Первые наброски сюжета «Чумы» ивыход законченной книги в свет разделяют почти

Грана от страха замирало сердце. Все машины без исключения казались ему тогда опасными
мастодонтами. Как-то раз перед Рождеством Жанна в восхищении остановилась перед
празднично украшенной витриной и, подняв на своего спутника глаза, прошептала: «До чего ж
красиво!» Он сжал ее запястье. Так было решено пожениться.
Конец истории, по словам Грана, был весьма прост. Такой же, как у всех: женятся, еще
любят немножко друг друга, работают. Работают столько, что забывают о любви. Жанна тоже
вынуждена была поступить на службу, поскольку начальник не сдержал своих обещаний. Тут,
чтобы понять дальнейший рассказ Грана, доктору пришлось призвать на помощь воображение.
Гран от неизбывной усталости как-то сник, все реже и реже говорил с женой и не сумел
поддержать ее в убеждении, что она любима. Муж, поглощенный работой, бедность, медленно
закрывавшиеся пути в будущее, тяжелое молчание, нависавшее вечерами над обеденным
столом, – нет в таком мире места для страсти. Очевидно, Жанна страдала. Однако она не
уходила. Так бывает нередко – человек мучается, мучается и сам того не знает. Шли годы.
Потом она уехала. Не одна, разумеется. «Я очень тебя любила, но я слишком устала… Я не так
уж счастлива, что уезжаю, но ведь для того, чтобы заново начать жизнь, не обязательно быть
счастливой». Вот примерно, что она написала.
Жозеф Гран тоже немало страдал. И он бы мог начать новую жизнь, как справедливо
заметил доктор. Только он уже не верит в такие вещи.
Просто-напросто он все время думает о ней. Больше всего ему хотелось бы написать Жанне
письмо, чтобы как-то оправдать себя в ее глазах. «Только трудно очень, – добавил он. – Я уже
давным-давно об этом думаю. Пока мы друг друга любили, мы обходились без слов и так все
понимали. Но ведь любовь проходит. Мне следовало бы тогда найти нужные слова, чтобы ее
удержать, а я не нашел». Гран вытащил из кармана похожий на салфетку носовой платок в
клеточку и шумно высморкался, потом обтер усы. Риэ молча смотрел на него.
– Простите меня, доктор, – сказал старик, – но как бы получше выразиться… Я чувствую к
вам доверие. Вот с вами я могу говорить. Ну и, конечно, волнуюсь.
Было ясно, что мыслями Гран за тысячу верст от чумы.
Вечером Риэ послал жене телеграмму и сообщил, что город объявлен закрытым, что он
здоров, что пусть она и впредь получше следит за собой и что он все время о ней думает.
Через три недели после закрытия города Риэ, выходя из лазарета, наткнулся на
поджидавшего его молодого человека.
– Надеюсь, вы меня узнаете, – сказал тот.
И Риэ почудилось, будто он где-то его видел, но не мог вспомнить где.
– Я приходил к вам еще до всех этих событий, – проговорил незнакомец, – просил у вас
дать мне сведения относительно условий жизни арабов. Меня зовут Раймон Рамбер.
– Ах да, – вспомнил Риэ. – Ну что ж, теперь у вас богатый материал для репортажа.
Рамбер явно нервничал. И ответил, что речь идет не о репортаже и что пришел он к доктору
просить содействия.
– Я должен перед вами извиниться, – добавил он, – но я никого в городе не знаю, а
корреспондент нашей газеты, к несчастью, форменный болван.
Риэ предложил Рамберу дойти с ним вместе до центра, доктору надо было заглянуть по
делам в диспансер. Они зашагали по узким улочкам негритянского квартала. Спускался вечер,
но город, когда-то шумный в этот час, казался теперь удивительно пустынным. Только звуки
труб, взлетавшие к позлащенному закатом небу, свидетельствовали о том, что военные еще
выполняют свои обязанности, вернее, делают вид, что выполняют. Пока они шли по крутым
улицам между двух рядов ярко-синих, желтых и фиолетовых домов в мавританском стиле,
Рамбер все говорил, и говорил очень возбужденно. В Париже у него осталась жена. По правде

сказать, не совсем жена, но это неважно. Когда город объявили закрытым, он ей
телеграфировал. Сначала он думал, что все это не затянется надолго, и стал искать способ
наладить с ней регулярную переписку. Его коллеги, оранские журналисты, прямо так и сказали,
что ничего сделать не могут, на почте его просто прогнали, секретарша в префектуре нагло
расхохоталась ему в лицо. В конце концов, простояв на телеграфе два часа в длиннейшей
очереди, он послал депешу следующего содержания: «Все благополучно. До скорого».
Но на другое утро, поднявшись с постели, он вдруг подумал, что в конце концов никто не
знает, как долго все это продлится. Поэтому он решил уехать. Так как у него было
рекомендательное письмо, он сумел пройти к начальнику канцелярии префектуры (журналисты
все-таки пользуются кое-какими поблажками). Рамбер лично явился к нему и сказал, что
никакого отношения к Орану не имеет, что нечего ему здесь торчать зря, что очутился он здесь
чисто случайно и будет справедливо, если ему разрешат уехать, пусть даже придется пройти
полагающийся карантин. Начальник канцелярии ответил, что прекрасно его понимает, но ни
для кого исключения сделать не может, что он посмотрит, но, в общем-то, положение
достаточно серьезное и что он сам ничего не решает.
– Но ведь я в вашем городе чужой, – добавил Рамбер.
– Совершенно верно, но все же будем надеяться, что эпидемия не затянется.
Желая подбодрить Рамбера, доктор заметил, что в Ора-не сейчас уйма материала для
интереснейшего репортажа и что, по здравому рассуждению, нет ни одного даже самого
прискорбного события, в котором не было бы своих хороших сторон. Рамбер пожал плечами.
Они уже подходили к центру города.
– Но поймите меня, доктор, это же глупо. Я родился на свет не для того, чтобы писать
репортажи… А может, я родился на свет, чтобы любить женщину. Разве это не в порядке
вещей?
Риэ ответил, что такая мысль, по-видимому, вполне разумна.
На центральных бульварах не было обычной толпы. Им попалось только несколько
пешеходов, торопившихся к себе домой на окраину города. Ни одного улыбающегося лица. Риэ
подумалось, что, очевидно, таков результат сводки, опубликованной как раз сегодня агентством
Инфдок. Через сутки наши сограждане снова начнут питать надежду. Но сегодняшние цифры,
опубликованные днем, были еще слишком свежи в памяти.
– Дело в том, – без перехода сказал Рамбер, – дело в том, что мы с ней встретились совсем
недавно и, представьте, прекрасно ладим.
Риэ промолчал.
– Впрочем, я вам, очевидно, надоел, – продолжал Рамбер. – Я хотел вас только вот о чем
попросить: не могли бы вы выдать мне удостоверение, где бы официально подтверждалось, что
у меня нет этой чертовой чумы. Думаю, такая бумажка пригодилась бы.
Риэ молча кивнул и как раз успел подхватить мальчугана, с размаху ткнувшегося головой в
его колени, и осторожно поставил его на землю. Они снова тронулись в путь и очутились на
Оружейной площади. Понурые, словно застывшие, фикусы и пальмы окружали серым пыльным
кольцом статую Республики, тоже пыльную и грязную. Они остановились у постамента. Риэ
постучал о землю ногой, сначала правой, потом левой, надеясь стряхнуть беловатый налет.
Украдкой он взглянул на Рамбера. Тот стоял, сбив на затылок фетровую шляпу, небритый,
обиженно надув губы, даже пуговку на воротничке – ту, что под галстуком, – не удосужился
застегнуть, а в глазах застыло упрямое выражение.
– Поверьте, я вас отлично понимаю, – наконец проговорил Риэ, – но в ваших рассуждениях
вы исходите из неправильных посылок. Я не могу выдать вам справку, потому что и в самом
деле не знаю, больны вы этой болезнью или нет, и, даже если вы здоровы, я не могу поручиться,

что как раз в ту долю минуты, когда вы выберетесь из моего кабинета и войдете в префектуру,
вы не подхватите инфекцию. А впрочем, даже если…
– Что даже если? – переспросил Рамбер.
– Даже если бы я дал такую справку, она все равно вам бы не пригодилась.
– Почему это?
– Потому что в нашем городе есть тысячи людей, находящихся в таком же положении, как
и вы, и, однако, мы не имеем права их отсюда выпускать.
– Но ведь они-то чумой не больны!
– Это недостаточно уважительная причина. Согласен, положение дурацкое, но мы все
попали в ловушку. И приходится с этим считаться.
– Но ведь я не здешний.
– С известного момента, увы, вы тоже станете здешним.
Рамбер разгорячился:
– Но клянусь честью, это же вопрос человечности! Возможно, вы не отдаете себе отчет в
том, что означает такая разлука для двух людей, которые прекрасно ладят друг с другом.
Риэ ответил не сразу. Потом сказал, что, очевидно, все-таки отдает. Больше того, всеми
силами души он желает, чтобы Рамбер воссоединился со своей женой, чтобы вообще все
любящие поскорее были вместе, но существуют, к сожалению, вполне определенные
распоряжения и законы, а главное, существует чума; его же личная роль сводится к тому, чтобы
делать свое дело.
– Нет, – с горечью возразил Рамбер, – вам этого не понять. Вашими устами вещает разум,
вы живете в мире абстракций.
Доктор вскинул глаза на статую Республики и ответил, что вряд ли его устами вещает
разум, в этом он не уверен, скорее уж голая очевидность, а это не всегда одно и то же.
Журналист поправил галстук.
– Иными словами, придется изворачиваться как-нибудь иначе, так я вас понял? Все равно, –
с вызовом заключил он, – я из города уеду.
Доктор сказал, что он опять-таки понимает Рамбера, но такие вещи его не касаются.
– Нет, касаются, – внезапно взорвался Рамбер, – я потому и обратился к вам, что, по слухам,
именно вы настаивали на принятии драконовских мер. Ну я и подумал, что хотя бы в виде
исключения, хотя бы только раз вы могли бы отменить подсказанные вами же решения. Но,
видно, вам ни до чего нет дела. Вы ни о ком не подумали. Отмахнулись от тех, кто в разлуке.
Риэ согласился, в каком-то смысле Рамбер прав, он действительно отмахнулся.
– Знаю, знаю, – воскликнул Рамбер, – сейчас вы заговорите об общественной пользе! Но
ведь общественное благо как раз и есть счастье каждого отдельного человека.
– Ну, знаете, – отозвался доктор не так рассеянно, как прежде, – счастье счастьем, но
существует и нечто другое. Никогда не следует судить с налета. И зря вы сердитесь. Если вам
удастся выпутаться из этой истории, я буду от души рад. Просто существуют вещи, которые мне
запрещено делать по характеру моей работы.
Журналист нетерпеливо мотнул головой:
– Вы правы, зря я сержусь. Да еще отнял у вас уйму времени.
Риэ попросил Рамбера держать его в курсе своих дел и не таить против него зла. Очевидно,
у Рамбера имеется план действий, и, пожалуй, в каком-то смысле они могут сойтись. Рамбер
растерянно взглянул на врача.
– Я тоже в это верю, – сказал он, помолчав, – верю вопреки самому себе, вопреки тому, что
вы здесь мне наговорили. – Он запнулся. – Но все равно я не могу одобрить ваши действия.
Он нахлобучил шляпу на лоб и быстро пошел прочь. Риэ проследил за ним взглядом и

увидел, что журналист вошел в подъезд отеля, где жил Жан Тарру.
Доктор задумчиво покачал головой. Журналист был прав в своем нетерпеливом стремлении
к счастью. Но вот когда он обвинял его, Риэ, был ли он и тогда прав? «Вы живете в мире
абстракций». Уж не были ли миром абстракций дни, проведенные в лазарете, где чума с
удвоенной алчностью заглатывала свои жертвы, унося за неделю в среднем по пятьсот человек?
Да, несомненно, в бедствии была своя доля абстракции, было в нем и что-то нереальное. Но
когда абстракция норовит вас убить, приходится заняться этой абстракцией. И Риэ знал только
одно – не так-то это легко. Не так-то легко, к примеру, руководить подсобным лазаретом
(теперь их насчитывалось уже три), ответственность за который возложили на него. В комнатке,
примыкавшей к врачебному кабинету, устроили приемный покой. В полу сделали углубление,
где стояло целое озерцо крезола, а посередине выложили из кирпичей нечто вроде островка.
Больного укладывали сначала на этот островок, затем быстро раздевали донага, и одежда падала
в раствор крезола. И только потом, когда больного обмывали с ног до головы, насухо вытирали и
одевали в шершавую больничную рубаху, он переходил в руки Риэ, а после его направляли в
одну из палат. Пришлось использовать внутренние школьные крытые дворики, так как в
лазарете число коек доходило уже до пятисот и почти все они были заняты. После утреннего
обхода, который проводил сам Риэ, когда всем больным вводили вакцину, вскрывали бубоны,
доктор еще просматривал бумаги, содержащие статистические данные, а после обеда снова
начинался обход. Наконец, вечерами он ездил с визитами к своим пациентам и возвращался
домой только поздно ночью… Как раз накануне мать, вручая Риэ телеграмму от жены,
заметила, что руки у него трясутся.
– Да, – согласился он, – трясутся. Но это нервное, я за собой послежу.
Натура у него была могучая, стойкая. Он и на самом деле пока еще не успел устать. Но
ездить по визитам ему было невмоготу. Ставить диагноз «заразная лихорадка» означало
немедленную изоляцию больного. Вот тут-то и впрямь начинались трудности, тут начинался
мир абстракций, так как семья больного отлично знала, что увидит его или выздоровевшим, или
в гробу. «Пожалейте нас, доктор», – твердила мадам Лоре, мать горничной, работавшей в том
отеле, где жил Тарру. Но что значит жалеть? Ясно, он жалел. Но это ничего не меняло.
Приходилось звонить. Через несколько минут раздавалась сирена машины «скорой помощи».
Вначале соседи распахивали окна и выглядывали на улицу. А со временем, наоборот, стали
спешно закрывать все ставни. И вот тогда-то, в сущности, и начинались борьба, слезы, уговоры,
в общем абстракция. В комнатах, где, казалось, сам воздух пылал от лихорадки и страха,
разыгрывались сцены, граничившие с безумием. Но больного все равно увозили. Риэ мог
отправляться домой.
В первые дни эпидемии он ограничивался звонком по телефону и спешил к следующему
больному, не дожидаясь кареты «скорой помощи». Но после его ухода родные наглухо запирали
двери, они предпочитали оставаться лицом к лицу с заразой, лишь бы не выпускать из дому
больного, так как знали, чем все это кончается. Крики, приказания, вмешательство полиции, а
потом и военных – словом, больного брали приступом. В первые недели приходилось сидеть и
ждать, пока не приедет «скорая». А потом, когда с врачом стал приезжать санитарный
инспектор, которых вербовали из добровольцев, Риэ мог сразу бежать от одного больного к
другому. Но тогда, в самом начале, все вечера, проведенные у больного в ожидании «скорой»,
походили на тот вечер, когда он явился к мадам Лоре в ее квартирку, щедро украшенную
бумажными веерами и букетиками искусственных цветов, и мать, встретив его на пороге,
проговорила с вымученной улыбкой:
– Надеюсь, у нее не та лихорадка, о которой все говорят?
А он, подняв простыни и подол ночной рубашки, молча смотрел на багровые пятна,

покрывавшие живот и пах, на набрякшие железы. Мать тоже взглянула на обнаженный пах
дочери и, не сдержавшись, крикнула во весь голос. Каждый вечер точно так же вопили матери,
бессмысленно уставившись на обнаженный живот своего ребенка, уже отмеченный багровыми
пятнами смерти; каждый вечер чьи-нибудь руки судорожно цеплялись за руки Риэ, слезы
сменялись бесплодными мольбами и клятвами, каждый вечер на сирену «скорой помощи»
отвечали истерические рыдания, столь же бесполезные, как сама боль. И к концу этой
бесконечной череды вечеров, неотличимо похожих друг на друга, Риэ понял, что его ждет все та
же череда одинаковых сцен, повторявшихся вновь и вновь, и ни на что другое уже не надеялся.
Да, чума как абстракция оказалась более чем монотонной. Изменилось, пожалуй, лишь одно
– сам Риэ. Он осознал это у статуи Республики, в тот вечер, когда глядел на двери отеля,
поглотившие Рамбера, только одно ощутил он: его постепенно захватывает свинцовое
безразличие.
К концу этих изнуряющих недель, когда все в тех же сумерках весь город выплескивался
наружу и бессмысленно кружил по улицам, Риэ вдруг отдал себе отчет, что ему не требуется
больше защищаться от жалости. Очень уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна… И,
поняв, как постепенно замыкается в самом себе его сердце, доктор впервые ощутил облегчение,
единственное за эти навалившиеся на него, как бремя, недели. Он знал, что отныне его задача
станет легче. Вот почему он и радовался. Когда мать доктора, встречая его в два часа ночи и
ловя его пустой взгляд, огорчалась, она как раз и сожалела о том, что сын ее лишается
единственного отпущенного ему утешения. Чтобы бороться с абстракцией, надо хоть отчасти
быть ей сродни. Но как мог это почувствовать Рамбер? Абстракция в глазах Рамбера – это все
то, что препятствует его счастью. И, положа руку на сердце, Риэ признавал, что в известном
смысле журналист прав. Но он знал также, что бывают случаи, когда абстракция сильнее
человеческого счастья, и тогда нужно отдавать себе в этом отчет. Только тогда. Вероятно, это и
произошло с Рамбером, и доктор понял это много позднее из отдельных признаний журналиста.
Он мог, таким образом, следить с новой позиции за мрачной битвой между счастьем каждого
отдельного человека и абстракциями чумы, – битвой, которая составляла весь смысл жизни
нашего города в течение долгого времени.
Но там, где одни видели абстракцию, другие видели истину
15
. Конец первого месяца чумы
был и впрямь омрачен новым явным ростом эпидемии и пылкой проповедью отца Панлю,
иезуита, того, который помог добраться до дому заболевшему старику Мишелю. Отец Панлю
был уже достаточно известен благодаря постоянному сотрудничеству в «Оранском
географическом бюллетене», где он завоевал немалый авторитет трудами по расшифровке
древних надписей. Но еще более широкую аудиторию он приобрел не как специалист-ученый, а
как лектор, прочитавший серию докладов о современном индивидуализме. В своих лекциях он
выступал в качестве пламенного поборника непримиримого христианства, равно далекого и от
новейшего попустительства, и от обскурантизма минувших веков.
По этому случаю он не скупился высказывать аудитории самые жесткие истины.
Отсюда-то и пошла его репутация.
К концу первого месяца церковные власти города решили бороться против чумы
собственными методами, объявив наступающую неделю неделей общих молений. Эти
публичные манифестации благочестия должны были завершиться в воскресенье торжественной
мессой в честь святого Роха
16
, заступника зачумленных, ибо его также поразила чума. По этому
случаю обратились к отцу Панлю с просьбой прочитать проповедь. На целые две недели этот
последний оторвался от своих трудов, посвященных святому Августину
17
и африканской церкви,
снискавших ему почетное место в их иезуитском ордене. Будучи натурой пламенной и
страстной, он сразу согласился принять возложенную на него миссию. Еще задолго до того, как

проповедь была произнесена, о ней много говорили в городе, и в известном смысле она тоже
стала значительной вехой в истории этого периода.
Неделя молебствий собрала много народу. И вовсе не потому, что в обычное время наши
оранцы отличались особой религиозностью. Воскресными утрами, например, морские пляжи
являлись серьезными конкурентами церковным службам. И вовсе не потому, что наши
сограждане во внезапном озарении обратилась к Богу. Но раз город был объявлен закрытым и
вход в порт воспрещен, морские купания, естественно, отпадали – это с одной стороны, а с
другой, оранцы находились в несколько необычном умонастроении, они не принимали душой
свалившиеся на них неожиданные события, и все же они смутно ощущали, что многое
изменилось. Правда, кое-кто все еще надеялся, что эпидемия пойдет на спад и пощадит их
самих и их близких. А следовательно, они пока еще считали, что никому ничем не обязаны.
Чума в их глазах была не более чем непрошеной гостьей, которая как пришла, так и уйдет
прочь. Они были напуганы, но не отчаялись, поскольку еще не наступил момент, когда чума
предстанет перед ними как форма их собственного существования и когда они забудут ту
жизнь, что вели до эпидемии. Короче, они находились в ожидании. Чума довольно-таки
причудливым образом изменила их обычные взгляды на религию, как, впрочем, и на множество
иных проблем, и это новое умонастроение было равно далеко и от безразличия, и от страстей и
лучше всего определялось словом «объективность». Большинство участвовавших в неделе
молений могли бы с полным основанием подписаться под словами, сказанными одним из
верующих доктору Риэ: «Во всяком случае, вреда от этого не будет». Сам Тарру записал в своем
дневнике, что китайцы в аналогичных случаях бьют в барабаны, надеясь умилостивить духа
чумы, и заметил, что абсолютно невозможно доказать, действительно ли барабан эффективнее
профилактических мер. Он добавлял, что разрешить этот вопрос можно было бы, лишь
располагая данными о существовании духа чумы, и что наше невежество в этой области сводит
на нет все имеющиеся на сей счет мнения.
Так или иначе, наш кафедральный собор в течение недели почти всегда был заполнен
молящимися. В первые дни многие из наших сограждан предпочитали толпиться у ворот собора
под сенью пальм и гранатовых деревьев, куда волнами докатывались церковные песнопения и
молитвы – отголоски их слышны были даже на улице. Но чужой пример заразителен, и мало-
помалу те же самые слушатели входили, набравшись смелости, в собор и присоединяли свой
робкий голос к общему хору голосов. А в воскресенье огромная толпа затопила весь неф, заняла
всю паперть, даже на ступеньках лестницы стояли люди. Накануне, в субботу, небо начало
хмуриться, разразился ливень. Не попавшие в храм открыли зонтики. Когда на кафедру
поднялся отец Панлю, в храме реял аромат ладана и запах волглого шелка.
Отец Панлю был невысок ростом, но коренаст. Когда он ухватился крупными руками за
край кафедры, молящимся было видно лишь что-то черное и широкое, а выше два красных пятна
его щек, а еще над ними – очки в металлической оправе. Голос у него был сильный, страстный,
разносившийся далеко; и когда святой отец обрушил на собравшихся свою первую фразу,
пылкую и чеканную: «Братья мои, вас постигла беда, и вы ее заслужили, братья», по храму
прошло движение, докатившееся до паперти.
Последующие фразы логически не особенно-то вязались с пафосом этой посылки. Только к
середине речи наши сограждане уразумели, что преподобный отец ловким ораторским приемом
вложил в первую фразу основной тезис своей проповеди, словно плетью ударил. Сразу же вслед
за посылкой отец Панлю и впрямь привел стих из Исхода о египетской чуме и добавил: «Вот
когда впервые в истории появился бич сей, дабы сразить врагов Божьих. Фараон противился
замыслам Предвечного, и чума вынудила его преклонить колена, С самого начала истории
человечества бич Божий смирял жестоковыйных и слепцов. Поразмыслите над этим хорошенько

и преклоните колена».
Дождь снова припустил, и последняя фраза проповеди, произнесенная среди всеобщего
молчания, подчеркнутого нудным стуком капель по витражам, прозвучала с такой силой, что
кое-кто из молящихся после секундного колебания соскользнул со стула и преклонил колена на
скамеечке. Остальные решили, что нужно последовать этому примеру, и мало-помалу в полном
безмолвии, нарушаемом лишь скрипом стульев, вся аудитория опустилась на колени. Тут отец
Панлю выпрямил свой стан, судорожно перевел дыхание и заговорил, выделяя голосом каждое
слово: «Ежели чума ныне коснулась вас, значит, пришло время задуматься. Праведным нечего
бояться, но нечестивые справедливо трепещут от страха. В необозримой житнице вселенной
неумолимый бич будет до той поры молотить зерно человеческое, пока не отделит его от
плевел. И мы увидим больше плевел, чем зерна, больше званых, чем избранных, и не Бог
возжелал этого зла. Долго, слишком долго мы мирились со злом, долго, слишком долго уповали
на милосердие Божье. Достаточно было покаяться во грехах своих, и все становилось нам
дозволенным. И каждый смело каялся в прегрешениях своих. Но настанет час – и спросится с
него. А пока легче всего жить как живется, с помощью милосердия Божьего, мол, все уладится.
Так вот, дальше так продолжаться не могло. Господь Бог, так долго склонявший над жителями
города свой милосердный лик, отвратил ныне от него взгляд свой, обманутый в извечных своих
чаяниях, устав от бесплодных ожиданий. И, лишившись света Господня, мы очутились, и
надолго, во мраке чумы!»
Кто-то из слушателей издал странный звук, похожий на лошадиное фырканье. Помолчав
немного, преподобный отец снова заговорил, но тоном ниже: «В „Золотой легенде“
18
мы читали,
что во времена короля Умберто Ломбардского Италия была опустошена чумой столь свирепой,
что живые не успевали хоронить мертвецов своих, особенно же чума свирепствовала в Риме и
Павии
19
. И на глазах у всех явился добрый ангел и повелел злому ангелу, державшему в деснице
охотничье копье, разить домы; и каждый раз, когда копье вонзалось в дом, любой, кто выходил
из него, падал мертвым».
Здесь отец Панлю простер свои коротенькие руки к паперти, словно там, за трепетной
завесой дождя, притаилось что-то. «Братья мои! – возгласил он с силой. – Эта смертоносная
охота идет ныне на наших улицах. Смотрите, смотрите, вот он, ангел чумы, прекрасный, как
Люцифер, и сверкающий, как само зло, вот он, грозно встающий над вашими кровлями, вот
заносит десницу с окровавленным копьем над главою своею, а левой рукой указует на домы
ваши. Быть может, как раз сейчас он простер перст к вашей двери, и копье с треском вонзается в
дерево, и еще через миг чума входит к вам, усаживается в комнате вашей и ждет вашего
возвращения. Она там, терпеливая и зоркая, неотвратимая, как сам порядок мироздания. И руку,
что она протянет к вам, ни одна сила земная, ни даже – запомните это хорошенько! – суетные
человеческие знания не отведут от вас. И поверженные на обагренное кровью гумно страданий,
вы будете отброшены вместе с плевелами».
Здесь преподобный отец, не жалея красок, нарисовал ужаснувшую всех картину бича
Божьего. По его словам, огромное деревянное копье кружит над городом, бьет вслепую и вновь,
окровавленное, вздымается вверх, разбрызгивая кровь и болезни людские, «и из такого посева
взрастет урожай истины».
Закончив этот длинный период, отец Панлю замолк, волосы упали ему на лоб, все тело
сотрясалось, и дрожь сообщилась даже кафедре, в которую он вцепился обеими руками; потом
он заговорил глуше, но все тем же обличительным тоном: «Да, пришел час размышлений. Вы
полагали, что достаточно один раз в неделю, в воскресенье, зайти в храм Божий, дабы в
остальные шесть дней у вас были развязаны руки. Вы полагали, что, преклонив десяток раз
колена, вы искупите вашу преступную беспечность. Но Бог, он не тепел. Эти редкие обращения

к небу не могут удовлетворить его ненасытную любовь. Ему хочется видеть вас постоянно,
таково выражение его любви к вам, и, по правде говоря, единственное ее выражение. Вот
почему, уставши ждать ваших посещений, он дозволил бичу обрушиться на вас, как
обрушивался он на все погрязшие во грехах города с тех пор, как ведет свою историю род
человеческий. Теперь вы знаете, что такое грех, как знали это Каин и его сыновья, как знали это
до потопа, как знали жители Содома и Гоморры, как знали фараон и Иов, как знали все, кого
проклял Бог. И, подобно всем им, вы с того самого дня, как город замкнул в свое кольцо и вас, и
бич Божий, вы иным оком видите все живое и сущее. Вы знаете теперь, что пора подумать о
главном».
Влажный ветер ворвался под своды собора и пригнул потрескивавшие огоньки свечей.
Вязкий запах воска, смешанный с дыханием кашлявших, чихавших людей, подступил к кафедре,
и отец Панлю, вновь вернувшись к своей посылке, с ловкостью, высоко оцененной
слушающими, заговорил спокойным голосом: «Знаю, многие из вас спрашивают себя, к чему я,
в сущности, веду. Я хочу привести вас к истине и научить вас радоваться вопреки всему, что я
здесь сказал. Ныне уже не те времена, когда человека ведут к добру благие советы и рука брата.
Ныне указует истина. И путь к спасению указует вам также багровое копье, и оно же
подталкивает вас к Богу. Вот в этом-то, братья мои, проявляет себя небесное милосердие,
вложившее во все сущее и добро и зло, и гнев и жалость, и чуму и спасение. Тот самый бич, что
жестоко разит вас, возносит каждого и указует ему путь… Еще в давние времена абиссинцы
христианского вероисповедания видели в чуме вернейшее средство войти в Царство Небесное и
приписывали ей Божественное происхождение
20
. Тот, кого пощадил недуг, укутывался в
полотнища, которыми укрывали зачумленных, дабы наверняка умереть той же смертью.
Разумеется, столь яростное стремление к спасению души мы рекомендовать не можем. Тут
проявляет себя прискорбное поспешательство, граничащее с гордыней. Не следует опережать
Господа своего и тщиться ускорить ход незыблемого порядка, установленного Творцом раз и
навсегда. Это прямым путем ведет к ереси. Но так или иначе, пример сей поучителен. Самым
проницательным умам он показывает лучезарный свет вечности в недрах любого страдания. Он,
этот свет, озаряет сумеречные дороги, ведущие к освобождению… Он, этот свет, есть
проявление Божественной воли, которая без устали претворяет зло в добро. Даже ныне он, этот
свет, ведет нас путем смерти, страха и кликов ужаса к последнему безмолвию и к высшему
принципу всей нашей жизни. Вот, братья, то несказанное утешение, которое мне хотелось бы
вам дать, и пусть то, что вы слышали здесь, будет не просто карающими словесами, но несущим
умиротворение глаголом».
По всему чувствовалось, что проповедь отца Панлю подходит к концу. Дождь прекратился.
С неба сквозь влажную дымку лился на площадь новорожденный свет. С улицы долетал гул
голосов, шуршание автомобильных шин – обычный язык пробуждающегося города. Стараясь не
производить шума, слушатели потихоньку стали собираться, в храме началась тихая возня.
Однако преподобный отец снова заговорил, он заявил, что, доказав Божественное
происхождение чумы и карающую миссию бича Божьего, он больше не вернется к этой теме и,
заканчивая свое слово, поостережется прибегать к красотам красноречия, что было бы
неуместно, коль скоро речь идет о событиях столь трагических. По его мнению, всем и так все
должно быть ясно. Он хочет лишь напомнить слушателям, что летописец Матье Марэ, описывая
великую чуму, обрушившуюся на Марсель, жаловался, что живет он в аду, без помощи и
надежды. Ну что ж, Матье Марэ
21
был жалкий слепец! Наоборот, отец Панлю решится
утверждать, что именно сейчас каждому человеку дана Божественная подмога и извечная
надежда христианина. Он надеется вопреки всем надеждам, вопреки ужасу этих дней и крикам
умирающих, он надеется, что сограждане наши обратят к небесам то единственное слово, слово

христианина, которое и есть сама любовь. А Господь довершит остальное.
Трудно сказать, произвела ли эта проповедь впечатление на наших сограждан. Например,
мсье Огон, следователь, заявил доктору Риэ, что, на его взгляд, основной тезис отца Панлю
«абсолютно неопровержим». Однако не все оранцы придерживались столь категорического
мнения. Проще говоря, после проповеди они острее почувствовали то, что до сего дня виделось
им как-то смутно, – что они осуждены за неведомое преступление на заточение, которое и
представить себе невозможно. И если одни продолжали свое скромное существование,
старались приспособиться к заключению, то другие, напротив, думали лишь о том, как бы
вырваться из этой тюрьмы.
Поначалу люди безропотно примирились с тем, что отрезаны от внешнего мира, как
примирились бы они с любой временной неприятностью, угрожавшей лишь кое-каким их
привычкам. Но когда они вдруг осознали, что попали в темницу, когда над головой, как крышка,
круглилось летнее небо, коробившееся от зноя, они стали смутно догадываться, что заключение
угрожает всей их жизни, и вечерами, когда спускавшаяся прохлада подстегивала их энергию,
они совершали порой самые безрассудные поступки.
Сначала – трудно сказать, было ли то простым совпадением, но только после этого
вышеупомянутого воскресенья в нашем городе поселился страх; и по глубине его, и по охвату
стало ясно, что наши сограждане действительно начали отдавать себе отчет в своем положении.
Так что с известной точки зрения атмосфера в нашем городе чуть изменилась. Но вот в чем
вопрос – произошли ли эти изменения в атмосфере самого города или в человеческих сердцах?
Через несколько дней после воскресной проповеди доктор Риэ вместе с Граном
отправились на окраину города, обсуждая достославное событие, как вдруг путь им преградил
какой-то человек: он неуклюже топтался перед ними, но почему-то не двигался с места. Как раз
в эту минуту вспыхнули уличные фонари, теперь их зажигали все позже и позже. Свет фонаря,
подвешенного к высокой мачте, стоявшей у них за спиной, вдруг осветил этого человека, и они
увидели, что незнакомец беззвучно хохочет, плотно зажмурив глаза. По его бледному,
искаженному ухмылкой безмолвного веселья лицу крупными каплями катился пот. Они прошли
мимо.
– Сумасшедший, – проговорил Гран.
Риэ, взявший своего спутника под руку, чтобы поскорее увести его подальше от этого
зрелища, почувствовал, как тело Грана бьет нервическая дрожь.
– Скоро у нас в городе все будут сумасшедшие, – заметил Риэ.
Горло у него пересохло, очевидно, сказывалась многодневная усталость.
– Зайдем выпьем чего-нибудь.
В тесном кафе, куда они зашли, освещенном единственной лампой, горящей над стойкой и
разливавшей густо-багровый свет, посетители почему-то говорили вполголоса, хотя, казалось
бы, для этого не было никаких причин. Гран, к великому изумлению доктора, заказал себе
стакан рому, выпил одним духом и заявил, что это здорово крепко. Потом направился к выходу.
Когда они очутились на улице, Риэ почудилось, будто ночной мрак густо пронизан стенаниями.
Глухой свист, шедший с черного неба и вьющийся где-то над фонарями, невольно напомнил
ему невидимый бич Божий, неутомимо рассекавший теплый воздух.
– Какое счастье, какое счастье, – твердил Гран. Риэ старался понять, что, собственно, он
имеет в виду.
– Какое счастье, – сказал Гран, – что у меня есть моя работа.
– Да, – подтвердил Риэ, – это действительно огромное преимущество.
И, желая заглушить этот посвист, он спросил Грана, доволен ли тот своей работой.
– Да как вам сказать, думается, я на верном пути.

