И. А. Ильина Иван Ильин и художественная культура России

Ильин И. А.

Расколотый изнутри человек – несчастен. Вечное недовольство – его удел; вечная и притом безнадежная погоня за новыми радостями – его предназначение. Разочарование подстерегает его на каждом шагу. Разочарованный, ищет он все новых, не испытанных, острых ощущений; измышляет неслыханные возможности; извращает свой вкус, обезображивает искусство и готов воззвать и перекрыть все бездны зла, чтобы добыть себе новую «усладу», испробовать новую, доселе небывалую утеху. Ему дано искать и рыться… Расколотый, сам он не отважится на счастье, как не узнает никогда и блаженства. Тому, кто упивается по частям, не светит упоение; расколотому человеку солнце не смеется...

Было бы крайне неверно толковать это вечное недовольство как признак утонченной и благородной натуры, не способной довольствоваться «простыми земными радостями». Расколотое сознание – это не высшее достижение, к которому всеми силами надо стремиться; напротив, это – болезнь духа, которую надо преодолеть…

В XVIII и XIX веках люди имели мужество осознать этот унаследованный ими духовный раскол и громко, вслух, сказать о нем. Но это мужество породило в них самоуверенность, верховную гордыню и вызов, вследствие чего внутренний раскол стал выдаваться и приниматься за некое высокое достижение, за признак «сверхчеловека новой эпохи». Разногласия между верой и рассудком были налицо уже давно. Но теперь стала постепенно складываться апология распада; неприкрытый бунт против Божественного; вошедшее в систему изгнание из жизни священного; решительный разрыв с христианством. Глашатаем этого разрыва, в тонах ненависти и упоения, стал, в конечном счете, Ницше, а свое практическое воплощение и завершение он нашел в событиях последних десятилетий.

Расколотый духовно человек – несчастный человек. Воспринимая истину, он даже не может определить, истина это или нет, потому что не способен ухватить целостность очевидности. А если и шевельнется истина в его сознании, то чувство его молчит, и он не ощущает светоносности ее содержания. Он не умеет владеть своим достоянием, не умеет распоряжаться доставшимся ему богатством. Про свет он «знает» лишь то, что это – свет, но он не созерцает его как свет и не испытывает от него радости. Он вообще теряет веру в то, что может существовать тотальная очевидность. Не признает ее он и у других, встречая ее предположение не без сарказма; а чтобы придать вес этому сарказму, он выдвигает доктрину, согласно которой человек в принципе ничего достоверно знать не может (агностицизм), его удел – все относительно воспринимать и относительно же признавать (релятивизм). Отсюда возникает последовательно воспитуемое малокровие познания, принципиальное «ни да, ни нет», бегство от очевидности. Расколотый человек – это духовно обессиленный человек. Своих убеждений у него нет; в вопросах исповедания он немощен; в сфере истины он несостоятелен.

Примерно так обстоят у него дела и в других духовных сферах. Проблему добра и зла, например, он подменяет вопросом об относительно полезном и относительно ущербном (утилитаризм) и решает этот вопрос, исходя из случайных, рассудочных соображений. А про себя он думает о том, что «умному человеку» вообще ни к чему заниматься этим вопросом.

В вопросах Отечества, правосознания, справедливости он стоит на той же «умной» точке зрения релятивизма; и стоит потому, что его любовь и правосознание расколоты и ослаблены точно так же, как и его очевидность.

С религией у него и подавно нет ничего общего, потому что она требует целостной очевидности сердца, не довольствуется никакими частичными «уступками» и «симпатиями». Религиозный человек всегда целостен; человек же расколотый или нерелигиозен, или враждебен религии.

Только искусство он приветствует, особенно если оно забывает о своем великом служении и идет по поводу у его прихотей. Тогда оно неизбежно отрекается от своей здоровой, глубоко укорененной цельности и становится раздробленным само: облекается в свой чувтвенно-заманчивый наряд; предается дурманящему душу «импрессионизму» или «футуризму»; становится внешне притязательным, надменным, расчитанным на «нервную щекотку» – только бы не быть «отвергнутым».

В основе такой выродившейся культуры лежит выродившееся бытие, расколотая, дробная жизнь души, лишенная корней и избегающая всего совершенного. Всю свою жизнь балансирует расколотый человек на грани соображений пользы, которые он именует «разумом», «разумным», и минутных прихотей, которые он не без удовольствия называет «настроением». Если ему удается сохранить равновесие, его существование можно назвать вполне сносным; если не удается – остается только посочувствовать ему. С чего начать – он не знает, ибо более глубокие источники и настоящая святыня жизни – не для него. Отсюда и «taedium vitae» – тяготы жизни.

Даже если и любит, он не до конца уверен, что любит, потому что частична его любовь. А если не любит, то и нелюбовь его так же частична и немногого стоит. Его «да» – половинчатое «да», заигрывающее с «нет». А его «нет» столь же относительно, условно, преходяще и недостоверно. Его слова надо воспринимать чисто фонетически, потому что смысл их неоднозначен, а духовная ценность – величина ускользающая. В любой жизненной ситуации он может поступать «так», а может и «иначе»: в нем стержня нет, и связывать себя в нем нет охоты. В нем нет самой важной, самой драгоценной основы духовного характера – всеобъемлющего, единого, единственного центра жизни.

По-настоящему глубоко духовный характер подобен укрепленному городу, в центре которого высится крепость. Здесь стоит Божий храм с алтарем, на котором горит неугасимый огонь. Это – священный центр града; от его огня люди зажигают свои семейные очаги. Здесь собираются все до едина. Здесь принимаются важные решения; отсюда излучается все упорядочивающая воля, здесь концентрируется сила, здесь вооружается крепость.

Расколотый человек даже представить себе не может структуру такого личностного характера, такой жизненный ритм. Он находит удовольствие в своем собственном «множестве» изнутри, называя это свое состояние «высшей дифференциацией духа». В нем существуют как бы несколько центров одновременно; каждому из них он клянется в верности и воображает, что он выше всяких подозрений. Как только один из этих центров оказывается не совсем удобным или пошатнувшимся, он тут же «съезжает на другую квартиру, устраивается там поудобней и пребывает – ничем не связанный, ко всему готовый, ни во что не верующий, ничего не любящий, скорый на предательство, довольный собой. Об истинном своем положении и о своей великой беде он едва ли догадывается.

Этот раскол в современном человеке зародился в то время, когда он отринул авторитарную религию и предался свободе исследований и свободе мысли. Свобода исследования, на первый взгляд, вроде бы вполне согласуется с христианской религией: ведь Богом было завещано человеку воспринимать Божественное откровение не только из Священного Писания и не только из духовных аспектов жизни – любви, совести, свободы духовного бытия, но и из созерцания всего существующего и заложенного в нем замысла Творца. Но – историческое развитие пошло в русле секуляризованного разлада: церковь не питала доверия к свободно исследующему человеку, а исследующий человек воспринимал оценку церкви как бремя. Он обратился с напряженным любопытством к природе, позабыв о христианской любви. Он … за чувственным миром утратил способность к христианскому созерцанию. Он отряхнулся от религиозных предпосылок, как от чего-то эмпирически ненужного или даже как от своего рода помех, и сделал попытку все понять и все объяснить без Бога…

Так христианское созерцание сердцем, Боголюбивый и Боговзыскующий созерцающий разум превратились со временем в отвлеченный рассудок, в сухую, наблюдающую и анализирующую мысль, в беспочвенную индукцию, лишенную созерцания и проникновенности. Испытанный на природе извне этот метод был затем перенесен на внутренний душевно-духовный мир; здесь применение его привело к необратимым результатам: внешние связи чувственного мира устанавливались и получали свою оценку. Скрупулезные наблюдения велись с точки зрения техники (а не собственно истину!). За этим ледяным поветрием механистичности мировоззрения утрачивались внутренние реальности духа и тончайшие связи человеческой души. Расколотый человек разбалтывал доктрину раскола применительно к внешнему миру и ронял остатки своей духовности в черством, лишенном созерцания самонаблюдении. Аналитический разум, беспочвенная и разнузданная воля и бездуховный инстинкт самосохранения – вот все, что ему оставалось. Все остальное подлежало осмеянию: вера, стыд перед собственным безжизненным сердцем, творческое созерцание как признак «бесплодной фантазии» и пр.

Современный кризис – это кризис расколотого человека. И чем раньше мы это поймем, тем лучше для нас…. Человек должен обрести в себе цельность. Он должен собрать распавшиеся части, разлетевшиеся органы своего духа, оживить их и воссоединить заново. Человеческий разум должен снова и снова пробиваться к вере, поборов в себе ложный стыд перед собственным сердцем. Мысль должна примириться с творческим и снова стать созерцательной, интуитивной, провидческой. Аутентичная фантазия должна пройти школу предметной интенции и духовной ответственности. Формальная, безудержная воля должна подчиниться совести и сердцу…. Тогда рассудок обретет способность к созерцанию и станет разумом, а созревающий разум станет повиноваться сердцу, так что все пути будут вести к сердцу и исходить из сердца. Сердечное созерцание, совестливая воля и верующая мысль – вот три великие силы грядущего, которым будут по плечу все проблемы бытия; они–то и создадут человека, обладающего творческой цельностью.

Заглянувший с надеждой в даль непременно прочтет над тесными вратами будущего простые слова: «Обрети в себе цельность!».