Халед Хоссейни и эхо летит по горам
жүктеу/скачать 1,31 Mb.
|
Hosseyni I-eho-letit-po-goram.QxPxIg.348421
| Да вы просто заглядывайте и спрашивайте, — сказала я.
Не хочу вас отвлекать, — ответила Пари. — И я хочу знать. Хочу узнать его. Я не говорю ей, что она никогда его не узнает так, как хотела бы. И все же выкладываю ей кое-какие секреты ремесла. Например, чтобы успокоить бабу, если он вдруг перевозбуждается, помогает — обычно, но не всегда, и по причинам, которые по-прежнему меня бегут, — подсунуть ему бесплатный каталог покупок на дому или буклет мебельной распродажи. И того и другого у меня всегда под рукой вдосталь. Хотите, чтобы он подремал, — переключите на «Канал погоды» или что-нибудь про гольф. И никогда не позволяйте ему смотреть кулинарные программы. Почему? Они его по какой-то причине распаляют. После обеда мы втроем идем гулять. Ради них обоих — ненадолго: баба довольно быстро устает, а у Пари артрит. У бабы в глазах осмотрительность, семенит он по тротуару между мной и Пари сторожко, на нем старая кепка-восьмиклинка, кофта, туфли на шерстяной подкладке. В квартале от нас есть школа с неухоженным футбольным полем, а за ним — маленькая детская площадка, туда я часто и вожу бабу. Там всегда прохлаждается одна-другая молодая мамаша с коляской, какой-нибудь ребенок возится в песочнице, время от времени прогуливает уроки парочка юнцов — качаются на качелях или курят. Они редко смотрят на бабу — подростки, — а если и взглядывают, то с холодным безразличием или даже с легким презрением, будто мой отец лучше бы не позволял себе старение и умирание. Однажды я прерываю расшифровку, прихожу на кухню долить себе кофе и вижу, как они вдвоем смотрят кино. Баба в кресле, туфли торчат из-под пледа, голова склонена вперед, рот чуть приоткрыт, свел брови — то ли от сосредоточенности, то ли от растерянности. Пари сидит рядом, скрестив щиколотки, руки сложены на коленях. — Это кто? — спрашивает баба. — Это Латика. — Кто? — Латика, малышка из трущоб. Которая не смогла забраться в поезд. — Какая-то она не маленькая. — Да, но уже много лет прошло, — говорит Пари. — Она теперь старше, понимаешь? За неделю до этого, на детской площадке, где мы втроем устроились на парковой скамейке, Пари сказала: Абдулла, а помнишь, когда ты был маленький, у тебя была сестричка? Она едва успела договорить, как баба заплакал. Пари прижала его голову к своей груди и все приговаривала: Прости, прости, — испуганно, утирая ему щеки, но отец все рыдал, да так сильно, что начал задыхаться. — А это кто, ты знаешь, Абдулла? Баба хмыкает. — Это Джамал. Мальчишка из телевикторины. — А вот и нет, — возражает баба грубо. — Разве нет? — Он чай подает! — Да, но это было — как это сказать? — в прошлом. До этого. Это… Воспоминание, — говорю я одними губами себе в чашку. — Телевикторина — это сейчас, Абдулла. А когда он чай подавал, то было давно. Баба смаргивает без всякого выражения. На экране Джамал и Салим сидят на небоскребе в Мумбаи, болтают ногами. Пари смотрит на него, будто ожидая, что вот сейчас что-то откроется его глазам. — Можно я спрошу, Абдулла, — говорит она. — Если ты однажды выиграешь миллион долларов, что будешь делать? Баба гримасничает, возится в кресле, потягивается. — Вот я знаю, что буду делать, — говорит Пари. Баба смотрит на нее пустыми глазами. — Если выиграю миллион долларов, куплю дом на этой улице. И тогда мы с тобой будем соседями, и я каждый день стану приходить сюда, и мы будем вместе смотреть телевизор. Баба улыбается. Но проходит несколько минут после того, как я возвращаюсь к себе, надеваю наушники и начинаю печатать, как раздается какой-то грохот, что-то бьется, баба вопит на фарси. Вырываю наушники из ушей, несусь в кухню. Вижу у стены рядом с микроволновкой сжавшуюся Пари, руками прикрывает шею, а баба с бешеными глазами тыкает ей в плечо тростью. Осколки стекла от разбитого стакана блестят под ногами. — Выгони ее! — орет баба, завидев меня. — Прогони эту женщину из моего дома! — Баба! Пари вся побледнела. В глазах слезы. — Опусти трость, баба, ради Господа! И ни шагу. Порежешься. Я выдираю у него трость, но без боя он ее не сдал. — Выгони эту женщину! Она воровка! — Что он говорит? — спрашивает Пари с отчаянием. — Она украла мои таблетки! — Это ее таблетки, баба, — говорю я. Опускаю ему руку на плечо, вывожу из кухни. Он дрожит под моей ладонью. Мы проходим мимо Пари, и он чуть не кидается на нее вновь, приходится его держать. — Ладно, хватит уже, баба. Это ее таблетки, а не твои. Она принимает лекарство от болезни рук. По пути к креслу хватаю какой-то каталог с кофейного столика. — Я не доверяю этой женщине, — говорит баба, падая в кресло. — Ты-то не знаешь. А я знаю. Я сразу вора вижу! — Он отдувается, вырывает каталог у меня из рук, начинает остервенело листать его. Потом шлепает им по коленям и взглядывает на меня, вскинув брови. — И чертова врушка к тому же. Ты знаешь, что она мне сказала, эта женщина? Знаешь что? Что она была моей сестрой! Моей сестрой! Вот погоди, еще Султана узнает. — Хорошо, баба. Вместе ей расскажем. — Сумасшедшая. — Мы скажем маме, а потом все втроем засмеем эту сумасшедшую, прогоним прочь. А теперь давай-ка отдохни, баба. Все в порядке. Давай. Я включаю «Канал погоды», сажусь рядом, глажу по плечу, пока он не перестает дрожать и дыхание у него не замедляется. Через пять минут, не больше, он уже спит. В кухне Пари сидит на полу, опершись спиной о посудомойку. Потрясенная. Промокает глаза бумажной салфеткой. — Как же я виновата, — говорит она. — Как неосмотрительно. — Все нормально, — говорю, доставая из-под раковины веник и совок. Нахожу маленькие оранжевые и розовые таблетки, рассыпанные по полу вперемешку с битым стеклом. Поднимаю их по одной, а стекло сметаю с линолеума. — Je suis une imbécile20. Я так хотела ему сказать. Показалось, может, если правду… Не знаю, о чем я вообще думала. Высыпаю битое стекло в мусорное ведро. Встаю на колени, поправляю воротник ее рубашки, проверяю плечо, куда баба ее ударил. — Тут будет синяк. Точно вам говорю. Сажусь на пол рядом с ней. Она раскрывает ладонь, я высыпаю таблетки. — Часто он такой? — Бывают у него кислые дни. — Может, надо поискать профессиональную помощь, нет? Вздыхаю, киваю. Я немало думала о том, что настанет то неизбежное утро, когда я проснусь в пустом доме, а баба, свернувшись калачиком на чужой кровати, увидит поднос с завтраком, поданный чужим человеком. Баба задремывает, ссутулившись над столом в какой-нибудь игровой комнате. — Знаю, — говорю, — но пока рано. Хочу ходить за ним, пока могу. Пари улыбается, сморкается. — Понимаю. Не уверена. Других причин я ей не сообщаю. Я и сама-то едва могу себе в них признаться. А именно — как страшно мне оказаться свободной, невзирая на мое постоянное желание. Страшно, что же будет со мной дальше, что я буду делать с собой, когда бабы не станет. Всю свою жизнь я жила, как рыбка в аквариуме, в безопасности стеклянных стен, за барьером столь же непроницаемым, сколь прозрачным. Я вольна была глядеть на сверкающий мир по ту сторону стекла, представлять себя в нем, если хочется. Но всегда оставалась взаперти, окруженная жесткими неподатливыми границами существования, которое баба для меня создал, — сначала, пока я была юна, создавал сознательно, а теперь, когда он ото дня ко дню угасал, — невольно. Думаю, я выросла в привычке к этому стеклу и теперь в ужасе от того, что, когда оно разобьется, когда я останусь одна, меня вынесет в открытое неизвестное и буду я беспомощно, потерянно трепыхаться, хватая ртом воздух. Есть правда, которую я редко признаю: мне всегда нужна была ноша — баба у меня на спине. Иначе с чего я так легко отказалась от мечты о художественной школе, почти не воспротивилась, когда баба попросил меня не уезжать в Балтимор? С чего я бросила Нила, человека, с которым была помолвлена несколько лет назад? Он владел небольшой компанией по установке солнечных батарей. У него было квадратное, иссеченное лицо, которое я полюбила в ту же минуту, как увидела в «Кебаб-хаусе Эйба», когда спросила его, что он желает, и он поднял взгляд от меню и ухмыльнулся. Он был терпелив, дружелюбен, выдержан. Я наврала Пари о нем. Нил не бросал меня ради кого-то там красивее. Я сама все разрушила. Даже после того, как он пообещал принять ислам и выучить фарси, я искала в нем недостатки. А под конец запаниковала и удрала к знакомым углам, морщинам и трещинам моей домашней жизни. Пари начинает подыматься на ноги. Я смотрю, как она разглаживает складки на одежде, и меня вновь прошибает это чудо — она здесь, в паре дюймов от меня. — Я хочу вам кое-что показать, — говорю. Встаю, иду к себе в комнату. Если никогда не уезжать из дома, никто не выгребет у тебя из комнаты твои игрушки и не выложит их на гаражную распродажу, не раздаст твою одежду, из которой ты вырос. Я знаю, что для женщины, которой почти тридцать, вокруг меня слишком много сувениров детства — по большей части они все лежат в громадном сундуке у изножья моей кровати. Вот в него-то я и залезаю. Внутри — старые куклы, розовый пони с гривой, я ее расчесывала, а еще книжки с картинками, все открытки «С днем рождения», все валентинки, что я наделала моим родителям в садике, с раскрашенными фасолинами, блестками и звездочками. Когда мы с Нилом говорили в последний раз, когда я нас отменила, он сказал: Я не смогу ждать тебя, Пари. Я не буду ждать, пока ты вырастешь. Захлопываю крышку, возвращаюсь в гостиную, где Пари уже устроилась на диване напротив бабы. Сажусь рядом. — Вот, — говорю я и передаю ей пачку открыток. Она тянется за очками для чтения на приставном столике, сдергивает с пачки резинку. Смотрит на первую, хмурится. На ней — Лас-Вегас, ночной «Дворец Цезаря», блеск и огни. Она переворачивает ее, читает вслух. 21 июля 1992 г. Дорогая Пари, Ты не представляешь, как тут бывает жарко. Сегодня у бабы получился ожог, когда он оперся рукой на капот нашей прокатной машины! Маме пришлось мазать его зубной пастой. Во «Дворце Цезаря» есть римские солдаты с мечами, шлемами и красными плащами. Баба все пытался снять маму с ними, но она ни в какую. Зато я снялась! Я тебе покажу, когда мы приедем домой. Пока все. Скучаю по тебе. Вот бы тебя сюда. Пари. P. S. Пока пишу тебе, ем самый обалденный в мире сливочный сандэ с мороженым. Она берет следующую открытку. Замок Хёрста. Читает надпись — теперь про себя. У него был свой собственный зоопарк! Круто, да? Кенгуру, зебры, антилопы, бактрианы — это которые двугорбые верблюды! А вот открытка из «Диснейленда», Микки-Маус в шляпе чародея, машет волшебной палочкой. Мама вопила, когда из потолка выпал повешенный человек! Ты бы слышала! Бухта Ла-Хойя. Биг-Сур. 17-мильная дорога. Мьюир-Вудз. Озеро Тахо. Скучаю. Тебе бы тут наверняка понравилось. Вот бы тебя сюда. жүктеу/скачать 1,31 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|