– А долго вам еще трудиться?
Гран воодушевился, голос его зазвучал громче, словно согретый парами алкоголя.
– Не знаю, но вопрос в другом, доктор, да-да, совсем в другом.
Даже в темноте Риэ догадался, что его собеседник размахивает руками. Казалось, он
готовит про себя речь, и она и впрямь вдруг вырвалась наружу и полилась без запинок:
– Видите ли, доктор, чего я хочу – я хочу, чтобы в тот день, когда моя рукопись попадет в
руки издателя, издатель, прочитав ее, поднялся бы с места и сказал своим сотрудникам:
«Господа, шапки долой!»
Это неожиданное заявление удивило Риэ. Ему почудилось даже, будто Гран поднес руку к
голове жестом человека, снимающего шляпу, а потом выкинул руку вперед. Там наверху, в небе,
с новой силой зазвенел странный свист.
– Да, – проговорил Гран, – я обязан добиться совершенства.
При всей своей неискушенности в литературных делах Риэ, однако, подумал, что,
очевидно, все происходит не так просто и что, к примеру, вряд ли издательские работники сидят
в своих кабинетах в шляпах. Но кто его знает – и Риэ предпочел промолчать. Вопреки воле он
прислушивался к таинственному рокоту чумы. Они подошли к кварталу, где жил Гран, и, так
как дорога слегка поднималась вверх, на них повеяло свежим ветерком, унесшим одновременно
все шумы города. Гран все продолжал говорить, но Риэ улавливал только половину его слов. Он
понял лишь, что произведение, о котором идет речь, уже насчитывает сотни страниц и что
самое мучительное для автора – это добиться совершенства…
– Целые вечера, целые недели бьешься над одним каким-нибудь словом… а то и просто над
согласованием.
Тут Гран остановился и схватил доктора за пуговицу пальто. Из его почти беззубого рта
слова вырывались с трудом.
– Поймите меня, доктор. На худой конец, не так уж сложно сделать выбор между «и» и
«но». Уже много труднее отдать предпочтение «и» или «потом». Трудности возрастают, когда
речь идет о «потом» и «затем». Но, конечно, самое трудное определить, надо ли вообще ставить
«и» или не надо.
– Да, – сказал Риэ, – понимаю. Он снова зашагал вперед. Гран явно сконфузился и догнал
доктора.
– Простите меня, – пробормотал он. – Сам не знаю, что это со мной нынче вечером.
Риэ ласково похлопал его по плечу и сказал, что он очень хотел бы ему помочь, да и все,
что он рассказывал, его чрезвычайно заинтересовало. Гран, по-видимому, успокоился, и, когда
они дошли до подъезда, он, поколебавшись, предложил доктору подняться к нему на минуточку.
Риэ согласился.
Гран усадил гостя в столовой у стола, заваленного бумагами, каждый листок был сплошь
покрыт микроскопическими буквами, чернел от помарок...
– Да, она самая, – сказал Гран, поймав вопросительный взгляд Риэ. – Может, выпьете чего-
нибудь? У меня есть немного вина.
Риэ отказался. Он глядел на листки рукописи.
– Да не глядите так, – попросил Гран. – Это только первая фраза. Ну и повозился же я с ней,
ох и повозился.
Он тоже уставился на разбросанные по столу листки, и рука его, повинуясь неодолимому
порыву, сама потянулась к странице, поднесла ее поближе к электрической лампочке без
абажура. Листок дрожал в его руке. Риэ заметил, что на лбу Грана выступили капли пота.
– Садитесь, – сказал он, – и почитайте.
Гран вскинул на доктора глаза и благодарно улыбнулся.

– Верно, – сказал он, – мне и самому хочется вам почитать.
Он подождал с минуту, не отрывая взгляда от страницы, потом сел. А Риэ вслушивался в
невнятное бормотание города, которое как бы служило аккомпанементом к свисту бича.
Именно в этот миг он необычайно остро ощутил весь город, лежавший внизу, превратившийся в
наглухо замкнутый мирок, раздираемый страшными воплями, которые поглощал ночной мрак.
А рядом глухо бубнил Гран: «Прекрасным утром мая элегантная амазонка на великолепном
гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса…» Затем снова наступила тишина и
принесла с собой невнятный гул города-мученика. Гран положил листок, но глаз от него не
отвел. Через минуту он посмотрел на Риэ:
– Ну как?
Риэ ответил, что начало показалось ему занимательным и интересно было бы узнать, что
будет дальше. На это Гран горячо возразил, что такая точка зрения неправомочна. И даже
прихлопнул листок ладонью.
– Пока что все это еще очень приблизительно. Когда мне удастся непогрешимо точно
воссоздать картину, живущую в моем воображении, когда у моей фразы будет тот же аллюр, что
у этой четкой рыси – раз-два-три, раз-два-три, – все остальное пойдет легче, а главное, иллюзия
с первой же строчки достигнет такой силы, что смело можно будет сказать: «Шапки долой!»
Но пока что работы у него непочатый край. Ни за какие блага мира он не согласится отдать
вот такую фразу в руки издателя. Хотя временами эта фраза и дает ему чувство авторского
удовлетворения, он отлично понимает, что пока еще она полностью не передает реальной
картины, написана как-то слишком легковесно и это, пусть отдаленно, все-таки роднит ее со
штампом. Примерно таков был смысл его речей, когда за окном вдруг раздался топот ног
бегущих людей. Риэ поднялся.
– Вот увидите, как я ее поверну, – сказал Гран и, оглянувшись на окно, добавил: – Когда все
это будет кончено…
Тут снова послышались торопливые шаги. Риэ поспешно спустился на улицу, и мимо
прошли два человека. Очевидно, они направлялись к городским воротам. И действительно, кое-
кто из наших сограждан, потеряв голову от зноя и чумы, решил действовать силой и,
попытавшись обмануть бдительность кордона, выбраться из города.
Другие, как, скажем, Рамбер, тоже пытались вырваться из атмосферы нарождающейся
паники, но действовали если не более успешно, то упорнее и хитрее. Для начала Рамбер
проделал все официальные демарши. По его словам, он всегда считал, что настойчивость рано
или поздно восторжествует, да и с известной точки зрения умение выпутываться из любых
положений входило в его профессию. Поэтому он посетил множество канцелярий и людей, чья
компетенция обычно не подлежала сомнению. Но в данном случае вся их компетенция
оказалась ни к чему. Как правило, это были люди, обладавшие вполне точными и
упорядоченными представлениями обо всем, что касалось банковских операций, или экспорта,
или цитрусовых, или виноторговли, люди, имевшие неоспоримые знания в области судебных
разбирательств или страхования, не говоря уже о солидных дипломах и немалом запасе доброй
воли. Как раз и поражало в них наличие доброй воли. Но во всем касающемся чумы их знания
сводились к нулю.
И тем не менее Рамбер каждый раз излагал каждому из них свое дело. Его аргументы в
основном сводились к тому, что он, мол, чужой в нашем городе и поэтому его случай требует
особого рассмотрения. Как правило, собеседники охотно соглашались с этим доводом. Но почти
все давали ему понять, что в таком точно положении находится немало людей и поэтому случай
его не такой уж исключительный, как ему кажется. На что Рамбер возражал, что если даже так,
суть его доводов от этого не меняется, а ему отвечали, что все-таки меняется, так как власти

чинят в таких случаях препятствия, боятся любых поблажек, не желая создать так называемый
прецедент, причем последнее слово произносилось с нескрываемым отвращением. Рамбер как-
то сообщил доктору Риэ, что таких субъектов по созданной им классификации он заносит в
графу «бюрократы». А кроме бюрократов, попадались еще и краснобаи, уверявшие просителя,
что все это долго не протянется, а когда от них требовали конкретного решения, не скупились
на добрые советы, даже пытались утешать Рамбера, твердя, что все это лишь скоропреходящие
неприятности. Попадались также сановитые, эти требовали, чтобы проситель подал им бумагу с
изложением просьбы, а они известят его о своем решении; попадались пустозвоны,
предлагавшие ему ордер на квартиру или сообщавшие адрес недорогого пансиона; попадались
педанты, требовавшие заполнить по всей форме карточку и тут же приобщавшие ее к делу;
встречались неврастеники, вздымавшие к небу руки; встречались несговорчивые, отводившие
глаза; и наконец, и таких было большинство, встречались формалисты, отсылавшие по
привычке Рамбера в соседнюю канцелярию или подсказывавшие какой-нибудь новый ход.
Журналист издергался от всех этих хождений, зато сумел составить себе достаточно ясное
представление, что такое мэрия или префектура, еще и потому, что вынужден был сидеть
часами в ожидании на обитой молескином скамейке напротив огромных плакатов – одни
призывали подписываться на государственный заем, не облагаемый налогами, другое – вступить
в колониальные войска; а потом еще топтался в самих канцеляриях, где на лицах служащих
можно прочесть не больше, чем на скоросшивателях и полках с папками. Правда, было тут одно
преимущество, как признался не без горечи Рамбер доктору Риэ: все эти хлопоты заслонили от
него истинное положение дел. Фактически он даже не заметил, что эпидемия растет. Не говоря
уже о том, что дни в этой бесполезной беготне проходили быстрее, а ведь можно, пожалуй,
считать, что в том положении, в котором находился весь город, каждый прошедший день
приближает каждого человека к концу его испытаний, если, понятно, он до этого доживет. Риэ
вынужден был признать, что такая точка зрения не лишена логики, но заключенная в ней
истина, пожалуй, чересчур обща.
Наконец наступила минута, когда для Рамбера забрезжила надежда. Из префектуры он
получил анкету с просьбой заполнить ее как можно точнее. Пославших анкету интересовало:
его точные имя и фамилия, его семейное положение, его доходы прежние и настоящие, словом,
то, что принято называть curriculum vitae
22
. В первые минуты ему показалось, будто эту анкету
разослали специально тем лицам, которых можно отправить к месту их обычного жительства.
Кое-какие сведения, полученные в канцелярии, правда, довольно туманные, подтвердили это
впечатление. Но после решительных шагов Рамберу далось обнаружить отдел, рассылающий
анкеты, и там ему сообщили, что сведения собирают «на случай».
– Какой случай? – спросил Рамбер.
Тогда ему объяснили, что на тот случай, если он заразится чумой и умрет, и тогда, с одной
стороны, отдел сможет сообщить об этом прискорбном факте его родным, а с другой
– установить, будет ли оплачиваться содержание его, Рамбера, в лазарете из городского
бюджета, или же можно будет надеяться, что родные покойного покроют эту сумму. Конечно,
это доказывало, что он не окончательно разлучен с той, что ждет его, – раз их судьбой
занимается общество. Но утешение было довольно жалкое. Более примечательно то – и Рамбер
не преминул это заметить, – что в самый разгар сурового бедствия некая канцелярия
хладнокровно занималась своим делом, проявляла инициативу в дочумном стиле, подчас даже
не ставя в известность начальство, и делала это лишь потому, что была специально создана для
подобной работы.
Последующий период оказался для Рамбера и самым легким, и одновременно самым
тяжелым. Это был период оцепенения. Журналист уже побывал во всех канцеляриях,

предпринял все необходимые шаги и понял, что с этой стороны, по крайней мере на данное
время, выход надежно забаррикадирован. Тогда он стал бродить из кафе в кафе. Утром
усаживался на террасе кафе перед кружкой тепловатого пива и листал газеты в надежде
обнаружить в них хоть какой-то намек на близкий конец эпидемии, разглядывал прохожих, с
неприязнью отворачивался от их невеселых лиц и, прочитав десятки, сотни раз вывески
расположенных напротив магазинов, а также рекламу знаменитых аперитивов, которые уже не
подавали, поднимался с места и шел по желтым улицам города куда глаза глядят. Так и
проходило время до вечера, от одинокого утреннего сидения в кафе до ужина в ресторане.
Именно вечером Риэ заметил Рамбера, стоявшего в нерешительной позе у дверей кафе. Наконец
он, видимо, преодолев колебания, вошел и сел в дальнем углу зала. Близился тот час – по
распоряжению свыше он с каждым днем наступал все позже и позже, – когда в кафе и
ресторанах дают свет. Зал заволакивали сумерки, водянистые, мутно-серые, розоватость
закатного неба отражалась в оконных стеклах, и в сгущающейся темноте слабо поблескивал
мрамор столиков. Здесь, среди пустынной залы, Рамбер казался заблудшей тенью, и Риэ
подумалось, что для журналиста это час отрешенности. Но и все прочие пленники зачумленного
города проходили так же, как и он, свой час отрешенности, и надо было что-то делать, чтобы
поторопить минуту освобождения. Риэ отвернулся.
Целые часы Рамбер проводил также и на вокзале. Выход на перрон был запрещен. Но в зал
ожидания, куда попадали с площади, дверей не запирали, и иногда в знойные дни там
укрывались нищие – в залах было свежо, как в тени. Рамбер приходил на вокзал читать старые
расписания поездов, объявления, запрещающие плевать на пол, и распорядок работы
железнодорожной полиции. Потом он садился в уголок. В зале было полутемно. Бока старой
чугунной печки, не топленной уже многие месяцы, были все в разводах от поливки
дезинфицирующими средствами. Со стены десяток плакатов вещал о счастливой и свободной
жизни где-нибудь в Бандоле
23
или Каннах
24
. Здесь на Рамбера накатывало ощущение пугающей
свободы, которое возникает, когда доходишь до последней черты. Из всех зрительных
воспоминаний самыми мучительными были для него картины Парижа, так по крайней мере он
уверял доктора Риэ. Париж становился его наваждением, и знакомые пейзажи – вода и старые
камни, голуби на Пале-Рояль
25
, Северный вокзал, пустынные кварталы вокруг Пантеона
26
и еще
кое-какие парижские уголки – убивали всякое желание действовать, а ведь раньше Рамбер даже
не подозревал, что любит их до боли. Риэ подумал только, что журналист просто отождествляет
эти образы со своей любовью. И когда Рамбер сказал ему как-то, что любит просыпаться в
четыре часа утра и думать о своем родном городе, доктор без труда сопоставил эти слова со
своим сокровенным опытом – ему тоже приятно было представлять себе как раз в эти часы свою
уехавшую жену. Именно в этот час ему удавалось ощутить ее взаправду. До четырех часов утра
человек, в сущности, ничего не делает и спит себе спокойно, если даже ночь эта была ночью
измены. Да, человек спит в этот час, и очень хорошо, что спит, ибо единственное желание
измученного тревогой сердца – безраздельно владеть тем, кого любишь, или, когда настал час
разлуки, погрузить это существо в сон без сновидений, дабы продлился он до дня встречи.
Вскоре после проповеди наступил период жары. Подходил к концу июнь. На следующий
день после запоздалых ливней, отметивших собой пресловутую проповедь, – лето вдруг
расцвело в небе и над крышами домов. Приход его начался с горячего ураганного ветра,
утихшего только к вечеру, но успевшего высушить все стены в городе. Солнце, казалось,
застряло посредине неба. В течение всего дня зной и яркий свет заливали город. Едва человек
покидал дом или выходил из-под уличных аркад, как сразу же начинало казаться, будто во всем
городе не существует уголка, защищенного от этого ослепляющего излучения. Солнце

преследовало наших сограждан даже в самых глухих закоулках, и стоило им остановиться хоть
на минуту, как оно обрушивалось на них. Так как первые дни жары совпали со стремительным
подъемом кривой смертности – теперь эпидемия уносила за неделю примерно семьсот жертв, –
в городе воцарилось уныние. В предместьях, где на ровных улицах стоят дома с террасами,
затихло обычное оживление, и квартал, где вся жизнь проходит у порога, замер; ставни были
закрыты. Но никто не знал, что загнало людей в комнаты – чума или солнце. Однако из
некоторых домов доносились стоны. Раньше, когда случалось нечто подобное, на улице
собирались зеваки, прислушивались, судачили. Но теперь, когда тревога затянулась, сердца
людей, казалось, очерствели, и каждый жил или шагал где-то в стороне от этих стонов, как
будто они стали естественным языком человека.
Схватка у городских ворот, когда жандармам пришлось пустить в ход оружие, вызвала
глухое волнение. Были, конечно, раненые, но в городе, где все и вся преувеличивалось под
воздействием жары и страха, утверждали, что были и убитые. Во всяком случае, верно одно
– недовольство не переставало расти, и, предвидя худшее, наши власти всерьез начали
подумывать о мерах, которые придется принять в том случае, если население города,
смирившееся было под бичом, вдруг взбунтуется. Газеты печатали приказы, где вновь и вновь
говорилось о категорическом запрещении покидать пределы города, нарушителям грозила
тюрьма. Город прочесывали патрули. По пустынным, раскаленным зноем улицам, между двух
рядов плотно закрытых ставен, то и дело проезжал конный патруль, предупреждавший о своем
появлении звонким цоканьем копыт по мостовой. Патруль скрывался за углом, и глухая,
настороженная тишина вновь окутывала бедствующий город. Временами раздавались выстрелы
– это специальный отряд, согласно полученному недавно приказу, отстреливал бродячих собак
и кошек, возможных переносчиков блох. Эти сухие хлопки окончательно погружали город в
атмосферу военной тревоги.
Все приобретало несуразно огромное значение в испуганных душах наших сограждан, и
виной тому были жара и безмолвие. Впервые наши сограждане стали замечать краски неба,
запахи земли, возвещавшие смену времен года. Каждый со страхом понимал, что зной будет
способствовать развитию эпидемии, и в то же время каждый видел, что наступало лето. Крики
стрижей в вечернем небе над городом становились особенно ломкими. Но июньские сумерки,
раздвигавшие в наших краях горизонт, были куда шире этого крика. На рынки вывозили уже не
первые весенние бутоны, а пышно распустившиеся цветы, и после утренней распродажи
разноцветные лепестки густо устилали пыльные тротуары. Все видели воочию, что весна на
исходе, что она расточила себя на эти тысячи и тысячи цветов, сменявших друг друга, как в
хороводе, и что она уже чахнет под душившим ее исподволь двойным грузом – чумы и зноя. В
глазах всех наших сограждан это по-летнему яркое небо, эти улицы, принявшие белесую
окраску пыли и скуки, приобретали столь же угрожающий смысл, как сотни смертей, новым
бременем ложившихся на плечи города. Безжалостное солнце, долгие часы с привкусом
дремоты и летних вакаций уже не звали, как раньше, к празднествам воды и плоти. Напротив, в
нашем закрытом притихшем городе они звучали глухо, как в подземелье. Часы эти утратили
медный лоск загара счастливых летних месяцев. Солнце чумы приглушало все краски, гнало
прочь все радости.
Вот в этом-то и сказался один из великих переворотов, произведенных чумой. Обычно
наши сограждане весело приветствовали приход лета. Тогда город весь раскрывался навстречу
морю и выплескивал все, что было в нем молодого, на пляжи. А нынешним летом море,
лежавшее совсем рядом, было под запретом, и тело лишалось права на свою долю радости. Как
жить в таких условиях? И опять-таки Тарру дал наиболее верную картину нашего
существования в те печальные дни. Само собой разумеется, он следил лишь в общих чертах за

развитием чумы и справедливо отметил в своей записной книжке как очередной этап эпидемии
то обстоятельство, что радио отныне уже не сообщает, сколько сотен человек скончалось за
неделю, а приводит данные всего за один день – девяносто два смертных случая, сто семь, сто
двадцать. «Пресса и городские власти стараются перехитрить чуму. Воображают, будто
выигрывают очко только потому, что сто тридцать, конечно, меньше, чем девятьсот десять».
Запечатлел он также трогательные или просто эффектные аспекты эпидемии – рассказал о том,
как шел по пустынному кварталу мимо наглухо закрытых ставен, как вдруг над самой его
головой широко распахнулись обе створки окна и какая-то женщина, испустив два
пронзительных крика, снова захлопнула ставни, отрезав густой мрак комнаты от дневного света.
А в другом месте он записал, что из аптеки исчезли мятные лепешечки, потому что многие
сосут их непрерывно, надеясь уберечься от возможной заразы.
Продолжал он также наблюдать за своими любимыми персонажами. В частности, убедился,
что кошачий старичок тоже переживает трагедию. Как-то утром на их улице захлопали
выстрелы, и, судя по записям Тарру, свинцовые плевки уложили на месте большинство кошек, а
остальные в испуге разбежались. В тот же день старичок вышел в обычный час на балкон,
недоуменно передернул плечами, перевесился через перила, зорко оглядел всю улицу из конца в
конец и, видимо, решил покориться судьбе и ждать. Пальцы его нервно выбивали дробь по
металлическим перилам. Он еще подождал, побросал на тротуар бумажки, вошел в комнату,
вышел снова, потом вдруг исчез, злобно хлопнув балконной дверью. В последующие дни сцена
эта повторялась в точности, но теперь на лице старичка явно читались все более и более
глубокие грусть и растерянность. А уже через неделю Тарру напрасно поджидал этого
ежедневного появления, окна упорно оставались закрытыми, за ними, видимо, царила вполне
объяснимая печаль. «Запрещается во время чумы плевать на котов» – таким афоризмом
заканчивалась эта запись.
Зато Тарру, возвращаясь к себе по вечерам, мог быть уверен, что увидит в холле мрачную
физиономию ночного сторожа, без устали шагавшего взад и вперед. Сторож напоминал всем и
каждому, что он, мол, предвидел теперешние события. Когда же Тарру, подтвердив, что сам
слышал это пророчество, позволил себе заметить, что предсказывал тот скорее землетрясение,
старик возразил: «Эх, кабы землетрясение! Тряхнет хорошенько – и дело с концом… Сосчитают
мертвых, живых – и все тут. А вот эта стерва чума! Даже тот, кто не болен, все равно носит
болезнь у себя в сердце».
Директор отеля был удручен не меньше. В первое время путешественники, застрявшие в
Оране, вынуждены были жить в отеле в связи с тем, что город был объявлен закрытым. Но
эпидемия продолжалась, и многие постояльцы предпочли поселиться у своих друзей. И по тем
же самым причинам, по каким все номера гостиницы раньше были заняты, – теперь они
пустовали, – новых путешественников в наш город не пускали. Тарру оставался в числе
нескольких последних жильцов, и директор при каждой встрече давал ему понять, что он
давным-давно уже закрыл бы отель, но не делает этого ради своих последних клиентов. Нередко
он спрашивал мнение Тарру насчет возможной продолжительности эпидемии. «Говорят, –
отвечал Тарру, – холода препятствуют развитию бактерий». Тут директор окончательно терял
голову: «Да здесь же никогда настоящих холодов не бывает, мсье. Так или иначе, это еще на
много месяцев!» К тому же он был убежден, что и после окончания эпидемии путешественники
долго еще будут обходить наш город стороной. Эта чума – гибель для туризма.
В ресторане после недолгого отсутствия вновь появился господин Огон, человек-филин, но
в сопровождении только двух своих дрессированных собачек. По наведенным справкам, его
жена ухаживала за больной матерью и теперь, похоронив ее, находилась в карантине.
– Не нравится мне это, – признался директор Тарру. – Карантин карантином, а все-таки она

на подозрении, а значит, и они тоже.
Тарру заметил, что с такой точки зрения все люди подозрительны. Но директор стоял на
своем, и, как оказалось, у него на сей счет было вполне определенное мнение.
– Нет, мсье, мы с вами, например, не подозрительные. А они – да.
Но господин Отон ничуть не собирался менять свои привычки из-за таких пустяков, как
чума, в данном случае чума просчиталась. Все так же входил он в зал ресторана, садился за
столик первым, по-прежнему вел со своими отпрысками неприязненно-изысканные разговоры.
Изменился один только мальчуган. Весь в черном, как и его сестренка, он как-то съежился и
казался миниатюрной тенью отца. Ночной сторож, не выносивший господина Огона, ворчал:
– Этот-то и помрет одетым. И обряжать его не придется. Так и отправится прямехонько на
тот свет.
Нашлось в дневнике место и для записи о проповеди отца Панлю, но со следующими
комментариями: «Мне понятен, даже симпатичен этот пыл. Начало бедствий, равно как и их
конец, всегда сопровождается небольшой дозой риторики. В первом случае еще не утрачена
привычка, а во втором она уже успела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к
правде, то есть к молчанию. Подождем».
Записал Тарру также, что имел с доктором Риэ продолжительную беседу, но не изложил ее,
а отметил только, что она привела к положительным результатам, упомянул по этому поводу,
что глаза у матери доктора карие, и вывел отсюда довольно-таки странное заключение, что
взгляд, где читается такая доброта, всегда будет сильнее любой чумы, и, наконец, посвятил чуть
ли не страницу старому астматику, пациенту доктора Риэ.
После их беседы он увязался за доктором, отправившимся навестить больного. Старик
приветствовал гостей своим обычным ядовитым хихиканьем и потиранием рук. Он лежал в
постели, под спину у него была подсунута подушка, а по бокам стояли две кастрюли с
горошком.
– Ага, еще один, – сказал он, заметив Тарру. – Все на свете шиворот-навыворот, докторов
стало больше, чем больных. Ну как, быстро дело пошло, а? Кюре прав, получили по заслугам.
На следующий день Тарру снова явился к нему без предупреждения. Если верить его
записям, старик астматик, галантерейщик по роду занятий, достигнув пятидесяти лет, решил,
что достаточно потрудился на своем веку. Он слег в постель и уже не вставал. Однако в стоячем
положении астма его почти не мучила. Так и дожил он на небольшую ренту до своего
семидесятипятилетия и легко нес бремя лет. Он не терпел вида любых часов, и в доме у них не
было даже будильника. «Часы, – говаривал он, – и дорого, да и глупость ужасная». Время он
узнавал, особенно время приема пищи, единственно для него важное, с помощью горошка, так
как при пробуждении у его постели уже стояли две кастрюли, причем одна полная доверху. Так,
горошина за горошиной, он наполнял пустую кастрюлю равномерно и прилежно. Кастрюли с
горошком были, так сказать, его личными ориентирами, вполне годными для измерения
времени. «Вот переложу пятнадцать кастрюль, – говорил он, – и закусить пора будет. Чего же
проще».
Если верить его жене, он еще смолоду проявлял странности. И впрямь, никогда ничто его
не интересовало – ни работа, ни друзья, ни кафе, ни музыка, ни женщины, ни прогулки. Он и
города-то ни разу не покидал; только однажды, когда по семейным делам ему пришлось
отправиться в Алжир, он вылез на ближайшей от Орана станции – дальнейшее странствие
оказалось ему не по силам – и первым же поездом вернулся домой.
Старик объяснил господину Тарру, который не сумел скрыть своего удивления перед этим
добровольным затворничеством, что, согласно религии, первая половина жизни человека – это
подъем, а вторая – спуск, и, когда начинается этот самый спуск, дни человека принадлежат уже

не ему, они могут быть отняты в любую минуту. С этим ничего поделать нельзя, поэтому лучше
вообще ничего не делать. Впрочем, явная нелогичность этого положения, видно, нисколько его
не смущала, так как почти тут же он заявил Тарру, что Бога не существует, будь Бог, к чему бы
тогда нужны попы. Но из дальнейшей беседы Тарру стало ясно, что философская концепция
старика прямо объяснялась тем недовольством, которое вызывали у него благотворительные
поборы в их приходе. В качестве последнего штриха к его портрету необходимо упомянуть о
самом заветном желании старика, которое он неоднократно высказывал собеседнику: он
надеялся умереть в глубокой старости.
«Кто он, святой? – спрашивал себя Тарру. И отвечал: – Да, святой, если только святость
есть совокупность привычек».
Но в то же самое время Тарру затеял описать во всех подробностях один день зачумленного
города и дать точное представление о занятиях и жизни наших сограждан этим летом. «Никто,
кроме пьяниц, здесь не смеется, – записал Тарру, – а они смеются слишком много и часто».
Затем шло само описание.
«На заре по городу проносится легкое веяние. В этот час, час между теми, кто умер ночью,
и теми, кто умрет днем, почему-то чудится, будто мор на миг замирает и набирается духу. Все
магазины еще закрыты. Но объявления, выставленные кое-где в витринах: „Закрыто по случаю
чумы“, свидетельствуют, что эти магазины не откроются в положенное время. Не совсем еще
проснувшиеся продавцы газет не выкрикивают последних известий, а, прислонясь к стенке на
углу улицы, молча протягивают фонарям свой товар жестом лунатика. Еще минута-другая, и
разбуженные звоном первых трамваев газетчики рассыплются по всему городу, держа в
вытянутой руке газетный лист, где чернеет только одно слово: „Чума“. „Продолжится ли чума
до осени? Профессор Б. отвечает: „Нет!"“. «Сто двадцать четыре смертных случая – таков итог
девяносто четвертого дня эпидемии“.
Несмотря на бумажный кризис, который становится все более ощутимым и в силу которого
многие издания сократили свой объем, стала выходить новая газета «Вестник эпидемии», задача
коей «информировать наших граждан со всей возможной объективностью о прогрессе или
затухании болезни; давать им наиболее авторитетную информацию о дальнейшем ходе
эпидемии; предоставлять свои страницы всем тем, известным или безвестным, кто намерен
бороться 
против 
бедствия; 
поддерживать 
дух 
населения, 
печатать 
распоряжения
властей, – словом, собрать воедино, в один кулак добрую волю всех и каждого, дабы успешно
противостоять постигшему нас несчастью». В действительности же газета буквально через
несколько дней ограничила свою задачу публикацией сообщений о новых и надежных
профилактических средствах против чумы.
Часов в шесть утра газеты успешно раскупаются очередями, уже выстроившимися у дверей
магазинов за час до открытия, а потом и в трамваях, которые приходят с окраин, переполненные
до отказа. Трамваи стали теперь единственным нашим транспортом, и продвигаются они с
трудом, так как все площадки и подножки облеплены пассажирами. Любопытная деталь
– пассажиры стараются стоять друг к другу спиной, конечно, насколько это возможно при такой
давке, – во избежание взаимного заражения. На остановках трамвай выбрасывает из себя партию
мужчин и женщин, которые спешат разбежаться в разные стороны, чтобы остаться в
одиночестве. Нередко в трамвае разыгрываются скандалы, что объясняется просто дурным
настроением, а оно стало теперь хроническим.
После того как пройдут первые трамваи, город постепенно начинает просыпаться,
открываются первые пивные, где на стойках стоят объявления вроде: «Кофе нет», «Сахар
приносите с собой» и т. д. и т. п. Потом открываются лавки, на улицах становится шумнее.
Одновременно весь город заливают солнечные лучи, и жара обволакивает июльское небо

свинцовой дымкой. В этот час люди, которым нечего делать, отваживаются пройтись по
бульварам. Создается впечатление, будто многие во что бы то ни стало хотят заклясть чуму с
помощью выставленной напоказ роскоши. Каждый день, часам к одиннадцати, на главных
улицах города происходит как бы парад молодых людей и молодых дам, и, глядя на них,
понимаешь, что в лоне великих катастроф зреет страстное желание жить. Если эпидемия пойдет
вширь, то рамки морали, пожалуй, еще раздвинутся. И мы увидим тогда миланские сатурналии
у разверстых могил.
В полдень, как по мановению волшебного жезла, наполняются все рестораны. А уже через
несколько минут у двери топчутся маленькие группки людей, которым не хватило места. От
зноя небо постепенно тускнеет. А в тени огромных маркиз чающие еды ждут своей очереди на
улице, которую вот-вот растопит солнце. Рестораны потому так набиты, что они во многом
упрощают проблему питания. Но не снимают страха перед заражением. Обедающие долго и
терпеливо перетирают приборы и тарелки. С недавнего времени в витринах ресторанов
появились объявления: «У нас посуду кипятят». Но потом владельцы ресторанов отказались от
всякой рекламы, поскольку публика все равно придет. К тому же клиент перестал скупиться.
Самые тонкие или считающиеся таковыми вина, самые дорогие закуски – с этого начинается
неистовое состязание пирующих. Говорят также, что в одном ресторане поднялась паника: один
из обедающих почувствовал себя плохо, встал из-за столика, побледнел и, шатаясь, поспешно
направился к выходу.
К двум часам город постепенно пустеет, в эти минуты на улицах сходятся вместе пыль,
солнце, чума и молчание. Зной без передышки стекает вдоль стен высоких серых зданий. Эти
долгие тюремные часы переходят в пламенеющие вечера, которые обрушиваются на людный,
стрекочущий город. В первые дни жары, неизвестно даже почему, на улицах и вечерами никого
не было. Но теперь дыхание ночной свежести приносит с собой если не надежду, то хоть
разрядку. Все высыпают тогда из домов. Стараются оглушить себя болтовней, громкими
спорами, вожделеют, и под алым июльским небом весь город, с его парочками и людским
говором, дрейфует навстречу одышливой ночи. И тщетно каждый вечер какой-то вдохновенный
старец в фетровой шляпе и в галстуке бабочкой расталкивает толпу со словами: «Бог велик,
придите к нему»: все, напротив, спешат к чему-то, чего они, в сущности, не знают, или к тому,
что кажется им важнее Бога. Поначалу, когда считалось, что разразившаяся эпидемия – просто
обычная эпидемия, религия была еще вполне уместна. Но когда люди поняли, что дело плохо,
все разом вспомнили, что существуют радости жизни. Тоскливый страх, уродующий днем все
лица, сейчас, в этих пыльных, пылающих сумерках, уступает место какому-то неопределенному
возбуждению, какой-то неуклюжей свободе, воспламеняю-щей весь город.
И я, я тоже, как они. Да что там! Смерть для таких людей, как я, – ничто. Просто событие,
доказывающее нашу правоту!»
Это сам Тарру попросил доктора Риэ о свидании, упомянутом в его дневнике. В вечер
условленной встречи Риэ ждал гостя и глядел на свою мать, чинно сидевшую на стуле в дальнем
углу столовой. Это здесь, на этом самом месте, она, покончив с хлопотами по хозяйству,
проводила все свое свободное время. Сложив руки на коленях, она ждала. Риэ был даже не
совсем уверен, что ждет она именно его. Но когда он входил в комнату, лицо матери менялось.
Все то, что долгой трудовой жизнью было сведено к немоте, казалось, разом в ней оживало. Но
потом она снова погружалась в молчание. Этим вечером она глядела в окно на уже опустевшую
улицу. Уличное освещение теперь уменьшилось на две трети. И только редкие слабенькие
лампочки еще прорезали ночной мрак.
– Неужели во время всей эпидемии так и будет электричество гореть вполнакала? –

спросила госпожа Риэ.
– Вероятно.
– Хоть бы до зимы кончилось. А то зимой будет совсем грустно.
– Да, – согласился Риэ.
Он заметил, что взгляд матери скользнул по его лбу. Да и сам Риэ знал, что тревога и
усталость последних дней не красят его.
– Ну как сегодня, не ладилось? – спросила госпожа Риэ.
– Да нет, как всегда.
Как всегда! Это означало, что новая сыворотка, присланная из Парижа, оказалась, по-
видимому, менее действенна, чем первая, и Что цифры смертности растут. Но по-прежнему
профилактическую вакцинацию приходится делать только в семьях, где уже побывала чума. А
чтобы впрыскивать вакцину в нужных масштабах, необходимо наладить ее массовое
производство. В большинстве случаев бубоны упорно отказывались вскрываться, они почему-то
стали особенно твердыми, и больные страдали вдвойне. Со вчерашнего дня в городе
зарегистрировано два случая новой разновидности заболевания. Теперь к бубонной чуме
присоединилась еще и легочная. И тогда же окончательно сбившиеся с ног врачи потребовали
на заседании у растерявшегося префекта – и добились – принятия новых мер с целью избежать
опасности заражения, так как легочная чума разносится дыханием человека. И как обычно,
никто ничего не знал.
Он посмотрел на мать. Милый взгляд карих глаз всколыхнул в нем сыновнюю нежность,
целые годы нежности.
– Уж не боишься ли ты, мать?
– В мои лета особенно бояться нечего.
– Дни долгие, а меня никогда дома не бывает.
– Раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно. А когда тебя нет дома, я
думаю о том, что ты делаешь. Есть известия?
– Да, все благополучно, если верить последней телеграмме. Но уверен, что она пишет так,
только чтоб меня успокоить.
У двери продребезжал звонок. Доктор улыбнулся матери и пошел открывать. На
лестничной площадке было уже темно, и Тарру походил в сером своем костюме на огромного
медведя. Риэ усадил гостя в своем кабинете у письменного стола. А сам остался стоять, держась
за спинку кресла. Их разделяла лампа, стоявшая на столе, только она одна и горела в комнате.
– Я знаю, – без обиняков начал Тарру, – что могу говорить с вами откровенно.
Риэ промолчал, подтверждая слова Тарру.
– Через две недели или через месяц вы будете уже бесполезны, события вас обогнали.
– Вы правы, – согласился Риэ.
– Санитарная служба организована из рук вон плохо. Вам не хватает ни людей, ни времени.
Риэ подтвердил и это.
– Я узнал, префектура подумывает об организации службы из гражданского населения с
целью побудить всех годных мужчин принять участие в общей борьбе по спасению людей.
– Ваши сведения верны. Но недовольство и так уж велико, и префект колеблется.
– Почему в таком случае не обратиться к добровольцам?
– Пробовали, но результат получился жалкий.
– Пробовали официальным путем, сами почти не веря в успех. Им не хватает главного –
воображения. Потому-то они и отстают от масштабов бедствия. И воображают, что борются с
чумой, тогда как средства борьбы не подымаются выше уровня борьбы с обыкновенным
насморком. Если мы не вмешаемся, они погибнут, да и мы вместе с ними.

– Возможно, – согласился Риэ. – Должен вам сказать, что они подумывают также о
привлечении на черную работу заключенных.
– Я предпочел бы, чтобы работу выполняли свободные люди.
– Я тоже. А почему, в сущности?
– Ненавижу смертные приговоры.
Риэ взглянул на Тарру.
– Ну и что же? – сказал он.
– А то, что у меня есть план по организации добровольных дружин. Поручите мне заняться
этим делом, а начальство давайте побоку. У них и без того забот по горло. У меня повсюду есть
друзья, они-то и будут ядром организации. Естественно, я тоже вступлю в дружину.
– Надеюсь, вы не сомневаетесь, что я лично соглашусь с радостью, – сказал Риэ. – Человек
всегда нуждается в помощи, особенно при нашем ремесле. Беру на себя провести ваше
предложение в префектуре. Впрочем, иного выхода у них нет. Но…
Риэ замолчал.
– Но эта работа, вы сами отлично знаете, сопряжена со смертельной опасностью. И во всех
случаях я обязан вас об этом предупредить. Вы хорошо обдумали.?
Тарру поднял на доктора спокойные серые глаза:
– А что вы скажете, доктор, о проповеди отца Панлю? Вопрос этот прозвучал так
естественно, что доктор Риэ ответил на него тоже вполне естественно:
– Я слишком много времени провел в больницах, чтобы меня соблазняла мысль о
коллективном возмездии. Но знаете ли, христиане иной раз любят поговорить на эту тему, хотя
сами по-настоящему в это не верят. Они лучше, чем кажутся на первый взгляд.
– Значит, вы, как и отец Панлю, считаете, что в чуме есть свои положительные стороны,
что она открывает людям глаза, заставляет их думать?
Доктор нетерпеливо тряхнул головой:
– Как и все болезни мира. То, что верно в отношении недугов мира сего, верно и в
отношении чумы. Возможно, кое-кто и станет лучше. Однако, когда видишь, сколько горя и
беды приносит чума, надо быть сумасшедшим, слепцом или просто мерзавцем, чтобы
примириться с чумой.
Риэ говорил, почти не повышая голоса. Но Тарру взмахнул рукой, как бы желая его
успокоить. Он улыбнулся.
–Да, – сказал Риэ, пожав плечами. – Но вы мне еще не ответили. Вы хорошенько все
продумали?
Тарру удобнее устроился в кресле и потянулся к лампе.
– А в Бога вы верите, доктор?
И этот вопрос прозвучал тоже вполне естественно. Но на сей раз Риэ ответил не сразу.
– Нет, но какое это имеет значение? Я нахожусь во мраке и стараюсь разглядеть в нем хоть
что-то. Уже давно я не считаю это оригинальным.
– Это-то и отделяет вас от отца Панлю?
– Не думаю. Панлю – кабинетный ученый. Он видел недостаточно смертей и поэтому
вещает от имени истины. Но любой сельский попик, который отпускает грехи своим
прихожанам и слышит последний вздох умирающего, думает так же, как и я. Он прежде всего
попытается помочь беде, а уж потом будет доказывать ее благодетельные свойства.
Риэ поднялся, свет лампы сполз с его лица на грудь.
– Раз вы не хотите ответить на мой вопрос, – сказал он, оставим это.
Тарру улыбнулся, он по-прежнему удобно, не шевелясь, сидел в кресле.
– Можно вместо ответа задать вам вопрос? Доктор тоже улыбнулся.

– А вы, оказывается, любите таинственность, – сказал он. – Валяйте.
– Так вот, – сказал Тарру. – Почему вы так самоотверженно делаете свое дело, раз вы не
верите в Бога? Быть может, узнав ваш ответ, и я сам смогу ответить.
Стоя по-прежнему в полутени, доктор сказал, что он уже ответил на этот вопрос и что, если
бы он верил во всемогущего Бога, он бросил бы лечить больных и передал их в руки Господни.
Но дело в том, что ни один человек на всем свете, да-да, даже и отец Панлю, который верит, что
верит, не верит в такого Бога, поскольку никто полностью не полагается на его волю, он, Риэ,
считает, что, во всяком случае, здесь он на правильном пути, борясь против установленного
миропорядка.
– А-а, – протянул Тарру, – значит, так вы себе представляете вашу профессию?
– Примерно, – ответил доктор и шагнул в круг света, падавшего от лампы.
Тарру тихонько присвистнул, и доктор внимательно взглянул на него.
– Да, – проговорил Риэ, – вы, очевидно, хотите сказать, что тут нужна гордыня. Но у меня,
поверьте, гордыни ровно столько, сколько нужно. Я не знаю ни что меня ожидает, ни что будет
после всего этого. Сейчас есть больные и их надо лечить. Размышлять они будут потом, и я с
ними тоже. Но самое насущное – это их лечить. Я как умею защищаю их, и все тут.
– Против кого?
Риэ повернулся к окну. Вдалеке угадывалось присутствие моря по еще более плотной и
черной густоте небосклона. Он ощущал лишь одно – многодневную усталость и в то же самое
время боролся против внезапного и безрассудного искушения исповедоваться перед этим
странным человеком, в котором он, однако, чувствовал братскую душу.
– Сам не знаю, Тарру, клянусь, сам не знаю. Когда я только еще начинал, я действовал в
известном смысле отвлеченно, потому что так мне было нужно, потому что профессия врача не
хуже прочих, потому что многие юноши к ней стремятся. Возможно, еще и потому, что мне,
сыну рабочего, она далась исключительно трудно. А потом пришлось видеть, как умирают.
Знаете ли вы, что существуют люди, нежелающие умирать? Надеюсь, вы не слышали, как
кричит умирающая женщина: «Нет, нет, никогда!» А я слышал. И тогда уже я понял, что не
смогу к этому привыкнуть. Я был еще совсем юнец, и я перенес свое отвращение на порядок
вещей как таковой. Со временем я стал поскромнее. Только так и не смог привыкнуть к зрелищу
смерти. Я больше и сам ничего не знаю. Но так или иначе…
Риэ спохватился и замолчал. Он вдруг почувствовал, что во рту у него пересохло.
– Что так или иначе?.. – тихо переспросил Тарру.
– Так или иначе, – повторил доктор и снова замолчал, внимательно приглядываясь к
Тарру, – впрочем, такой человек, как вы, поймет, я не ошибся?.. Так вот, раз порядок вещей
определяется смертью, может быть, для Господа Бога вообще лучше, чтобы в него не верили и
всеми силами боролись против смерти, не обращая взоры к небесам, где царит молчание.
– Да, – подтвердил Тарру, – понимаю. Но любые ваши победы всегда были и будут только
преходящими, вот в чем дело.
Риэ помрачнел.
– Знаю, так всегда будет. Но это еще не довод, чтобы бросать борьбу.
– Верно, не довод. Но представляю себе, что же в таком случае для вас эта чума.
– Да, – сказал Риэ. – Нескончаемое поражение.
Тарру с минуту пристально смотрел на доктора, потом поднялся и тяжело зашагал к двери.
Риэ пошел за ним. Когда он догнал его, Тарру стоял, уставившись себе под ноги, и вдруг
спросил:
– А кто вас научил всему этому, доктор?
Ответ последовал незамедлительно:

– Человеческое горе.
Риэ открыл дверь кабинета, а в коридоре сказал Тарру, что тоже выйдет с ним, ему
необходимо заглянуть в предместье к одному больному. Тарру предложил его проводить, и
доктор согласился. В самом конце коридора им встретилась госпожа Риэ, и доктор представил
ей гостя.
– Познакомься, это мой друг, – сказал он.
– Очень рада с вами познакомиться, – проговорила госпожа Риэ.
Когда она отошла, Тарру оглянулся ей вслед. На площадке доктор тщетно попытался
включить электричество. Лестничные марши были погружены во мрак. Доктор решил, что это
действует новый приказ об экономии электроэнергии. Но впрочем, кто знает. С недавних пор
все как-то разладилось и в городе, и в домах. Возможно, это был просто недосмотр
привратников, а большинство наших сограждан сами уже ни о чем не заботились. Но доктор не
успел додумать этой мысли, так как за спиной у него прозвучал голос Тарру:
– Еще одно замечание, доктор, пусть даже оно покажется вам смешным: вы абсолютно
правы.
Риэ пожал плечами, хотя в темноте Тарру не мог видеть его жеста.
– Откровенно говоря, я и сам не знаю. Но вы-то, вы знаете?
– Ну-ну, – бесстрастно протянул Тарру, – я человек ученый.
Риэ остановился, и шедший за ним следом Тарру споткнулся в темноте на ступеньке. Но
удержался на ногах, схватив доктора за плечо.
– Стало быть, по-вашему, вы все знаете о жизни? – спросил доктор.
Из темноты донесся ответ, произнесенный все тем же спокойным тоном:
– Да, знаю.
Только выйдя на улицу, они сообразили, что уже поздно, очевидно, около одиннадцати.
Город был тихим, в нем все смолкло, кроме шорохов. Где-то очень далеко раздался сигнал
«скорой помощи». Они сели в машину, и Риэ завел мотор.
– Зайдите-ка завтра в лазарет, – сказал он, – вам надо сделать предохранительный укол. Но
чтобы покончить с этим и прежде чем вы ввяжетесь в эту историю, вспомните, что у вас только
один шанс из трех выпутаться.
– Такие подсчеты не имеют никакого смысла, и вы сами, доктор, это прекрасно знаете. Сто
лет назад во время чумной эпидемии в Персии болезнь убила всех обитателей города, кроме как
раз одного человека, который обмывал трупы и ни на минуту не прекращал своего дела.
– Значит, ему выпал третий шанс, вот и все, – сказал Риэ, и голос его прозвучал
неожиданно глухо. – Но ваша правда, мы еще не слишком осведомлены насчет чумы.
Теперь они ехали по предместью. Автомобильные фары ярко сверкали среди пустынных
улиц. Доктор остановил машину. Закрывая дверцу, он спросил Тарру, желает ли тот зайти к
больному, и Тарру ответил, что желает. Их лица освещал только отблеск, шедший с ночного
неба. Внезапно Риэ дружелюбно расхохотался.
– Скажите, Тарру, – спросил он, – а вас-то что понуждает впутываться в эту историю?
– Не знаю. Очевидно, соображения морального порядка.
– А на чем они основаны?
– На понимании.
Тарру повернул к дому, и Риэ снова увидел его лицо, только когда они уже вошли к старику
астматику.
На следующий же день Тарру взялся за работу и создал первую добровольную дружину, по
образцу которой скоро должны были создаваться и другие.

В намерение рассказчика отнюдь не входит придавать слишком большое значение этим
санитарным ячейкам. Правда, большинство наших сограждан, будь они на месте рассказчика,
поддались бы искушению преувеличить роль этих дружин. Но рассказчик скорее склонен
поддаться искушению иного порядка, он считает, что, придавая непомерно огромное значение
добрым поступкам, мы в конце концов возносим косвенную, но неумеренную хвалу самому злу.
Ибо в таком случае легко предположить, что добрые поступки имеют цену лишь потому, что
они явление редкое, а злоба и равнодушие куда более распространенные двигатели людских
поступков. Вот этой-то точки зрения рассказчик ничуть не разделяет. Зло, существующее в
мире, почти всегда результат невежества, и любая добрая воля может причинить столько же
ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена. Люди – они скорее
хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребывают
в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, причем самым страшным пороком
является неведение, считающее, что ему все ведомо, и разрешающее себе посему убивать. Душа
убийцы слепа, и не существует ни подлинной доброты, ни самой прекрасной любви без
абсолютной ясности видения.
Вот почему, одобряя создание наших санитарных дружин, возникших по почину Тарру,
следует сохранять объективность. Вот почему рассказчик не намерен выступать в роли чересчур
красноречивого рапсода и воспевать добрую волю и героизм, хотя вполне отдает им должное.
Он и в дальнейшем останется историком растерзанных и непримиримых сердец наших
сограждан, ибо такими нас сделала чума.
Не так уж велика заслуга тех, кто самоотверженно взялся за организацию санитарных
дружин, они твердо знали, что ничего иного сделать нельзя, и, напротив, было бы
непостижимым, если бы они не взялись. Эти дружины помогли нашим согражданам глубже
войти в чуму и отчасти убедили их, что, раз болезнь уже здесь, нужно делать то, что нужно, для
борьбы с ней. Ибо чума, став долгом для нескольких людей, явила собою то, чем была в
действительности, а была она делом всех.
И это очень хорошо. Но ведь никому же не придет в голову хвалить учителя, который учит,
что дважды два – четыре. Возможно, его похвалят за то, что он выбрал себе прекрасную
профессию. Скажем так, весьма похвально, что Тарру и прочие взялись доказать, что дважды
два – четыре, а не наоборот, но скажем также, что их добрая воля роднит их с тем учителем, со
всеми, у кого такое же сердце, как у вышеупомянутого учителя, и что, к чести человека, таких
много больше, чем полагают, по крайней мере рассказчик в этом глубоко убежден. Правда, он
понимает, какие могут воспоследовать возражения, главное из них, что эти люди, мол,
рисковали жизнью. Но в истории всегда и неизбежно наступает такой час, когда того, кто смеет
сказать, что дважды два – четыре, карают смертью. Учитель это прекрасно знает. И вопрос не в
том, чтобы знать, какую кару или какую награду влечет за собой это рассуждение. Вопрос в
том, чтобы знать, составляют ли или нет дважды два четыре. Тем из наших сограждан, которые
рисковали тогда жизнью, приходилось решать первое – чума это или не чума, и второе – нужно
или не нужно бороться с ней.
Многие Оранские новоявленные моралисты утверждали, что, мол, ничего сделать нельзя и
что самое разумное – это стать на колени. И Тарру, и Риэ, и их друзья могли возразить на это
кто так, кто эдак, но вывод их всегда диктовался тем, что они знали: необходимо бороться теми
или иными способами и никоим образом не становиться на колени. Все дело было в том, чтобы
уберечь от гибели как можно больше людей, не дать им познать горечь бесповоротной разлуки.
А для этого существовало лишь одно средство – побороть чуму. Сама по себе эта истина не
способна вызвать восхищение, скорее уж она просто логична.
Вот почему вполне естественно, что старик Кастель вложил всю свою веру и всю свою

энергию в производство сыворотки здесь, на месте, из имеющихся под рукой материалов. И они
с Риэ надеялись, что сыворотка, изготовленная из культур микроба, которым был поражен
город, окажется более действенной, нежели сыворотка, полученная со стороны, ибо местный
микроб слегка отличался от чумной бациллы, вернее, от классического ее описания, Кастель
рассчитывал получить первую партию сыворотки в ближайшие же дни.
Именно поэтому также вполне естественно, что Гран – вот уж действительно личность не
героическая – стал в эти дни как бы административным центром дружин. Часть Дружин,
созданных Тарру, взяла на себя работу по оказанию превентивной помощи в перенаселенных
кварталах. Члены дружины пытались внедрить здесь необходимую гигиену, вели учет чердаков
и подвалов, еще не прошедших дезинфекции. Остальные дружины помогали непосредственно
врачам – выезжали с ними по вызовам на квартиры, обеспечивали перевозку больных и даже со
временем при отсутствии специального персонала сами водили машины «скорой помощи» или
фургоны для перевозки трупов. Все это требовало статистического учета, который и взял на себя
Гран.
С известной точки зрения рассказчик склонен считать, что Гран даже в большей степени,
чем Риэ или, скажем, Тарру, являлся подлинным представителем того спокойного мужества,
какое вдохновляло дружины в их работе. Он сказал «да» не колеблясь, с присущей ему доброй
волей… Только он попросил, чтобы его использовали на несложной работе, для сложной он уже
стар. Между восемнадцатью и двадцатью часами его время в распоряжении доктора. И когда
Риэ горячо поблагодарил его, он даже удивился: «Это же не самое трудное. Сейчас чума, ну
ясно, надо с ней бороться. Ах, если бы все на свете было так же просто!» И он возвращался к
своей недописанной фразе. Иногда вечерами, когда статистические подсчеты были кончены,
Риэ беседовал с Граном. Мало-помалу к этим вечерним беседам они привлекли и Тарру, и Гран
с явным удовольствием открывал свою душу перед двумя приятелями. А они с неослабевающим
интересом следили за кропотливыми трудами Грана, которые он не бросил даже в разгар чумы.
В конце концов это стало для них обоих своего рода разрядкой.
«Ну как амазонка?» – нередко спрашивал Тарру. И Гран с вымученной улыбкой всякий раз
отвечал одними и теми же словами: «Скачет себе, скачет!» Как-то вечером Гран сообщил, что
он окончательно убрал эпитет «элегантная» применительно к своей амазонке и что отныне она
будет фигурировать как «стройная». «Так точнее», – пояснил он. В другой раз он прочел своим
слушателям первую фразу, переделанную заново: «Однажды, прекрасным майским утром,
стройная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского
леса».
– Ведь правда, так лучше ее видишь? – спросил он. – И потом, я предпочел написать
«майским утром» потому, что «утро мая» отчасти замедляет скок лошади.
Затем он занялся эпитетом «великолепный». По его словам, это не звучит, а ему требуется
термин, который с фотографической точностью сразу обрисовал бы роскошного о коня,
существующего в его воображении. «Откормленный» не пойдет, хоть и точно, зато чуточку
пренебрежительно. Одно время он склонялся было к «ухоженный», но эпитет ритмически не
укладывался во фразу. Однажды вечером он торжествующе возвестил, что нашел: «гнедой в
яблоках». По его мнению, это, не подчеркивая, передает изящество животного.
– Но так же нельзя, – возразил Риэ.
– А почему?
– Потому что в яблоках – это тоже масть лошади, но не гнедая.
– Какая масть?
– Неважно какая, во всяком случае, в яблоках – это не гнедой.
Гран был поражен до глубины души.

– Спасибо, спасибо, – сказал он, – как хорошо, что я вам прочел. Ну, теперь вы сами
убедились, как это трудно.
– А что, если написать «роскошный», – предложил Тарру.
Гран взглянул на него. Он размышлял.
– Да, – наконец проговорил он, – именно так! И постепенно губы его сложились в улыбку.
Через несколько дней он признался друзьям, что ему ужасно мешает слово «цветущий». Так как
сам он нигде дальше Орана и Монтелимара не бывал, он приступил с расспросами к своим
друзьям и требовал от них ответа – цветущие ли аллеи в Булонском лесу или нет. Откровенно
говоря, ни на Риэ, ни на Тарру они никогда не производили впечатления особенно цветущих, но
убедительные доводы Грана поколебали их уверенность. А он все дивился их сомнениям.
«Лишь одни художники умеют видеть!» Как-то доктор застал Грана в состоянии
неестественного возбуждения. Он только что заменил «цветущие» на «полные цветов». Он
радостно потирал руки. «Наконец-то их увидят, почувствуют. А ну-ка, шапки долой, господа!»
И он торжественно прочел фразу: «Однажды, прекрасным майским утром, стройная амазонка
неслась галопом на роскошном гнедом коне среди полных цветов аллей Булонского леса». Но
прочитанные вслух три родительных падежа, заканчивающих фразу, звучали назойливо, и Гран
запнулся. Он удрученно сел на стул. Потом попросил у доктора разрешения уйти. Ему
необходимо подумать на досуге.
Как раз в это время – правда, узналось об этом позже – на работе он стал проявлять
недопустимую рассеянность, что было воспринято как весьма прискорбное обстоятельство,
особенно в те дни, когда мэрии с меньшим наличным составом приходилось справляться с
множеством тяжелейших обязанностей. Работа явно страдала, и начальник канцелярии сурово
отчитал Грана, заметив, что ему платят жалованье за то, что он выполняет работу, а он ее как
раз и не выполняет. «Я слышал, – добавил начальник, – что вы на добровольных началах
работаете для санитарных дружин в свободное от службы время. Это меня не касается.
Единственное, что меня касается, – это ваша работа здесь, в мэрии. И тот, кто действительно
хочет приносить пользу в эти ужасные времена, в первую очередь обязан образцово выполнять
свою работу. Иначе все прочее тоже ни к чему».
– Он прав, – сказал Гран доктору.
– Да, прав, – подтвердил Риэ.
– Я действительно стал рассеянным и не знаю, как распутаться с концом фразы.
Он решил вообще вычеркнуть слово «Булонский», полагая, что и так все будет понятно. Но
тогда во фразе стало непонятно, что приписывается «цветам», а что «аллеям». Он подумывал
было написать: «Аллеи леса, полные цветов». Но тогда лес получался между существительным
и прилагательным, и эпитет, который он сознательно отрывал от существительного, торчал, как
заноза. Но что правда, то правда, в иные вечера вид у него был еще более утомленный, чем у
Риэ.
Да, Грана утомили эти поглощавшие его с головой поиски нужного слова, но тем не менее
он не прекращал делать подсчеты и собирать статистические данные, необходимые санитарным
дружинам. Каждый вечер он терпеливо вытаскивал свои карточки, выводил кривую и изо всех
сил старался дать по возможности наиболее точную картину. Нередко он заходил к Риэ в
лазарет и просил, чтобы ему выделили стол в каком-нибудь кабинете или в приемной. Потом
располагался со своими бумагами, совсем так, как у себя за столом в мэрии, и спокойно
помахивал листком, чтобы поскорее высохли чернила, не замечая, что воздух вокруг словно бы
сгущался от запаха дезинфицирующих средств и самой болезни. В такие часы он честно
старался выкинуть из головы свою амазонку и делать только то, что положено.
И если люди действительно хотят, чтобы им давали некие возвышенные примеры и

образцы, которые обычно именуют героическими, и если уж так необходимы нашей истории
свои герои, рассказчик предлагает вниманию читателя совсем незначительного и бесцветного
героя, у которого только и есть что сердечная доброта да идеал, на первый взгляд смехотворный.
Таким образом, каждый получает свое: истина то, что ей положено по праву, два, умноженные
на два, – свою вечную четверку, а героизм – второстепенное и от века полагающееся ему место,
как раз «за» и никогда не «перед» требованием всеобщего счастья. Да и нашей хронике
благодаря этому придается вполне определенный характер, какой и должен быть у любого
рассказа о подлинных фактах, предпринятого с добрыми чувствами, то есть с чувствами,
которые ни слишком явно плохи, ни слишком экзальтированы в дурном театральном смысле
этого слова.
Таково по крайней мере было мнение доктора Риэ, когда он читал газеты или слушал по
радио слова призыва и ободрения, которые слал зачумленному городу мир, лежащий вовне.
Одновременно с помощью, посылаемой по суше или по воздуху, радиоволны или печатное
слово каждый божий день обрушивали на город, отныне такой одинокий, потоки трогательных
или восторженных комментариев. И всякий раз самый стиль и тон их, эпический или
риторический, выводил доктора из себя. Конечно, он понимал, что эти знаки внимания вовсе не
притворство. Но они могли выражать себя только на том условном языке, которым люди
пытаются выразить то, что связывает их с человечеством. И язык этот не мог быть применим к
незначительным каждодневным трудам, скажем, того же Грана, поскольку не мог дать
представления о том, что значил Гран в разгар эпидемии.
Иной раз в полночь, среди великого молчания опустевшего ныне города, доктор, ложась в
постель для короткого сна, настраивал радиоприемник. И из дальних уголков земли, через
тысячи километров незнакомые братские голоса пытались неуклюже выразить свою
солидарность, говорили о ней, но в то же самое время в них чувствовалось трагическое
бессилие, так как не может человек по-настоящему разделить чужое горе, которое не видит
собственными глазами. «Оран! Оран!» Напрасно призыв этот перелетал через моря, напрасно
настораживался Риэ, вскоре волна красноречия разбухала и еще ярче подчеркивала главное
различие, превращавшее Грана и оратора в двух посторонних друг другу людей. «Оран! Да,
Оран!» «Но нет, – думал доктор, – есть только одно средство – это любить или умереть вместе.
А они чересчур далеко».
Прежде чем перейти к рассказу о кульминации чумы, когда бедствие, собрав в кулак все
свои силы, бросило их на город и окончательно им завладело, нам осталось еще рассказать о тех
отчаянных, бесконечных и однообразных попытках, которые предпринимали отдельные люди,
такие, как Рамбер, лишь бы вновь обрести свое счастье и отстоять от чумы ту часть самих себя,
какую они упрямо защищали против всех посягательств. Таков был их метод отвергать
грозившее им порабощение, и, хотя это неприятие внешне было не столь действенное, как иное,
рассказчик убежден, что в нем имелся свой смысл и оно свидетельствовало также при всей
своей бесплодности и противоречиях о том, что в каждом из нас живет еще гордость.
Рамбер бился, не желая, чтобы чума захлестнула его с головой. Убедившись, что легальным
путем покинуть город ему не удастся, он намеревался, о чем и сообщил Риэ, использовать иные
каналы. Журналист начал с официантов из кафе. Официант кафе всегда в курсе всех дел. Но
первый же, к кому он обратился, оказался как раз в курсе того, какая суровая кара полагается за
подобные авантюры. А в одном кафе его приняли без дальних слов за провокатора. Только после
случайной встречи с Коттаром у доктора Риэ дело сдвинулось с мертвой точки. В тот день Риэ с
Рамбером говорили о бесплодных хлопотах, предпринятых журналистом в административных
учреждениях. Через несколько дней Коттар столкнулся с Рамбером на улице и любезно

поздоровался с ним, с недавних пор при общении со знакомыми он был особенно обходителен.
– Ну как, по-прежнему ничего? – осведомился Коттар.
– Ничего.
– Да разве можно рассчитывать на чиновников. Не затем они сидят в канцеляриях, чтобы
понимать людей.
– Совершенно верно. Но я пытаюсь найти какой-нибудь другой ход. А это трудно.
– Еще бы, – подтвердил Коттар.
Но оказалось, ему известны кое-какие обходные пути, и на недоуменный вопрос Рамбера
он объяснил, что уже давным-давно считается своим в большинстве оранских кафе, что там у
него повсюду друзья и что ему известно о существовании организации, занимающейся делами
такого рода. Истина же заключалась в том, что Коттар, тративший больше, чем зарабатывал, был
причастен к контрабанде нормированных товаров. Он перепродавал сигареты и плохонькие
алкогольные напитки, цены на которые росли с каждым днем, и уже сколотил себе таким
образом небольшое состояние.
– А вы в этом уверены? – спросил Рамбер.
– Да, мне самому предлагали.
– И вы не воспользовались?
– Грешно не доверять ближнему, – благодушно произнес Коттар, – я не воспользовался
потому, что я лично не хочу отсюда уезжать. У меня на то свои причины.
И после короткого молчания добавил:
– А вас не интересует, какие именно причины?
– По-моему, это меня не касается, – ответил Рамбер.
– В каком-то смысле правильно, не касается. А с другой стороны… Ну, словом, для меня
одно ясно: с тех пор как у нас чума, мне как-то вольготнее стало.
Выслушав слова Коттара, Рамбер спросил:
– А как связаться с этой организацией?
– Дело трудное, – вздохнул Коттар, – идите со мной. Было уже четыре часа. Под тяжело
нависшим раскаленным небом город пекся, как на медленном Огне. Витрины магазинов были
прикрыты шторами. На улицах ни души. Коттар с Рамбером свернули под аркады и долго
шагали молча. Был тот час, когда чума превращалась в невидимку. Эта тишина, эта
мертвенность красок и движений в равной мере могли быть приметой и Оранского лета, и чумы.
Попробуй угадай, чем насыщен неподвижный воздух – угрозами или пылью и зноем. Чтобы
постичь чуму, надо было наблюдать, раздумывать. Ведь она проявляла себя лишь, так сказать,
негативными признаками. Так, Коттар, у которого были с нею особые контакты, обратил
внимание Рамбера на отсутствие собак – в обычное время они валялись бы у порога, судорожно
ловя раскрытой пастью горячий воздух, в поисках несуществующей прохлады.
Они прошли Пальмовым бульваром, пересекли Оружейную площадь и очутились во
Флотском квартале. Налево кафе, выкрашенное в зеленую краску, пыталось укрыться под
косыми шторами из плотной желтой ткани. Очутившись в помещении, оба одинаковым жестом
утерли взмокшие лбы. Потом уселись на складных садовых стульчиках перед столиком, крытым
железным листом, тоже выкрашенным зеленой краской. В зале не было ни души. Под потолком
гудели мухи. Облезлый попугай, сидевший в желтой клетке, водруженной на колченогий
прилавок, уныло цеплялся за жердочку. По стенам висели старые картины на батальные
сюжеты, и все вокруг было покрыто налетом грязи и густо оплетено паутиной. На всех столиках
и даже под самым носом Рамбера лежали кучки куриного помета, и журналист никак не мог
понять, откуда бы взяться тут помету, но вдруг в темном углу что-то зашевелилось, завозилось
и, подрагивая на голенастых лапах, в середину зала вышел роскошный петух.

С его появлением зной, казалось, еще усилился. Коттар снял пиджак и постучал по столику.
Какой-то коротышка, путаясь в длинном не по росту синем переднике, вышел из заднего
помещения, заметив Коттара, поклонился еще издали и направился к их столику, по пути
отшвырнув петуха свирепым пинком ноги, и под негодующий клекот кочета спросил у господ,
чем может им служить. Коттар заказал себе стакан белого и осведомился о каком-то Гарсиа. По
словам официанта-карлика, Гарсиа уже несколько дней в их кафе не появлялся.
– А вечером он, по-вашему, придет?
– Поди знай, – ответил официант. – Вам же известно, в какие часы он бывает.
– Да, но, в сущности, дело терпит. Я только хотел познакомить его с моим приятелем.
Официант вытер взмокшие ладони о передник.
– Мсье тоже делами занимается?
– Ясно, – ответил Коттар.
Карлик шумно втянул воздух:
– Тогда приходите вечером. Я мальчика за ним пошлю.
На улице Рамбер спросил, о каких делах шла речь.
– Понятно, о контрабанде. Они провозят товары через городские ворота. И продают их по
высоким ценам.
– Чудесно, – сказал Рамбер. – Значит, у них есть сообщники?
– А как же!
Вечером штора кафе оказалась поднятой, попугай без умолку трещал что-то в своей клетке,
а вокруг железных столиков, сняв пиджаки, сидели посетители. Один из них, лет тридцати, в
сбитом на затылок соломенном канотье, в белой рубашке, распахнутой на бурой груди,
поднялся с места при появлении Коттара. Лицо у него было с правильными чертами, сильно
загорелое, глаза черные, маленькие, на пальцах сидело несколько перстней, белые зубы
поблескивали.
– Привет, – сказал он, – пойдем к стойке, выпьем.
Они молча выпили, угощали по очереди все трое.
– А что, если выйдем? – предложил Гарсиа.
Они направились к порту, и Гарсиа спросил, что от него требуется. Коттар сказал, что он
хотел познакомить с ним Рамбера не совсем по их делу, а по поводу того, что он деликатно
назвал «вылазкой». Зажав сигарету в зубах, Гарсиа шагал, не глядя на своих спутников. Задавал
вопросы, говорил о Рамбере «он» и, казалось, вообще не замечал его присутствия.
– А зачем? – спросил он.
– У него жена во Франции.
– А-а!
И после паузы:
– Чем он занимается?
– Журналист.
– При ихнем ремесле язык за зубами держать не умеют.
Рамбер промолчал.
– Он друг, – сказал Коттар.
Снова они зашагали в молчании. Наконец добрались до набережной, вход туда был
перекрыт высокими воротами. Но они направились прямо к ларьку, где торговали жареными
сардинками, далеко распространявшими аппетитный аромат.
– Вообще-то, – заключил Гарсиа, – это не по моей части, этим Рауль занимается. А его еще
найти надо. Дело сложное.
– Значит, он скрывается? – взволнованно осведомился Коттар.

Гарсиа не ответил. У ларька он остановился и впервые поглядел в лицо Рамберу.
– Послезавтра в одиннадцать часов на углу, у таможенной казармы в верхней части города.
Он сделал вид, что уходит, но вдруг повернулся к своим собеседникам.
– Расходы будут, – сказал он.
Прозвучало это как нечто само собой подразумевающееся.
– Ясно, – поспешил согласиться Рамбер.
Когда несколько минут спустя журналист поблагодарил Коттара, тот весело ответил:
– Да не за что. Мне просто приятно оказать вам услугу. И к тому же вы журналист, при
случае сквитаемся.
А еще через день Рамбер с Коттаром шли по широким улицам, не знавшим зелени и тени, к
верхней части города. Одно крыло казармы превратили в лазарет, и перед воротами стояла
толпа: кто надеялся, что его пропустят внутрь, хотя посещения были строжайше запрещены, кто
хотел навести справку о состоянии больного, забывая, что сведения почти всегда запаздывают.
Так или иначе, увидев эту толпу и беспрерывное хождение взад и вперед, Рамбер понял, что,
назначая свидание, Гарсиа учел эту толчею.
– Странно все-таки, – начал Коттар, – почему вам так приспичило уехать? Ведь сейчас в
городе творятся интересные вещи.
– Только не для меня, – ответил Рамбер.
– Ну ясно, все-таки известный риск есть. Но в конце концов и до чумы риск был,
попробуйте-ка перейти бойкий перекресток.
В эту минуту рядом с ними остановился автомобиль Риэ. За рулем сидел Тарру, а доктор,
казалось, дремлет. Однако он проснулся и представил журналиста Тарру.
– Мы уже знакомы, – сказал Тарру, – в одном отеле живем.
Он предложил Рамберу довезти его до центра.
– Нет, спасибо, у нас здесь назначено свидание.
Риэ взглянул на Рамбера.
– Да, – подтвердил тот.
– Ого, – удивился Коттар, – значит, доктор тоже в курсе дела?
– А вот и следователь идет, – заметил Тарру и посмотрел на Коттара.
Коттар даже побледнел. И верно, по улице шествовал господин Отон, шагал он энергично,
но размеренно. Поравнявшись с машиной, он приподнял шляпу.
– Добрый день, господин следователь! – сказал Тарру.
Следователь в свою очередь пожелал доброго дня сидящим в машине и, оглядев стоявших
поодаль Коттара и Рамбера, важно наклонил голову. Тарру представил ему рантье и
журналиста. Следователь вскинул на миг глаза к небу и, вздохнув, заявил, что настали
печальные времена.
– Мне сообщили, господин Тарру, что вы взялись за внедрение профилактических мер. Не
могу не выразить своего восхищения. Как по-вашему, доктор, эпидемия еще распространится?
Риэ выразил надежду, что нет, и следователь повторил, что никогда не нужно терять
надежды, ибо пути Господни неисповедимы. Тарру осведомился, не повлияли ли последние
события на объем работы.
– Напротив, дел, которые мы называем уголовными, стало меньше. В основном приходится
рассматривать дела о серьезном нарушении последних распоряжений. Никогда еще так не
чтили старых законов.
– А это значит, – улыбнулся Тарру, – что по сравнению с новыми они оказались хороши.
Со следователя мигом слетел подчеркнуто мечтательный вид, даже отрешенный взор
оторвался от созерцания небес. И он холодно посмотрел на Тарру.

– Ну и что ж из этого? – сказал он. – Важен не закон, а наказание. Следствие здесь ни при
чем.
– Вот вам враг номер один, – проговорил Коттар, когда следователь скрылся в толпе.
Машина отъехала от тротуара.
Через несколько минут Рамбер и Коттар увидели направляющегося к ним Гарсиа. Он
подошел вплотную и вместо приветствия бросил: «Придется подождать».
Вокруг них толпа, состоявшая главным образом из женщин, ждала в полном молчании.
Почти все принесли с собой корзиночки, питая несбыточную надежду как-нибудь передать их
своим больным и еще более безумную мысль, что тому нужна эта передача. Вход охраняли
часовые при оружии; время от времени со двора, отделявшего здание казармы от улицы, долетал
странный крик. И сразу же вся толпа поворачивала к лазарету встревоженные лица.
Трое мужчин молча глядели на это зрелище, когда за их спиной вдруг раздалось
отрывистое и важное «здрасьте», и они, как по команде, обернулись. Несмотря на жару, Рауль
был одет, как будто собрался на прием. Двубортный темный костюм ладно облегал его
высокую, сильную фигуру, а на голове красовалась фетровая шляпа с загнутыми кверху полями.
Лицо у него было бледное, глаза темные, губы плотно сжаты, говорил он быстро и четко.
– Идите по направлению к центру, – приказал он, – а ты, Гарсиа, можешь уйти.
Гарсиа закурил сигарету и остался стоять на месте. Все трое шли быстро, и Рамбер с
Коттаром старались приноровиться к шагу Рауля, который шествовал в середине.
– Гарсиа мне сказал, – проговорил Рауль. – Сделать можно. Во всяком случае, потянет
десять тысяч франков. Рамбер сказал, что согласен.
– Позавтракаем завтра в испанском ресторане на Флотской.
Рамбер снова сказал, что согласен, и Рауль, пожав ему руку, впервые улыбнулся. После его
ухода Коттар извинился, завтра он занят, впрочем, Рамбер обойдется и без его содействия.
Когда на следующий день журналист вошел в испанский ресторан, все головы повернулись
в его сторону. Этот тенистый погребок, куда приходилось спускаться по нескольким ступеням,
был расположен на желтой, иссушенной зноем улочке, и посещали его только мужчины, в
основном испанского типа. Но когда Рауль, сидевший за дальним столиком, махнул
журналисту, приглашая его подойти, и Рамбер направился к нему, все присутствующие сразу
утратили к нему интерес и уткнулись в тарелки. За столиком рядом с Раулем восседал какой-то
длинный небритый субъект с неестественно широкими при такой худобе плечами, с лошадиной
физиономией и сильно поредевшей шевелюрой. Рукава рубашки были засучены и открывали
длинные тонкие руки, густо обросшие черной шерстью. Рауль представил ему журналиста, и
незнакомец трижды мотнул головой. Имя его Рамберу не назвали, и Рауль, говоря с ним,
называл его просто «наш Друг».
– Наш друг надеется, что сможет вам помочь. Он вас…
Рауль замолчал потому, что к Рамберу подошла официантка принять заказ.
– Он вас сейчас сведет с двумя нашими друзьями, а те в свою очередь познакомят со
стражниками, с которыми мы связаны. Но это еще не все. Стражники сами должны выбрать
наиболее удобное время. Самое, по-моему, простое – это переночевать две-три ночи у кого-
нибудь из стражников, живущих поблизости от ворот. Но предварительно наш друг обеспечит
вам несколько необходимых контактов. Когда все будет улажено, деньги передадите ему.
«Наш друг» снова качнул своей лошадиной головой, не переставая жевать салат из
помидоров и сладкого перца, на который он особенно налегал. Потом он заговорил с легким
испанским акцентом. Он предложил Рамберу встретиться послезавтра в восемь утра на паперти
собора.
– Еще два дня, – протянул Рамбер.

– Дело нелегкое, – сказал Рауль. – Надо ведь людей найти.
«Наш друг» Конь энергично подтвердил эти слова кивком головы, и Рамбер вяло
согласился. Завтрак проходил и непрерывных поисках темы для разговора. Но когда Рамберу
удалось обнаружить, что Конь еще и футболист, все чрезвычайно упростилось. В свое время и
он сам усердно занимался футболом. Разговор, естественно, перешел на чемпионат Франции, на
достоинства английских профессиональных команд и тактику «дубль ве». К концу завтрака
Конь совсем разошелся, обращался к Рамберу уже на «ты», старался убедить его, что в любой
команде «выгоднее всего играть в полузащите». «Пойми ты, – твердил он, – ведь как раз
полузащита определяет игру. А это в футболе главное». Рамбер соглашался, хотя сам всегда
играл в нападении. Но тут их спору положило конец радио, несколько раз подряд повторившее
под сурдинку позывные – какую-то сентиментальную мелодию, – вслед за чем было сообщено,
что вчера чума унесла сто тридцать семь жертв. Никто из присутствующих даже не оглянулся.
Конь пожал плечами и встал. Рауль с Рамбером последовали его примеру.
На прощание полузащитник энергично потряс руку Рамберу и заявил:
– Меня зовут Гонсалес.
Два последующих дня показались Рамберу нескончаемо долгими. Он отправился к Риэ и во
всех подробностях рассказал ему о предпринятых шагах. Потом увязался за доктором и
распрощался с ним у дверей дома, где лежал больной с подозрением на чуму. В коридоре
слышался топот ног и голоса: это соседи пришли предупредить семью больного о прибытии
врача.
– Только бы Тарру не запоздал, – пробормотал Риэ.
Вид у него был усталый.
– Эпидемия, видно, набирает темпы, – сказал Рамбер.
Риэ ответил, что не в этом главное, что кривая заболеваний даже медленнее, чем раньше,
ползет вверх. Просто нет еще достаточно эффективных средств борьбы с чумой.
– Нам не хватает материалов, – пояснил он. – В любой армии мира недостаток
материальной части обычно восполним людьми. А у нас и людей тоже не хватает.
– Но ведь в город прибыли врачи и санитары.
– Верно, прибыли, – согласился Риэ. – Десять врачей и примерно сотня санитаров. На
первый взгляд вроде как бы и много. Но этого едва хватает на данной стадии эпидемии. А если
эпидемия усилится, тогда совсем уж не хватит.
Риэ прислушался к суматохе в доме и затем улыбнулся Рамберу.
– Да, – проговорил он, – советую вам не мешкать на пути к удаче.
По лицу Рамбера прошла тень.
– Ну вы же знаете, – глухо произнес он, – я вовсе не потому стремлюсь отсюда вырваться.
Риэ подтвердил, что знает, но Рамбер не дал ему договорить:
– Полагаю, что я не трус, во всяком случае трушу редко. У меня было достаточно случаев
проверить это. Но есть мысли, для меня непереносимые.
Доктор взглянул ему прямо в лицо.
– Вы с ней встретитесь, – сказал он.
– Возможно, но я физически не могу переносить мысль, что все это затянется и что она тем
временем будет стариться. В тридцать лет человек уже начинает стариться, и поэтому надо
пользоваться каждой минутой… Не знаю, поймете ли вы меня?
Риэ пробормотал, что поймет, но тут появился весьма оживленный Тарру.
– Только что говорил с отцом Панлю, предложил ему вступить в дружину.
– Ну и что же он? – спросил доктор.
– Сначала подумал, потом согласился.

– Очень рад, – сказал доктор. – Рад, что он лучше, тем его проповеди.
– Все люди таковы, – заявил Тарру. – Надо только дать им подходящий случай. – Он
улыбнулся и подмигнул Риэ: – Видно, у меня такая специальность – давать людям подходящие
случаи.
– Простите меня, – сказал Рамбер, – но мне пора.
В назначенный четверг Рамбер явился на паперть собора без пяти восемь. Было еще
довольно свежо. По небу расплывались белые круглые облачка, но скоро нарождающийся зной
поглотит их без остатка. Волна влажных запахов еще долетала с лужаек, уже порядком
выжженных зноем. Солнце, скрывавшееся за домами восточной части города, успело коснуться
только каски Жанны д'Арк, ее позолоченная с головы до ног статуя была главным украшением
площади. Часы пробили восемь. Рамбер прошелся взад и вперед под сводами пустынной
паперти. Из собора долетали обрывки песнопений вместе с застарелым запахом ладана и
подвальной сырости. Вдруг песнопения прекратились. Дюжина маленьких человечков в черном
высыпала из храма и затопала по улицам. Рамбера взяло нетерпение. Тут новые черные фигурки
поднялись по высоким ступеням и направились к паперти. Он зажег было сигарету, но тут же
спохватился: место для курения выбрано не совсем удачно.
В восемь пятнадцать потихоньку, под сурдинку, заиграл соборный орган. Рамбер вошел под
темные своды. Сначала он различил только маленькие черные фигурки, которые прошли мимо
него к нефу. Они сгрудились в углу перед импровизированным алтарем, где недавно водрузили
статую святого Роха, выполненную по срочному заказу в одной из скульптурных мастерских
нашего города. Теперь коленопреклоненные фигурки, казалось, совсем сжались и здесь, среди
этой извечной серости, были словно комочки сгустившейся тени, разве что чуть-чуть плотнее и
подвижнее, чем поглощавшая их дымка. А над их головами орган без передышки играл все одну
и ту же тему с вариациями.
Когда Рамбер вышел, Гонсалес уже спускался с лестницы, очевидно, направляясь к центру.
– А я думал, ты уже ушел, – сказал он журналисту. – И правильно бы сделал.
В пояснение своих слов он сообщил, что ждал друзей, с которыми у него было назначено
свидание неподалеку отсюда в семь пятьдесят пять. Но только зря прождал целых двадцать
минут.
– Что-то им помешало, это ясно. В нашем деле не все идет гладко.
Он предложил встретиться завтра в то же время у памятника павшим. Рамбер со вздохом
сдвинул фетровую шляпу на затылок.
– Ничего, ничего, – смеясь, проговорил Гонсалес. – Сам знаешь, сколько приходится делать
пасов, комбинаций, финтов, прежде чем забьешь гол.
– Разумеется, – согласился Рамбер. – Но ведь матч длится всего полтора часа.
Памятник павшим стоит как раз на том единственном в Оране месте, откуда видно море, на
коротком променаде, идущем вдоль отрогов гор над портом. На следующий день Рамбер – на
свидание он опять явился первым – внимательно прочитал список погибших на поле брани.
Через несколько минут появились еще какие-то двое, равнодушно взглянули на Рамбера,
отошли, оперлись о балюстраду, огораживавшую променад, и, казалось, погрузились в
созерцание пустых и безлюдных набережных. Оба бьим одинакового роста, оба одеты в
одинаковые синие брюки и морские тельняшки с короткими рукавами. Журналист отошел от
памятника, присел на скамью и от нечего делать стал разглядывать незнакомцев. Тут только он
заметил, что с виду им было не больше чем по двадцати. Но в эту минуту он увидел Гонсалеса,
который еще на ходу извинялся за опоздание.
– Вот они, наши друзья, – сказал он, подведя Рамбера к молодым людям, и представил их –
одного под именем Марсель, а другого под именем Луи. Они и лицом оказались похожи, и

Рамбер решил, что это родные братья.
– Ну вот, – сказал Гонсалес. – Теперь вы познакомились. Осталось только обговорить дело.
Марсель, а может, Луи, сказал, что их смена в карауле начинается через два дня, что
продлится она неделю и важно выбрать наиболее подходящий день. Их пост из четырех человек
охраняет западные ворота, и двое из постовых – кадровые военные. И речи быть не может о том,
чтобы посвятить их в операцию. Во-первых, это народ ненадежный, а во-вторых, в таком случае
вырастут расходы. Но иногда их коллеги проводят часть ночи в заднем помещении одного
знакомого им бара. Марсель, а может, Луи, предложил поэтому Рамберу поселиться у них – это
рядом с воротами – и ждать, когда за ним придут. Тогда выбраться из города будет несложно.
Но следует поторопиться, потому что поговаривают, будто в ближайшие дни установят
усиленные наряды с наружной стороны.
Рамбер одобрил план действий и угостил братьев своими последними сигаретами. Тот из
двух, который пока еще не раскрывал рта, вдруг спросил Гонсалеса, улажен ли вопрос с
вознаграждением и нельзя ли получить аванс.
– Не надо, – ответил Гонсалес, – это свой парень. Когда все будет сделано, тогда и заплатит.
Договорились о новой встрече. Гонсалес предложил послезавтра пообедать в испанском
ресторане. А оттуда можно будет отправиться домой к братьям-стражникам.
– Первую ночь, хочешь, я тоже там переночую, – предложил он Рамберу.
На следующий день Рамбер, поднимавшийся в свой номер, столкнулся на лестнице с Тарру.
– Иду к Риэ, – сообщил Тарру. – Хотите со мной?
– Знаете, мне всегда почему-то кажется, будто я ему мешаю, – нерешительно отозвался
Рамбер.
– Не думаю, он мне часто о вас говорил.
Журналист задумался.
– Послушайте-ка, – сказал он. – Если у вас к вечеру, пусть даже совсем поздно, выпадет
свободная минутка, лучше приходите оба в бар, сюда, в отель.
– Ну, это уж будет зависеть от него и от чумы, – ответил Тарру.
Однако в одиннадцать часов оба – и Риэ и Тарру – входили в узкий, тесный бар отеля.
Человек тридцать посетителей толклись в маленьком помещении, слышался громкий гул
голосов. Оба невольно остановились на пороге – после гробовой тишины зачумленного города
их даже ошеломил этот шум. Но они сразу догадались о причине такого веселья – здесь еще
подавали алкогольные напитки. Рамбер, сидевший на высоком табурете в дальнем углу перед
стойкой, помахал им рукой. Они подошли, и Тарру хладнокровно отодвинул в сторону какого-
то не в меру расшумевшегося соседа.
– Алкоголь вас не пугает?
– Нет, напротив, – ответил Тарру.
Риэ втягивал ноздрями горьковатый запах трав, идущий из стакана. Разговор в таком шуме
не клеился, да и Рамбер, казалось, интересуется не ими, а алкоголем. Доктор так и не мог
решить, пьян журналист или еще нет. За одним из двух столиков, занимавших все свободное
пространство тесного бара, сидел морской офицер с двумя дамами – по правую и левую руку – и
рассказывал какому-то краснолицему толстяку, четвертому в их компании, об эпидемии тифа в
Каире.
– Лагеря! – твердил он. – Там устроили для туземцев специальные лагеря, разбили палатки
и вокруг выставили военный кордон, которому был дан приказ стрелять в родных, когда они
пытались тайком передать больному снадобье от знахарки. Конечно, мера, может, суровая, но
справедливая.
О чем говорили за другим столиком чересчур элегантные молодые люди, разобрать было

нельзя – и без того непонятные отдельные фразы терялись в рубленом ритме «Saint James
Infirmary»
27
, рвавшемся из проигрывателя, вознесенного над головами посетителей.
– Ну как, рады? – спросил Риэ, повысив голос.
– Теперь уже скоро, – ответил Рамбер. – Возможно, даже на этой неделе.
– Жаль! – крикнул Тарру.
– Почему жаль?
Тарру оглянулся на Риэ.
– Ну, знаете, – сказал доктор. – Тарру считает, что вы могли бы быть полезным здесь, и
потому так говорит, но я лично вполне понимаю ваше желание уехать.
Тарру заказал еще по стакану. Рамбер спрыгнул с табуретки и впервые за этот вечер
посмотрел прямо в глаза Тарру:
– А чем я могу быть полезен?
– Как это чем? – ответил Тарру, неторопливо беря стакан. Ну хотя бы в наших санитарных
дружинах.
Рамбер задумался и молча взобрался на табуретку, лицо его приняло обычное для него
упрямое и хмурое выражение.
– Значит, по-вашему, наши дружины не приносят пользы? – спросил Тарру, ставя пустой
стакан и пристально глядя на Рамбера.
– Конечно, приносят, и немалую, – ответил журналист и тоже выпил.
Риэ заметил, что рука у него дрожит. И решил про себя: да, действительно, Рамбер сильно
на взводе.
На следующий день, когда Рамбер во второй раз подошел к испанскому ресторану, ему
пришлось пробираться среди стульев, стоявших прямо на улице у входа, их вытащили из
помещения посетители, чтобы насладиться золотисто-зеленым вечером, уже приглушавшим
дневную жару. Курили они какой-то особенно едкий табак. В самом ресторане было почти
пусто. Рамбер выбрал тот самый дальний столик, за которым они впервые встретились с
Гонсалесом. Официантке он сказал, что ждет знакомого. Было уже семь тридцать. Мало-помалу
сидевшие снаружи возвращались в зал и устраивались за столиками. Официантки разносили
еду, и под низкими сводами ресторана гулко отдавался стук посуды и приглушенный говор. А
Рамбер все ждал, хотя было восемь. Наконец дали свет. Новые посетители уселись за его столик.
Рамбер тоже заказал себе обед. И кончил обедать в половине девятого, так и не увидев ни
Гонсалеса, ни братьев-стражников. Он закурил. Ресторан постепенно обезлюдел. Там, за его
стенами, стремительно сгущалась тьма. Теплый ветерок с моря ласково вздувал занавески на
окнах. В девять часов Рамбер заметил, что зал совсем опустел и официантка с удивлением
поглядывает на него. Он расплатился и вышел. Напротив ресторана еще было открыто какое-то
кафе. Рамбер устроился у стойки, откуда можно было видеть вход в ресторан. В девять тридцать
он отправился к себе в отель, стараясь сообразить, как бы найти Гонсалеса, не оставившего ему
адреса, и сердце его щемило при мысли, что придется начинать все заново.
Как раз в эту минуту во мраке; исполосованном фарами санитарных машин, Рамбер вдруг
отдал себе отчет – и впоследствии сам признался в этом доктору Риэ, – что за все это время ни
разу не вспомнил о своей жене, поглощенный поисками щелки в глухих городских стенах,
отделявших их друг от друга. Но в ту же самую минуту, когда все пути снова были ему
заказаны, он вдруг ощутил, что именно она была средоточием всех его желаний, и такая
внезапная боль пронзила его, что он сломя голову бросился в отель, лишь бы скрыться от этого
жестокого ожога, от которого нельзя было убежать и от которого ломило виски.
Однако на следующий день он с самого утра зашел к Риэ спросить, как увидеться с
Коттаром.

– Единственное, что мне остается, – признался он, – это начать все заново.
– Приходите завтра вечерком, – посоветовал Риэ, – Тарру попросил меня зачем-то позвать
Коттара. Он придет часам к десяти. А вы загляните в половине одиннадцатого.
Когда на следующий день Коттар явился к доктору, Тарру и Риэ как раз говорили о
неожиданном случае выздоровления, происшедшем в лазарете Риэ.
– Один из десяти. Повезло человеку, – заметил Тарру.
– Значит, у него не чума была, – объявил Коттар.
Его поспешили заверить, что была как раз чума.
– Да какая там чума, раз он выздоровел. Вы не хуже меня знаете, что чума пощады не дает.
– В общем-то, вы правы, – согласился Риэ. – Но если очень налечь, могут быть и
неожиданности.
Коттар хихикнул:
– Ну это как сказать. Последнюю вечернюю сводку слышали?
Тарру, благожелательно поглядывавший на Коттара, ответил, что слышал, что положение
действительно очень серьезное, но что это, в сущности, доказывает? Доказывает лишь то, что
необходимо принимать сверх меры.
– Э-э! Вы же их принимаете!
– Принимать-то принимаем, но пусть каждый тоже принимает.
Коттар тупо уставился на Тарру. А Тарру сказал, что большинство людей сидит сложа руки,
что эпидемия – дело каждого и каждый обязан выполнять свой долг. В санитарные дружины
принимают всех желающих.
– Что ж, это правильно, – согласился Коттар, – только все равно зря. Чума сильнее.
– Когда мы испробуем все, тогда увидим, – терпеливо договорил Тарру.
Во время этой беседы Риэ сидел за столом и переписывал набело карточки. А Тарру по-
прежнему в упор смотрел на Коттара, беспокойно ерзавшего на стуле.
– Почему бы вам не поработать с нами, мсье Коттар?
Коттар с оскорбленной миной вскочил со стула, взял шляпу:
– Это не по моей части.
И добавил вызывающим тоном:
– Впрочем, мне чума как раз на руку. И с какой это стати"я буду помогать людям, которые
с ней борются.
Тарру хлопнул себя ладонью по лбу, будто его внезапно осенила истина:
– Ах да, я забыл: не будь чумы, вас бы арестовали.
Коттар даже подскочил и схватился за спинку стула, будто боялся рухнуть на пол. Риэ
отложил ручку и кинул на него внимательный, серьезный взгляд.
– Кто это вам сказал? – крикнул Коттар.
Тарру удивленно поднял брови и ответил:
– Да вы сами. Или, вернее, мы с доктором так вас поняли.
И пока Коттар в приступе неодолимой ярости лопотал что-то невнятное, Тарру добавил:
– Да не нервничайте вы так. Уж во всяком случае, мы с доктором на вас доносить не
пойдем. Ваши дела нас не касаются. И к тому же мы сами не большие любители полиции. А ну,
присядьте-ка.
Коттар недоверчиво покосился на стул и не сразу решился сесть. Он помолчал, потом
глубоко вздохнул.
– Это уже старые дела, – признался он, – но они вытащили их на свет божий. А я надеялся,
что все уже забыто. Но кто-то, видать, постарался. Они меня вызвали и велели никуда не
уезжать до конца следствия. Тут я понял, что рано или поздно они меня зацапают.

– Дело-то серьезное? – спросил Тарру.
– Все зависит от того, что понимать под словом «серьезное». Во всяком случае, не
убийство…
– Тюрьма или каторжные работы?
Коттар совсем приуныл:
– Если повезет – тюрьма…
Но после короткой паузы он живо добавил:
– Ошибка вышла. Все ошибаются. Только я не могу примириться с мыслью, что меня
схватят, все у меня отнимут: и дом, и привычки, и всех, кого я знаю.
– А-а, – протянул Тарру, – значит, поэтому вы и решили повеситься?..
– Да, поэтому. Глупо, конечно, все это.
Тут поднял голос молчавший до сих пор Риэ и сказал, что он вполне понимает тревогу
Коттара, но, возможно, все еще образуется.
– Знаю, знаю, в данный момент мне бояться нечего.
– Итак, я вижу, вы в дружину поступать не собираетесь, – заметил Тарру.
Коттар судорожно мял в руках шляпу и вскинул на Тарру боязливый взгляд:
– Только вы на меня не сердитесь…
– Господь с вами, – улыбнулся Тарру. – Но хотя бы постарайтесь не распространять ради
вашей же пользы чумного микроба.
Коттар запротестовал: вовсе он чумы не хотел, она сама пришла, и не его вина, если чума
его устраивает. И когда на пороге появился Рамбер, Коттар энергично добавил:
– Впрочем, я убежден, все равно ничего вы не добьетесь.
От Коттара Рамбер узнал, что тому тоже не известен адрес Гонсалеса, но можно
попытаться снова сходить в первое кафе, то, маленькое. Решили встретиться завтра. И так как
Риэ выразил желание узнать результаты переговоров, Рамбер пригласил их с Тарру зайти в
конце недели прямо к нему в номер в любой час ночи.
Наутро Коттар и Рамбер отправились в маленькое кафе и велели передать Гарсиа, что будут
ждать его нынче вечером, а в случае какой-либо помехи завтра… Весь вечер они прождали зря.
Зато на следующий день Гарсиа явился. Он молча выслушал рассказ о злоключениях Рамбера.
Лично он не в курсе дел, но слыхал, что недавно оцепили несколько кварталов и в течение суток
прочесывали там все дома подряд. Очень возможно, что Гонсалесу и братьям не удалось
выбраться из оцепления. Все, что он может сделать, – это снова свести их с Раулем. Ясно, на
встречу раньше, чем через день-другой, рассчитывать не приходится.
– Видно, надо начинать все сначала, – заметил Рамбер.
Когда Рамбер встретился с Раулем на условленном месте, на перекрестке, тот подтвердил
предположения Гарсиа – все нижние кварталы города действительно оцеплены. Надо бы
попытаться восстановить связь с Гонсале-сом. А через два дня Рамбер уже завтракал с
футболистом.
– Вот ведь глупость какая, – твердил Гонсалес. – Мы должны были договориться, как найти
друг друга. Того же мнения придерживался и Рамбер.
– Завтра утром пойдем к мальчикам, попытаемся что-нибудь устроить.
На следующий день мальчиков не оказалось дома. Им назначили свидание на завтра в
полдень на Лицейской площади. И Тарру, встретивший после обеда Рамбера, был поражен
убитым выражением его лица.
– Не ладится? – спросил Тарру.
– Да. Вот тебе и начали сначала, – ответил Рамбер.
И он повторил свое приглашение:

– Заходите сегодня вечером.
Вечером, когда гости вошли в номер Рамбера, хозяин лежал на постели. Он поднялся и
сразу же налил приготовленные заранее стаканы. Риэ, взяв свой стакан, осведомился, как идут
дела. Журналист ответил, что он уже заново проделал весь круг, что опять вернулся к исходной
позиции и что скоро у него будет еще одна встреча, последняя. Выпив, он добавил:
– Только опять они не придут.
– Не следует обобщать, – сказал Тарру.
– Вы ее еще не раскусили, – ответил Рамбер, пожимая плечами.
– Кого ее?
– Чуму.
– А-а, – протянул Риэ.
– Нет, вы не поняли, что чума – это значит начинать все сначала.
Рамбер отошел в угол номера и завел небольшой патефон.
– Что это за пластинка? – спросил Тарру. – Что-то знакомое.
Рамбер сказал, что это «Saint James Infirmary». Пластинка еще продолжала вертеться, когда
вдали послышалось два выстрела.
– По собаке или по беглецу бьют, – заметил Тарру.
Через минуту патефон замолчал, и совсем рядом прогудел клаксон санитарной машины,
звук окреп, пробежал под окнами номера, ослаб и наконец затих вдали.
– Занудная пластинка, – сказал Рамбер. – И к тому же я прослушал ее сегодня раз десять.
– Она вам так нравится?
– Да нет, просто другой нету.
И добавил, помолчав:
– Говорю же вам, что это значит начинать все сначала…
Он осведомился у Риэ, как работают санитарные дружины. Сейчас насчитывается уже пять
дружин. Есть надежда сформировать еще несколько. Журналист присел на край кровати и с
подчеркнутым вниманием стал рассматривать свои ногти. Риэ приглядывался к коренастой
сильной фигуре Рамбера и вдруг заметил, что Рамбер тоже смотрит на него.
– А знаете, доктор, – проговорил журналист, – я много думал о ваших дружинах. И если я
не с вами, то у меня на то есть особые причины. Не будь их, думаю, я охотно рискнул бы своей
шкурой – я ведь в Испании воевал.
– На чьей стороне? – спросил Тарру.
– На стороне побежденных. Но с тех пор я много размышлял.
– О чем? – осведомился Тарру.
– О мужестве. Теперь я знаю, человек способен на великие деяния. Но если при этом он не
способен на великие чувства, он для меня не существует.
– Похоже, что человек способен на все, – заметил Тарру.
– Нет-нет, он не способен долго страдать или долго быть счастливым. Значит, он не
способен ни на что дельное.
Рамбер посмотрел поочередно на своих гостей и спросил:
– А вот вы, Тарру, способны вы умереть ради любви?
– Не знаю, но думаю, что сейчас нет, не способен…
– Вот видите. А ведь вы способны умереть за идею, это невооруженным глазом видно. Ну, а
с меня хватит людей, умирающих за идею. Я не верю в героизм, я знаю, что быть героем легко,
и я знаю теперь, что этот героизм губителен. Единственное, что для меня ценно, – это умереть
или жить тем, что любишь.
Риэ внимательно слушал журналиста. Не отводя от него глаз, он мягко проговорил:

– Человек – это не идея, Рамбер.
Рамбер подскочил на кровати, он даже покраснел от волнения.
– Нет, идея, и идея не бог весть какая, как только человек отворачивается от любви. А мы-
то как раз не способны любить. Примиримся же с этим, доктор. Будем ждать, пока не станем
способны, и, если и впрямь это невозможно, подождем всеобщего освобождения, не играя в
героев. Дальше этого я не иду.
Риэ поднялся со стула, лицо его вдруг приняло усталое выражение.
– Вы правы, Рамбер, совершенно правы, и ни за какие блага мира я не стал бы вас
отговаривать сделать то, что вы собираетесь сделать, раз я считаю, что это и справедливо и
хорошо. Однако я обязан вам вот что сказать: при чем тут, в сущности, героизм. Это не героизм,
а обыкновенная честность. Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное
оружие против чумы – это честность.
– А что такое честность? – спросил Рамбер совсем иным, серьезным тоном.
– Что вообще она такое, я и сам не знаю. Но в моем случае знаю: быть честным – значит
делать свое дело.
– А вот я не знаю, в чем мое дело, – яростно выдохнул Рамбер. – Возможно, я не прав,
выбрав любовь.
Риэ обернулся к нему.
– Нет, не думайте так, – с силой произнес он, – вы правы!
Рамбер поднял на них задумчивый взгляд:
– По-моему, вы оба ничего в данных обстоятельствах не теряете.. Легко быть на стороне
благого дела.
Риэ допил вино.
– Пойдем, – сказал он Тарру, – у нас еще много работы.
Он первым вышел из номера.
Тарру последовал за ним до порога, но, видимо, спохватился, обернулся к журналисту и
сказал:
– А вы знаете, что жена Риэ находится в санатории в нескольких сотнях километров
отсюда?
Рамбер удивленно развел руками, но Тарру уже вышел из номера.
Назавтра рано утром Рамбер позвонил доктору:
– Вы не будете возражать, если я поработаю с вами, пока мне не представится случай
покинуть город?
На том конце провода помолчали, а затем:
– Конечно, Рамбер. Спасибо вам.

жүктеу/скачать 1,41 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: