крайне патриархальном браке, чему она имела все основания сопротивляться

Тем не менее, священный брак как архетипическая форма имеет особенно важное значение для женской психологии, и именно к нему любую девушку готовят в юности множество мелких событий, предваряющих процесс инициации и его элементы.

Красавица и чудовище

Девушки в нашем обществе разделяют мужские героические мифы, поскольку подобно юношам им также приходится развивать в достаточной мере свою индивидуальность и приобретать образование. Но в их разуме существует более древний пласт, проявляющийся, похоже, через чувства с тем, чтобы они все-таки стали женщинами, а. не повторяли мужчин. Когда это древнее содержимое психики дает о себе знать, современная молодая женщина может подавить его, поскольку оно угрожает лишить ее достижений эмансипации: равенства в дружбе и возможности соперничества с мужчинами на работе, — одним словом, женских привилегий современности.

Это подавление может быть настолько успешным, что какое-то время она будет и далее отождествлять свои интеллектуальные цели с мужскими, как ее научили в школе или колледже. Даже выйдя замуж, она сохраняет некую иллюзию свободы несмотря на очевидное подчинение архетипу брака с его безоговорочным предписанием стать матерью. Так и возникают, как мы часто видим сегодня, конфликты, вынуждающие женщину в конце концов вновь обрести свою схороненную женственность, но уже болезненным (хотя в итоге это окупается сторицей) путем.

Я наблюдал пример этого у молодой замужней женщины, не имевшей еще детей, но планировавшей завести одного или двух со временем, поскольку это ожидалось от нее. Между тем ее сексуальность была неудовлетворительной. Это расстраивало ее и мужа, хотя они и не могли найти этому какого-либо объяснения. Она с отличием закончила хороший женский колледж и наслаждалась интеллектуальным общением с мужем и другими мужчинами. В то время как эта сторона ее жизни шла в основном довольно хорошо, у нее периодически возникали вспышки раздражительности, она начинала говорить агрессивно, что отталкивало мужчин и вызывало у нее невыносимое чувство неудовлетворенности собой.

В это время ей приснился сон, который показался ей настолько важным, что для его толкования она прибегла к профессиональной консультации. Ей снилось, что она стоит в очереди таких же молодых женщин, как она; посмотрев вперед, она увидела, что это очередь на гильотину — всем по порядку отрубали гильотиной голову. Тем не менее сновидящая, вовсе не испугавшись, осталась в очереди, похоже, вполне готовая к такой участи.

Я объяснил, что это означает, что она готова отказаться от привычки «жить головой» и должна научиться давать свободу своему телу, чтобы открыть его естественную сексуальность и исполнить его биологическое предназначение в материнстве. Сон выразил это в виде настоятельной необходимости радикальных перемен: она должна была пожертвовать «мужской» героической ролью.

Как и следовало ожидать, эта образованная женщина не имела трудностей с восприятием толкования на интеллектуальном уровне и попыталась измениться, стать более покладистой. У нее улучшилась интимная жизнь, она стала матерью двух очень приятных детей. Когда она лучше стала разбираться в своих чувствах, к ней пришло понимание, что мужчина (или женщина с мужским складом ума) воспринимает жизнь как ряд препятствий, которые нужно брать штурмом, проявляя героическую волю и решимость, однако для подлинной женщины жизнь лучше всего постигается в процессе постепенного пробуждения.

Такое пробуждение описывает универсальный миф, лежащий в основе сказки о Красавице и Чудовище. В наиболее известной версии этой сказки говорится, что Красавица, младшая из четырех дочерей, была из-за своей доброты и бескорыстия любимой дочерью отца. Когда она попросила у него в подарок

лишь белую розу — в отличие от других дочерей, требовавших дорогих подарков, — она осознавала лишь искренность своего желания и не подозревала, что тем самым подвергнет опасности жизнь отца и свои идеальные отношения с ним. Отцу приходится украсть эту белую розу из заколдованного сада Чудища, которое приходит в ярость, узнав о краже, и приказывает похитителю вернуться через три месяца для наказания, по всей видимости, гибельного. (Предоставляя отцу отсрочку, то есть возможность вернуться домой с подарками, Чудище ведет себя не свойственным ему образом, особенно когда предлагает еще прислать обреченному по его возвращению домой сундук, полный золота. По словам отца Красавицы, Чудище выглядит одновременно и бессердечным и добрым).

Красавица настаивает на том, чтобы взять на себя наказание отца, и возвращается через три месяца в заколдованный замок. Там ей дают прекрасную комнату, в которой выполняются все ее желания и ничто ее не тревожит, кроме редких визитов Чудища, предлагающего каждый раз свою руку и сердце. Она всегда отказывает. Затем, увидев в волшебном зеркале, что ее отец лежит при смерти, она просит Чудище разрешить съездить к нему, чтобы порадовать отца, и обещает вернуться через неделю. Чудище говорит, что умрет, если она не вернется, и отпускает ее.

Сияющее появление дочери дома вызывает радость отца и зависть сестер, которые сговариваются задержать ее на больший срок, чем она обещала. Наконец, ей снится, что Чудище умирает от отчаяния. Поняв тогда, что задержалась дольше оговоренного, она возвращается, чтобы спасти его.

Совершенно забыв об уродливости умирающего Чудовища, Красавица ухаживает за ним. Чудище признается, что не может жить без нее и теперь, когда она вернулась, умрет счастливым. В этот момент Красавица понимает, что и она уже не может жить без Чудища, что полюбила его. Она говорит ему об этом и обещает выйти за него замуж, только бы оно не умирало.

При этих словах замок наполняется светом и звуками музыки и Чудище превращается в прекрасного принца. Он говорит Красавице, что был заколдован ведьмой, обратившей его в страшилище. Чары действовали до тех пор, пока какая-нибудь прекрасная девушка не полюбит Чудище за доброту.

Если раскрыть символику этой сказки, мы увидим, что Красавица — это, видимо, любая девушка или молодая женщина, эмоционально привязанная к своему отцу. Сила этой привязанности ничуть не уменьшается из-за ее духовной доброты. Ее доброту символизирует просьба привезти белую розу, однако эта просьба оборачивается — и на это следует обратить внимание — ее подсознательным намерением отдать отца, а затем и самое себя во власть силы, выражающей не только добро, но и зло. Как будто она хочет спастись от любви, признающей только добродетель и потому нереальной.

Сумев полюбить Чудище, она начинает осознавать силу любви, скрывающейся за его звериным — и потому некрасивым, а в сущности эротическим — обликом. По-видимому, так обозначено пробуждение в ней истинной функции привязанности, позволяющее ей принять эротическую составляющую своего реального желания, ранее подавляемого из-за страха инцеста. Чтобы покинуть отца, она должна была, познав этот страх, укрываться от него в своих фантазиях до тех пор, пока случай не свел ее с получеловеком-полузверем, в любви к которому раскрылось ее истинно женское начало.

Осознав таким образом, что к любви можно относиться с доверием, как к чувству, наилучшим образом сочетающему духовное и природное, она спасла себя и свое представление о мужском начале от сил подавления.

Очередной сон эмансипированной пациентки демонстрирует эту же потребность в устранении страха инцеста, вполне реального, по ее мнению, из-за чересчур сильной привязанности к ней отца после смерти его жены. Ей приснилось, что ее преследует разъяренный бык. Сначала она пыталась убежать, но поняла, что это бесполезно. Она упала, и бык оказался над ней. Она знала, что может спастись, только если споет быку, и, когда она дрожащим голосом напела какую-то мелодию, бык успокоился и стал лизать ей руку. Толкование сновидения показало, что теперь она может научиться относиться к мужчинам, опираясь на свою осознанную индивидуальность, с позиции уверенной в себе женщины — и не только в том, что касается секса, но и эротики в широком смысле,

Однако у пожилых женщин тема Чудища может и не свидетельствовать о потребности решить проблему фиксации на отце или снятия сексуального табу и тому подобных вещей, которые при рациональном подходе и некоторых психоаналитических познаниях можно распознать в этом мифе. На самом деле эта тема может означать некоторую степень женского посвящения, что и при наличии менопаузы не менее важно, чем в расцвете юности. В любом возрасте при нарушении союза духовного и природного может возникнуть этот мотив.

Одной женщине климактерического возраста приснился следующий сон:

«Я в компании нескольких незнакомых мне женщин. Мы спускаемся по лестнице в каком-то непонятном доме и неожиданно сталкиваемся с обезьяноподобными людьми зловещей внешности. Они одеты в шкуры с серыми и черными кольцами; хвостатые и вожделеющие — они ужасны. Мы полностью в их власти, но вдруг я понимаю, что единственный способ спастись — это не паниковать, не бежать или драться, а отнестись к этим созданиям по-человечески, в расчете на пробуждение в них лучших чувств. Один из этих людей-обезьян подходит ко мне, я приветствую его танцевальным па и начинаю с ним танцевать. Позже я обретаю свыше сверхъестественную целительную силу. На моих руках умирающий мужчина. Я пользуюсь то ли соломинкой, то ли птичьим клювом, чтобы вдохнуть ему воздух через нос, и он начинает дышать вновь».

В течение многих лет семейной жизни и воспитания детей эта женщина вынужденно забросила свой творческий дар, благодаря которому она в свое время достигла как писательница пусть неширокого, но реального признания. В то время, когда ей приснился этот сон, она как раз пыталась заставить себя вернуться к творчеству, нещадно критикуя себя одновременно с этим за то, что могла бы быть лучшей женой, подругой и матерью. Сон показал ей проблему на примере других женщин, переживающих, видимо, сходный переломный период. То, что они спускаются в нижнюю часть странного дома (то есть с сознательного уровня), означает, как можно предположить, приближение к некоторому значимому аспекту коллективного подсознательного с его вызовом принять мужское начало в обличье получеловека-полузверя, а иначе — Плута, того героя-клоуна, с которым мы уже встречались в начале первобытного героического цикла.

Войти в контакт с этим человеком-обезьяной и очеловечить его, развивая в нем все самое лучшее, означало для нее, прежде всего, необходимость смириться с непредсказуемостью своего естественного творческого духа. Пойдя на это, она могла бы обрубить свои сложившиеся связи и научиться писать в новом стиле, более подходящем для второй части ее жизни.

На связь этого порыва с созидательным мужским началом указывает вторая сцена, в которой она приводит в сознание мужчину, вдувая ему в нос воздух через что-то напоминающее птичий клюв. Эта процедура скорее может означать потребность в духовном возрождении, чем эротическое согревающее начало. Эта символика распространена во всем мире: ритуальный акт привносит творческое веяние жизни в любое новое достижение,

Сон другой женщины выделяет природное начало в сюжете о Красавице и Чудовище:

«Что-то вроде большого насекомого с вертящимися спиральными лапками, желтое с черным, залетает или заброшено в окно. Затем оно превращается в невероятное животное в желтую с черным, как у тигра, полоску, с похожими на медвежьи, но почти человечьими лапами и заостренной, как у волка, мордой. Оно может сорваться и причинить вред детям. Все это происходит в воскресенье днем, и я вижу маленькую девочку в белой форме, идущую в воскресную школу. Нужно позвать на помощь полицию.

Но вдруг я вижу, что это создание стало наполовину женщиной, наполовину животным. Оно ласкается ко мне, хочет, чтобы его полюбили. Я понимаю, что это происходит в сказке или во сне и что только доброта может преобразить его. Я пытаюсь тепло обнять его, но у меня ничего не выходит, Я отталкиваю его. Но у меня появляется ощущение, что я должна держать его рядом и привыкнуть к нему. Тогда, может быть, со временем я смогу поцеловать его.»

Эта ситуация отличается от предыдущей. Эту женщину слишком интенсивно увлекла мужская созидательная функция внутри ее, ставшая навязчивой и рассудочной («оторвалась от земли»). И до такой степени, что стала мешать ей исполнять естественным образом свои женские, супружеские обязанности. (Этот сон она откомментировала следующим образом: «Когда муж приходит домой, мое творческое начало скрывается и я становлюсь сверхорганизованной домохозяйкой»). Ее сон принимает неожиданный поворот, когда ее дух, который так плох, преображается в женщину, которую она должна почувствовать и вырастить в себе; таким способом она сможет уравновесить свои созидательные интеллектуальные наклонности и инстинкты, подсказывающие с теплотой относиться к другим людям.

Такое решение подразумевает новое восприятие принципа двойственности природных сил — жестоких, но вместе с тем добрых, или, как можно сказать в ее случае, безрассудно смелых и одновременно застенчивых и творчески домовитых. Очевидно, что эти противоположности можно примирить лишь на крайне сложном психологически уровне осознания, а пока этого не произошло, они, несомненно, могли бы навредить той невинной девочке, направляющейся в воскресную школу.

Сон этой женщины можно интерпретировать так: ей необходимо было преодолеть чересчур наивное представление о самой себе, а для этого не бояться объять всю гамму своих чувств, зачастую полярных, подобно тому как Красавица была вынуждена лишиться наивной веры в своего отца, не сумевшего преподнести ей белоснежную розу своих чувств, не пробудив благую ярость Чудища.

Орфей и Сын Человеческий

«Красавица и Чудовище»-это сказка, напоминающая цветок, который, встретившись нам в лесной чащобе, настолько изумляет, что какое-то время не замечаешь, к какому классу, роду и виду он относится. Присущий этой истории элемент тайны является универсальным компонентом не только мифологических сказаний, но и ритуалов, изображающих тот или иной миф или породивших его.

Типичным примером такого ритуала и мифа, передающих указанное психологическое ощущение, являются греко-романский культ Диониса и сменивший его культ Орфея. Оба этих культа сопровождались ритуалами посвящения, известными как «мистерии». Они продолжили развитие символики, связанной с богочеловеком андрогинного типа, владевшего, как считалось, сокровенным знанием животного и растительного мира и являвшегося главою посвящения

Дионисийский культ включал оргиастические ритуалы, означавшие для посвящаемого необходимость без остатка погрузиться в животное состояние и тем самым испытать в полном объеме оплодотворяющую силу Матери-Земли. С этой целью в обряде использовалось вино, которое, как предполагалось, должно было символически понизить уровень сознания новичка при первом его ознакомлении с тщательно охраняемыми тайнами природы. Их суть выражалась символом эротического свершения: единением Диониса и Ариадны, его супруги, в церемонии священного брака.

Со временем ритуалы Диониса утратили свою эмоциональную религиозную силу. Возникло почти восточное стремление к освобождению от их сосредоточенности исключительно на чисто природных символах жизни и любви. Дионисийский культ, постоянно перемещающийся от духовного к физическому и обратно, видимо, показался слишком диким и беспокойным для некоторых более аскетически настроенных натур. Последние перешли к внутреннему переживанию религиозного экстаза, став поклоняться Орфею.

Орфей, скорее всего, был реальной личностью — певцом, проповедником и учителем, принявшим мученическую смерть за веру. Его могила стала местом религиозного поклонения. Не удивительно, что раннехристианская церковь видела в Орфее прототип Христа. Обе религии принесли в позднеэллинский мир обет будущей божественной жизни. В период заката греческой культуры в Римской империи, Орфей и Иисус, будучи людьми и в то же время посланниками божественных сил, несли в массы страстно желаемую надежду на лучшую жизнь в будущем.

Впрочем, между культами Орфея и Христа было одно важное различие. Хотя и в сублимированной мистической форме, орфические таинства не давали угаснуть прежним дионисийским верованиям. Духовный импульс исходил при этом от полубога, воплощавшего наиболее важное качество религии, порожденной культурой земледелия. Этим качеством, унаследованным из привычной прежде структуры восприятия богов плодородия, появлявшихся лишь на один сезон полевых работ, была цикличность — вечно повторяющийся цикл рождения, роста, созревания и падения.

Христианство, с другой стороны, упразднило мистерии. Христа породила патриархальная, кочевая, пасторальная религия, пророки которой представляли Мессию существом абсолютно божественного происхождения. Сын Человеческий, хотя и рожденный от девы на земле, вел свое начало с небес, поскольку появился на свет в результате божественного акта вочеловечивания. После смерти он вернулся на небо, причем насовсем — чтобы царствовать одесную Господа Бога до Второго Пришествия, «когда и мертвые восстанут».

Конечно, аскетизм раннего христианства не был длительным. Память о циклически празднуемых мистериях до того одолевала их последователей, что со временем церковь была вынуждена включить в свои обряды многие обычаи языческого прошлого. Следы наиболее важных из них можно обнаружить в старых записях о том, что делалось в Святую Субботу и в Пасхальное Воскресенье во время празднования Воскрешения Христова — это, например, крещенская служба, которую средневековая церковь превратила в соответствующим образом оформленный и глубоко символичный ритуал посвящения. Тот ритуал, однако, еле дожил до наших времен и полностью отсутствует у протестантов.

Значительно лучше сохранился католический обряд поднятия потирной чаши во время литургии причащения, до сих пор имеющий значение главного таинства посвящения. Вот как описывает его д-р Юнг в своей работе «Трансформация символов в толпе»:

«Поднятие потирной чаши в воздух подготавливает одухотворение ... вина. Это подтверждает призывание Святого Духа, осуществляемое в этот же момент... Молитва призывает Святой Дух снизойти в вино, поскольку именно Святой Дух порождает, пресуществляет и преображает... После поднятия потир в прежние времена ставили справа от облатки, подразумевая, что кровоточащие раны Иисуса находились с правой стороны его тела».

Ритуал причастия не меняется от того, что используется чаша Диониса или святой христианский потир — меняется только уровень знания, который каждый из них приносит индивидуальному участнику. Взор участника дионисийского ритуала обращен назад: к началу вещей, к «бурному» рождению бога, вырванного из сопротивляющегося лона Матери-Земли. На фресках Виллы Мистерий в Помпеях изображено действие этого ритуала: вызванный бог появляется в ужасной маске, отражающейся в чаше Диониса, подаваемой священником посвящаемому. Там же мы видим обвитую плющом корзину, наполненную плодами земли, и фаллос — символы созидания, указывающие на божественное покровительство силам размножения и роста.

В противоположность этому обращенному назад взгляду, с его сосредоточенностью на вечном природном цикле рождения и смерти, христианская мистерия обращена вперед и питается надеждой посвящаемого на конечный союз с трансцендентным богом. Мать-Природа со всеми се прекрасными сезонными переменами оставлена позади, и главное место занимает духовно стабильная фигура — Сын Бога на небесах. Промежуточной фигурой между ними является Орфей — он напоминает Диониса, но обращен к Христу. Психологический тип этого божества описан швейцарским автором, Линдой Фирц-Дэвид, так истолковывающей орфический ритуал, запечатленный в Вилле Мистерий:

«Орфей обучал, когда пел и играл на лире, и его пение было настолько захватывающим, что подчиняло себе силы природы — птички порхали вокруг него, рыбы выпрыгивали к нему из воды, ветер и море стихали, реки текли вспять, двигаясь к нему. Снег и град будто исчезли. Деревья и даже камни шли за Орфеем; тигр и лев мирно лежали рядом с ним, соседствуя с овцой, а волки — с волом и косулей. Что же все это означает? Несомненно, это означает, что события природы, благодаря божественному проникновению в их суть, становятся гармонично упорядоченными изнутри. Свет овладевает всем, умиротворяет все живое, когда миротворец, олицетворяющий светлые силы природы, славит бога. Орфей — это воплощение преданности и благочестия; он символизирует такое религиозное мировоззрение, которое улаживает все конфликты, поскольку вся душа верующего стремится прочь от них... В этом весь Орфей — добрый пастырь в упрощенном представлении...»

Как добрый пастырь и миротворец, Орфей уравновешивает дионисийский культ и христианство, поскольку, как мы видели, и Дионис, и Христос исполняют сходные роли, хотя и по-разному ориентированные во времени и в пространстве: в одном случае задействована циклическая религия земного мира, в другом — культ связан с небесами и носит эсхатологический, то есть конечный, характер. Описанные картины, отражающие различные аспекты посвящения и взятые из истории религии, бесконечно повторяются со всевозможными смысловыми оттенками и превращениями в сновидениях и фантазиях современных людей.

У одной женщины, находившейся в состоянии сильной усталости и депрессии и проходившей курс психоанализа, было следующее видение:

«Я сижу, согнувшись и съежившись на краю длинного узкого стола в комнате без окон, напоминающей склеп. На мне лишь длинная белая холстина, свисающая с плеч до пола. Со мной произошло что-то очень важное. Мне не долго осталось жить. Перед глазами появляются золотые диски с красными крестами. Я припоминаю, что когда-то давно я взяла на себя некий обет, продолжающий действовать, где бы я ни находилась. Я сижу там очень долго. Наконец, я медленно открываю глаза и вижу сидящего рядом мужчину, собирающегося меня лечить. Он выглядит добрым и спокойным. Он что-то говорит мне, хотя я ничего не слышу. Похоже, он все знает о том, где я была. Я осознаю, что выгляжу безобразно: на мне, видимо, лежит печать скорой смерти. Интересно, не отталкивает ли его это. Я смотрю на него долгим взглядом, но он не отворачивается. Я вздыхаю с облегчением.

Затем я чувствую легкое прохладное прикосновение ветерка или, может, воды по всему телу. Я закутываюсь в белое полотно и собираюсь крепко заснуть. Исцеляющие руки мужчины ложатся на мои плечи. Я смутно вспоминаю, что когда-то там были раны, но прикосновение его рук, похоже, дает мне силу и исцеление».

Эта женщина ранее терзалась сомнениями по поводу своих первоначальных религиозных убеждений. Она была воспитана благочестивой католичкой старой закалки, но с юных лет стала бороться за освобождение от следования формальной религиозной обрядности, которой придерживалась ее семья. Тем не менее, ей оставалась близка символика празднеств церковного календаря, которую она очень глубоко понимала и чувствовала несмотря на все происходящие с ней психологические изменения. Надо отметить, что в сеансах психоанализа, проводимых с ней, мне очень помогло это ее активное знание религиозной символики.

Наиболее значимыми элементами видения, выделенными пациенткой, оказались: белое полотно, которое она понимала как жертвенное одеяние; склеп, который она восприняла как могилу; и обет, вызвавший у нее ассоциацию с ощущением покорности. Этот обет, как она его назвала, означает ритуал посвящения с рискованным спуском под своды смерти и символизирует ее уход из церкви и семьи, чтобы по-своему ощутить Бога. Фактически, она повторила в символической форме путь Христа и, как он, страдала от ран, полученных перед смертью.

Жертвенное одеяние означает власяницу или саван, в который завернули перед захоронением тело Христа, снятое с креста. В конце видения появляется фигура целителя, смутно напоминающая меня, ее психоаналитика, но, кроме того, выступающая в естественной роли друга, знакомого со всеми ее переживаниями. Она еще не слышит, что он ей говорит, но его руки придают уверенность в выздоровлении. Его поведение и речь изобличают в нем доброго пастыря, Орфея или Христа, миротворца и, конечно же, исцелителя. Он на стороне жизни и должен убедить ее в возможности возвращения из-под сводов смерти. Назвать ли это возрождением или воскрешением? Может быть, верно и то, и другое, а может — оба определения неверны. Суть ритуала провозглашается в самом конце: прохлада ветерка или воды, омывающая ее тело — это очищение от смертного греха, акт первостепенной важности. В этом подлинная суть крещения.

У той же женщины было другое видение, в котором она чувствовала, что день ее рождения совпал с днем воскрешения Христа. (Это было для нее гораздо важнее, чем память о матери, ни разу не подкрепившей ее веру в себя и в свое будущее, чего она так хотела во время своих детских дней рождения). Это вовсе не означало, что она отождествляла себя с фигурой Христа. Несмотря на всю его силу и славу, чего-то недоставало; и как она ни пыталась приблизиться к нему в молитве, он и его крест так и оставались высоко в небесах, и подняться туда было выше ее сил.

В этом втором видении вновь встречается восходящее солнце как символ возрождения, кроме того, в нем появляется новый символ женственности — поначалу в виде «эмбриона в водянистом мешке». Затем она помогает восьмилетнему мальчику «миновать опасное место» в реке. В дальнейшем развитии событий она уже больше не ощущает, что смерть где-то рядом. Она оказалась «в лесу у маленького весеннего водопада, где все вокруг увито зеленеющей лозой». В ее руках каменный котелок с весенней водой, в ней плавает немного зеленого мха и несколько фиалок. Она купается в водопаде. Он сверкает, переливается и льется ровно, как шелковое полотно — «и я чувствую, будто вернулась в детство».

Смысл этих событий ясен, хотя можно и пропустить что-то невзначай при таком количестве зашифрованных и меняющихся образов. Похоже, мы сталкиваемся здесь с процессом возрождения более духовной личности, которая, подобно ребенку, получает крещение на открытом воздухе. Тем временем она спасает ребенка повзрослее, являющегося некоторым образом ее собственным эго в наиболее болезненный период детства. Она помогает ему миновать омуты в реке, что говорит о ее боязни оказаться парализованной ощущением вины, если она слишком отойдет от принятых в ее семье религиозных убеждений. Здесь важно отсутствие религиозной символики. Все в руках природы; нет никаких сомнений в том, что мы находимся во владениях пастыря Орфея, а не в царстве восставшего из мертвых Христа.

За этим последовал сон, приведший ее в церковь, напоминающую церковь в Аззиси с фресками Джотто, изображающими Святого Франциска. Здесь ей было более уютно, чем в других церквях, поскольку Святой Франциск, как и Орфей, являлся дитем природы, только верующим. Это оживило ее воспоминания об обращении в новую веру, что было так болезненно, но теперь она полагала, что сможет отнестись к этим чувствам с радостью, вдохновленная светом природы.

Эта серия сновидений завершилась эпизодом, отдаленно напоминающим культ Диониса. (Можно сказать, это было напоминание о том, что даже Орфей может временами несколько удаляться от плодотворящей силы животного-бога в человеке). Ей снилось, что она ведет за руку белокурую девочку. «Мы с удовольствием участвуем в празднике вместе с солнцем, лесом и цветами вокруг. У ребенка в руке белый цветок, девочка кладет его на голову черному быку. Бык тоже участвует в торжестве и наряжен по-праздничному». Упоминание о быке воскрешает в памяти древние ритуалы — празднества в честь Диониса, на которых бог изображался в маске быка.

Но сон на этом не заканчивается. Женщина добавляет «Некоторое время спустя быка пронзает золотая стрела». Итак, помимо дионисийского возникает другой дохристианский обряд, в котором бык тоже играет символическую роль. Персидский бог солнца Митра приносит быка в жертву. Он, как и Орфей, символизирует стремление к духовной жизни, одерживающей верх над примитивными животными вожделениями человека и приносящей чувство умиротворения после церемонии посвящения.

Совокупность этих образов подтверждает еще и часто встречающуюся в подобных видениях или в последовательно продолжающих друг друга снах мысль о том, что не бывает полного покоя или передышки. В своих религиозных поисках современные люди, особенно живущие в западных, обращенных в христианство обществах, до сих пор находятся во власти древних традиций веры, борющихся внутри их за превосходство. Это конфликт языческих и христианских верований, или, можно сказать иначе, возрождения и воскрешения.

Подсказку к решению этой дилеммы можно обнаружить в первом сне женщины — в одном любопытном образе, символику которого легко упустить из виду. В могильном склепе она видела перед глазами красные кресты на золотых дисках. При последующем разборе на сеансах психоанализа стало ясно, что она вот-вот должна была пережить глубокую психическую трансформацию и перейти от ощущения смерти к новой стадии жизни. Можно предположить, следовательно, что этот образ, явившийся в момент глубокого отчаяния, должен в какой-то степени предвещать се будущую религиозную ориентацию. При дальнейшей работе с ней появились основания считать красные кресты олицетворением ее верности христианству, а золотые диски — символом ее приверженности дохристианским мистериальным культам. Сновидение сообщало ей, что она должна примирить эти христианские и языческие элементы в предстоящей новой жизни.

И последнее, не менее важное наблюдение относительно древних ритуалов и их связи с христианством. В элевсинских мистериях (посвященных поклонению богиням плодородия Деметре и Персефоне) обряд инициации не только отвечал стремлению к более насыщенной жизни, но использовался и для приготовления к смерти, словно требовавшей сперва пройти через аналогичный ритуал посвящения.

На погребальной урне, найденной в древней римской могиле рядом с колумбарием на Эсквилинском холме, виден четкий барельеф, изображающий сцены заключительного этапа инициации, во время которого новичок допускается к беседе с богинями. Остальная часть рисунка посвящена двум подготовительным церемониям очищения: закланию «мистического поросенка» и мистической версии священного бракосочетания. Суть знаки подготовки к смерти, но без прощального оплакивания. Это исподволь указывает на присущую более поздним, особенно орфическим, мистериям черту: они наделяли смерть элементами бессмертия. Христианство пошло еще дальше. Оно пообещало больше, чем бессмертие (которое на языке древних циклических мистерий могло означать просто перевоплощение) — вечную жизнь на небесах для правоверных.

Итак, в современной жизни мы вновь видим тенденцию к повторению старых схем. Те, кто хочет научиться встречать смерть, должны как следует освоить урок прошлого, который гласит: смерть — это таинство, к ней следует готовиться с тем же настроением покорности и смирения, с которым, как мы уже узнали, надо готовиться к жизни.

Символы трансцендентности

Символы отличаются друг от друга по виду воздействия. Некоторые люди нуждаются в пробуждении — им необходима инициация, проникнутая неистовством дионисийского «громового ритуала». Другим необходимо подчинение или смирение, которое достигается особым оформлением пристройки к храму или священной пещеры, что характерно для культа Аполлона в Греции более позднего периода. Полное посвящение включает оба аспекта, что видно и из древних текстов, и из жизни людей. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что главная цель посвящения состоит в приручении изначально дикой и наделенной качествами Плута юношеской природы. Таким образом, несмотря на жестокость обрядов, предназначенных для достижения этой цели, инициация имеет облагораживающий и одухотворяющий характер.

Существует, вместе с тем, символика и другого рода, относящаяся к наиболее ранней из известных священных традиций, которая также связана с переходными периодами в жизни человека. Назначение этих символов вовсе не в том, чтобы включить посвящаемого в какую-либо религиозную доктрину или в коллектив мирской общины. Напротив, они нацелены на потребность человека освободиться от любого слишком законченного, неизменного или окончательного состояния. Другими словами, они имеют отношение к освобождению, или трансцендентному преодолению любых заданных моделей и шаблонов существования по мере продвижения индивида к очередной, более зрелой или более высокой, стадии своего развития.

Ребенок, как я уже говорил, обладает чувством завершенности, но только до поры начального проявления самосознания. У взрослого человека чувство завершенности достигается через соединение сознания с подсознательным содержимым разума. Из этого союза возникает, используя термин Юнга, «трансцендентная функция души», посредством которой человек может достичь своей высочайшей цели: полной реализации потенциала своего индивидуального Я.

Таким образом, мы называем «символами трансцендентности» те символы, которые олицетворяют усилия человека по достижению этой цели. С их помощью содержимое подсознания может стать доступным сознающему разуму, и, кроме того, они сами по себе являются активным выражением этого содержимого.

Эти символы разнообразны по форме. Где бы мы их ни встретили — в истории или в снах современных людей, проходящих через переломную стадию жизни, — всюду ощутимо их значение. Самый архаический уровень этой символики включает тему Плута. Но теперь это уже не тот необузданный и жаждущий выглядеть героем образ, виденный нами ранее. Он стал шаманом — знахарем, чьи магические знания и полеты интуиции характеризуют его как первобытного мастера посвящения. Его могущество заключается в приписываемой ему способности покидать свое тело и летать по вселенной подобно птице. В этом случае птица — наиболее подходящий символ трансцендентности. Она олицетворяет особую природу интуиции, действующей через «медиума», то есть человека, который способен, входя в состояние, близкое к трансу, получать знание об отдаленных событиях или фактах, о которых его сознанию ничего не известно.

Свидетельства о подобных способностях можно обнаружить даже в такой доисторической эпохе, как период палеолита, что показал американский ученый Джозеф Кэмпбелл, комментируя один из обнаруженных недавно во французских пещерах и получивших широкую известность наскальных рисунков. В Ляско, пишет он, «изображен лежащий в трансе шаман, на нем маска птицы, а рядом видна птица, сидящая на его посохе. Шаманы Сибири до сих пор носят подобные птичьи костюмы, и многих из них считают зачатыми от птиц... Шаман, в таком случае, является не просто носителем, но любимцем тех сил, царство которых невидимо для нашего обычно бодрствующего сознания. Все могут ненадолго посетить это царство в сновидении, но лишь он — его знаток — свободно странствует по нему».

На высшем уровне этого типа деятельности, связанного с инициацией, неизмеримо далеком от дешевых базарных уловок, которыми магия так часто подменяет истинно духовное прозрение, находятся индийские мастера йоги. Впадая в транс, они уходят далеко за пределы, подвластные обычной мысли.

Одним из наиболее часто встречающихся в сновидениях символов, передающих трансцендентное освобождение, является путешествие в одиночку или паломничество, оборачивающееся духовным странствием, в котором посвящаемый знакомится с сущностью смерти. Но это не смерть в смысле последнего страшного суда или связанного с инициацией испытания силы: это путешествие освобождения, самоотречения и искупления, осуществляемое под бережным руководством некоего духа сострадания. Этот дух чаще представлен «властительницей», нежели «властителем» посвящения, — персонажем, олицетворяющим высшую женственность (то есть аниму), как Гуань Инь в китайском буддизме, София в христианско-гностической доктрине или Афина Паллада, древнегреческая богиня мудрости.

Эта символика может быть представлена не только полетом птиц или путешествием в необитаемые края, но любым сильным поступком, олицетворяющим освобождение. В начале жизни, когда еще сильна привязанность к семье или социальной группе, подобное состояние можно испытать в тот момент посвящения, когда необходимо научиться самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам своей жизни.

Именно этот момент описывает Т. С. Элиот в «Бесплодной земле», когда героя охватывает желание «с погибельным бесстрашием мгновению поддаться, пусть впредь не искупить его благоразумья веком» (Перевод С.Сиренко.).

В более позднем возрасте не обязательно порывать все связи с тем, что для вас наиболее дорого. Хотя может случиться и так, что вас переполнит дух святого недовольства, заставляющий всех свободных людей смело открывать что-то новое или менять образ жизни. Эта перемена может стать особенно важной в период между средним возрастом и старостью — именно в это время большинство людей планируют, что им делать после ухода на пенсию: работать или отдыхать, сидеть дома или путешествовать.

Если их жизнь была наполнена опасностями, риском или переменами, они могут стремиться к оседлой жизни и утешать себя религиозной определенностью. Но если они жили главным образом в той социальной структуре, в которой родились, они могут отчаянно нуждаться в раскрепощающей перемене. Эта потребность может быть временно удовлетворена кругосветным путешествием или, скажем, переездом в меньший дом. Но никакие внешние перемены не помогут, пока внутри не будут преодолены старые ценности и пока не будет реализован (а не просто задуман) новый образ жизни.

Вот подходящий пример: одна женщина вела такой устойчивый, культурно насыщенный и не подверженный веяниям преходящей моды образ жизни, что и она, и ее семья, и ее друзья долгое время наслаждались им. Ей приснился такой сон:

«Я нашла какие-то странные куски дерева, они не были обработаны, но сохранили прекрасную естественную форму. Кто-то сказал; „Их принес неандерталец“. Затем я увидела в отдалении этих неандертальцев, выглядевших как темная безликая толпа. Я подумала, что возьму на память об этом месте кусочек тех деревяшек. Затем я пошла дальше, как бы путешествуя в одиночку, и заглянула в бездонную пропасть, похожую на жерло потухшего вулкана. Часть его была залита водой, и там я ожидала вновь увидеть неандертальцев. Но вместо того я увидела черных водосвинок, вылезших из воды и резвящихся, бегая туда-сюда среди обломков черной вулканической породы».

Контрастируя с семейными привязанностями этой женщины и ее тщательно продуманным стилем жизни, сон переносит ее в доисторические времена — в самую дикость, дальше некуда. Она не видит каких-либо социальных отличий среди этих древних людей: для нее они воплощают истинно подсознательное — темную безликую массу в отдалении. Но все-таки они живые, и она может унести одну из их деревяшек. В сновидении подчеркивается, что дерево не подвергалось обработке, что указывает на его происхождение из первоначального, культурно не обусловленного уровня подсознательного. Кусок дерева, пришедший из древности, является связующим звеном между современным опытом этой женщины и теряющимися в глубине веков истоками человеческой жизни.

Известно много примеров того, что древнее дерево или растение является символом роста и развития психической жизни человека (в отличие от его инстинктивной жизни, обычно символизируемой животными). Так и здесь: взяв этот кусок дерева, женщина приобрела символ, связующий ее с глубочайшими пластами коллективного подсознательного. Далее во сне она продолжает путешествовать в одиночку. Эта тема, как говорилось выше, символизирует потребность в освобождении как опыте посвящения. Таким образом, мы имеем еще один символ трансцендентности.

Далее она видит огромный кратер потухшего вулкана, через который раньше из глубочайших пластов земли бурно извергался огонь. Можно предположить, что это относится к психологической травме, оставившей в памяти глубокий след. Пациентка связала это с реальным переживанием юности, когда она ощутила разрушительную и в то же время созидательную силу своих страстей до такой степени, что испугалась за свой ум. В поздней юности неожиданно для самой себя она почувствовала потребность порвать с излишне традиционными социальными стереотипами своей семьи. Она сделала это без особых переживаний, но впоследствии все-таки вернулась назад, чтобы помириться с семьей. Однако желание еще больше отделиться от семейных корней и освободиться от собственных стереотипов мировосприятия не исчезло, а сделалось неотступным. Этот сон похож на сновидение другого пациента — молодого человека с совершенно непохожими проблемами, которому, видимо, требовалось аналогичное прозрение. Он также чувствовал неотложную потребность обособиться. Ему приснился вулкан, из которого вылетели две птички, как будто испугавшись, что вот-вот начнется извержение. Все происходило в незнакомом и пустынном месте, от вулкана его отделяла полоса воды. В этом случае сон символизирует путешествие индивидуального посвящения.

Такие же путешествия практикуются в племенах, кормящихся сбором плодов и кореньев. Их представления о семье минимальны. В этих сообществах молодой посвящаемый должен предпринять в одиночку длительное путешествие к святому месту (в индейских культурах северного побережья Тихого океана такое место может быть озером, образовавшимся в кратере вулкана). Там он встречается — во сне или в состоянии, близком к трансу, — со своим «духом-покровителем» в облике животного, птицы или какого-нибудь предмета природного происхождения. Он отождествляет себя с этой «лесной душой» и становится мужчиной. К не прошедшему через это относятся, по словам шамана племени ачумауи, как к «обычному индейцу, ничего из себя не представляющему».

Тому молодому человеку сон приснился в самом начале его жизни и указывал на его будущую независимость и на становление мужчиной. Женщина же, описанная выше, увидела похожее путешествие, приближаясь к концу своей жизни. По-видимому, ей также было необходимо обрести независимость. Теперь она сможет прожить остаток своих дней в гармонии с извечным человеческим законом, трансцендентно превосходящим, в силу своей древности, известные символы культуры.

Но независимость не заканчивается состоянием йогичсской отрешенности — это означало бы отречение от мира со всем его несовершенством. Ведь в мертвенном и будто проклятом пейзаже, окружавшем женщину во сне, она увидела признаки жизни — животных. Это — «водосвинки», не существующие в природе. Следовательно, они могут означать особый тип животного, которое может обитать в двух разных средах — в воде или на суше.

В этом и проявляется универсальное качество животного как символа трансцендентности. Эти создания, пришедшие будто из глубин древней Матери-Земли, являются символическими обитателями коллективного подсознательного. Они являют сознанию особое хтоническое (потустороннее) послание, несколько отличающееся от тех духовных устремлений, символом которых выступают птицы из сна молодого человека.

Другими трансцендентными символами глубин являются грызуны, ящерицы, змеи и иногда рыбы. Сюда же относятся существа переходного типа, сочетающие жизнь под водой и птичий полет с промежуточной наземной жизнью. Дикая утка или лебедь будут подходящим примером. Видимо, самый распространенный в сновидениях символ трансцендентности — это змея, она же символ терапии античного бога медицины Эскулапа, доживший до наших дней в качестве медицинской эмблемы. Изначально это была неядовитая древесная змея. Такой, какой мы видим ее — обвившейся вокруг жезла бога-исцелителя, — она, вероятно, олицетворяет некоего посредника между землей и небесами.

Еще более важным и распространенным символом хтонической трансцендентности являются две переплетенные змеи. Это знаменитые змеи Нага в Древней Индии; встречались они и в Древней Греции — венчающими конец жезла бога Гермеса. Раннегреческая герма — это каменный столб с бюстом бога наверху. С одной стороны столба — сплетенные змеи, с другой — восставший фаллос. Поскольку змеи запечатлены в акте сексуального единения, а поднявшийся фаллос сексуален сам по себе, можно прийти к выводу о несомненной связи гермы с символикой плодородия.

Но мы ошибемся, полагая, что это относится только к биологическому плодородию. Гермес — это Плут, но еще и вестник — бог перепутий и, в конечном счете, проводник душ в загробный мир и обратно. Его фаллос, таким образом, проникает из мира известного в мир неизвестный в поисках духовного послания, несущего избавление и исцеление.

Первоначально Гермес был известен как древнеегипетский бог Тот с головой ибиса и воспринимался как трансцендентное начало, воплощенное в птице. В олимпийском периоде греческой мифологии Гермес вновь обретает характерные признаки птицы, прибавляющиеся к его хтонической сущности змеи. На его жезле появились крылья, разместившиеся над змеями и превратившие его в кадуцей, или крылатый жезл Меркурия, а сам бог стал «летающим» — с крылышками на шлеме и сандалиях. Гермес здесь — настоящий властелин трансцендентности, включая ее низшие формы, отталкивающиеся от змеиного сознания загробного мира, промежуточные — от земной реальности, и высшие — от сверхчеловеческой или надличностной реальности, вознестись к которым ему позволяет окрыленность.

Подобная многоэлементная символика встречается и в других образах, таких как крылатый конь, дракон и другие, в изобилии встречающихся в рисунках алхимиков, добротно воспроизведенных в классическом сочинении д-ра Юнга на эту тему. В работе психоаналитика с пациентами необходимо тщательно отслеживать всю нескончаемую череду этих символов, показывающих, какой результат можно получить, освободив терапевтическим путем более глубокое содержимое психики, чтобы оно смогло войти в инструментарий нашего сознания, используемый для лучшего понимания жизни.

Современному человеку нелегко понять значение символов, приходящих из далекого прошлого или появляющихся во сне. Еще сложнее увязать с нашими текущими проблемами древний конфликт между символами привязанности и освобождения. Однако эта задача облегчается, если понимать, что меняются лишь специфические формы этих древних принципов, а не их психическое значение.

Мы говорили о диких птицах как символах избавления или освобождения. Но сегодня можно было бы с таким же успехом говорить о реактивных самолетах и космических ракетах, поскольку они представляют физическое воплощение тогоже трансцендентного принципа, освобождая нас — хотя бы временно — от гравитации. Точно так же древние символы привязанности, дававшие ранее стабильность и защиту, теперь проявляются в поиске современными людьми экономической безопасности и социального благополучия.

Любой из нас, конечно, видит постоянно возникающий в жизни конфликт между бесшабашностью и дисциплиной, грехом и добродетелью, свободой и безопасностью. Но это лишь слова, которыми мы описываем беспокоящую нас двойственность, объяснение которой, сдается, нам так и не удастся найти.

Но ответ есть. Привязанность и освобождение имеют точку соприкосновения, и находится она в ритуалах посвящения, рассмотренных выше. С их помощью индивид или группа лиц могут объединить конфликтующие и разнонаправленные силы в самих себе и достичь таким образом равновесия в жизни.

Но ритуалы не предоставляют эту возможность автоматически. Они связаны с определенными этапами в жизни личности или группы лиц, и если не разобраться в них как следует и не изменить в соответствующую сторону образ жизни, то момент может быть упущен. Инициация, в сущности, — процесс, начинающийся с обряда подчинения, за которым следует период привязанности, заканчивающийся обрядом освобождения. Таким способом любой человек может примирить конфликтующие элементы своей личности и достичь равновесия, которое сделает его по-настоящему человеком, истинным хозяином самого себя.

жүктеу/скачать 2,77 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: