Женский портрет

Генри Джеймс
Женский портрет

1
При известных обстоятельствах нет ничего приятнее часа,
посвященного 
церемонии, 
именуемой 
английским 
вечерним
чаепитием.
[1]
И независимо от того, участвуете вы в ней или нет –
разумеется, не все любят пить в это время чай, – сама обстановка
чаепития удивительно приятна. Простая история, которую я собираюсь
здесь рассказать, начиналась в чудесной атмосфере этого невинного
времяпрепровождения. Необходимые принадлежности маленького
пиршества были вынесены на лужайку перед старинным английским
домом, меж тем как чудесный летний день достиг, если позволено так
выразиться, своего зенита. Большая часть его уже миновала, но в этом
убывающем дне оставалось еще несколько часов, исполненных
редкостного очарования. До сумерек было еще далеко, но потоки
летнего света уже скудели, воздух посвежел, а на шелковистую густую
траву легли длинные тени. Впрочем, удлинялись они не торопясь, и
вокруг было разлито ощущение предстоящего покоя, что, пожалуй, и
составляет особенную прелесть такой картины в такой час. В иных
случаях это время суток – от пяти до восьми – тянется бесконечно, на
сей раз оно сулило лишь бесконечное удовольствие. Те, о ком пойдет
здесь речь, предавались ему весьма сдержанно, они не принадлежали к
тому полу, который, как принято считать, горячо привержен помянутой
церемонии. Тени на безупречно подстриженной лужайке были
прямыми и угловатыми; то были тени старого джентльмена, сидевшего
в глубоком плетеном кресле подле низкого столика, накрытого для чая,
и двух молодых людей, которые прохаживались тут же, беседуя о том,
о сем. Старый джентльмен держал чашку в руке; она была весьма
вместительной и отличалась от сервиза рисунком и яркостью красок.
Сидя лицом к дому, он подносил чашку к губам и не спеша, с
расстановкой, потягивал чай. Молодые люди, то ли уже покончив с
чаем, то ли равнодушные к этому несравненному напитку,
предпочитали прогуливаться и дымить сигаретами. Один из них то и
дело посматривал на старика, который, не замечая его озабоченных
взглядов, любовно созерцал темно-красный фасад своего жилища. Дом
этот, высившийся в конце лужайки, и в самом деле заслуживал

внимания – он был самой колоритной деталью той сугубо английской
картины, которую я попытался набросать.
Он стоял на пологом холме над рекой – рекой этой была Темза –
милях в сорока от Лондона. Продолговатый, украшенный фронтонами
фасад, над чьим цветом изрядно потрудились два живописца – время и
непогода, что лишь украсило и облагородило его, смотрел на лужайку
затканными плющом стенами, купами труб и проемами окон,
затененных вьющимися растениями. Дом этот имел и свое имя, и свою
историю; старый джентльмен, попивавший на лужайке чай, с
удовольствием поведал бы вам, что он был построен при Эдуарде VI,
[2]
что великая Елизавета провела в нем ночь
[3]
(разместив свою
августейшую особу на огромной, пышной и на редкость неудобной
кровати, 
которая 
и 
по 
сей 
день 
составляла 
главную
достопримечательность спальных покоев), что его порядком
изрешетили во время кромвелевских войн,
[4]
 а потом, при Карле II,
[5]
подлатали и расширили и что после бесчисленных переделок и
неказистых пристроек в XVIII в. он попал наконец в заботливые руки
деятельного американского банкира, который поначалу купил этот дом
потому, что обстоятельства (слишком сложные, чтобы излагать их
здесь) позволили приобрести его баснословно дешево, купил, браня за
уродливость, отсутствие комфорта и ветхость, а потом, спустя без
малого двадцать лет, пленился его красотой и, изучив во всех
подробностях, мог, не задумываясь, указать, откуда он лучше всего
открывается взгляду и в какое время дня тени от многочисленных
выступов, мягко ложась на теплый потемневший от времени кирпич,
производят самое выгодное впечатление. Кроме того, как я уже
говорил, он мог бы перечислить по порядку почти всех владельцев и
обитателей, многие из которых носили громкие имена, и при этом
ненавязчиво дать понять, что и теперь поместье находится в столь же
достойных руках. Дом выходил на лужайку не парадной стороной;
главный его подъезд находился в другой части здания. Здесь же все
предназначалось только для семейного круга, и широкий муравчатый
ковер на макушке холма был продолжением изысканного убранства
дома. Величественно застывшие дубы и буки отбрасывали не менее
плотную тень, чем тяжелые бархатные портьеры, а стеганые кресла,
яркие тканые коврики, разбросанные по лужайке книги и газеты
придавали ей сходство с гостиной. Река текла поодаль, и у ее пологого

берега лужайка обрывалась, но и спуск к воде был по-своему
живописен.
Старый джентльмен, сидевший у чайного столика, приехал из
Америки лет тридцать назад и вместе со всей кладью привез сюда
свою американскую внешность, и не только привез, но и сохранил в
наилучшем виде, так что при случае мог бы совершенно спокойно
возвратить ее любезному отечеству. Правда, теперь он вряд ли
решился бы на поездку; свое он уже отъездил и в преддверии вечного
покоя наслаждался покоем земным. Выражение его узкого, чисто
выбритого лица с правильными чертами являло смесь благодушия и
проницательности. По всей видимости, это было лицо, которое обычно
не передавало чувств, владевших старым господином, а потому
нынешнее сочетание довольства и прозорливости было уже
достаточно выразительно. Оно говорило о том, что в жизни ему всегда
сопутствовал успех и вместе с тем успех этот не был чрезмерен,
никого не задевал, а потому в некотором смысле казался столь же
безобидным, как и неудача. Он, безусловно, превосходно разбирался в
людях, но что-то по-детски простодушное проскользнуло в чуть
заметной улыбке, морщившей его худое широкоскулое лицо и
вспыхивавшей насмешливыми искорками во взгляде, когда он
медленно и осторожно поставил на стол вместительную и теперь уже
порожнюю чашку. Он был опрятно одет в безукоризненно
вычищенную черную пару, но на коленях у него лежала сложенная
шаль, а ноги покоились в теплых расшитых домашних туфлях. На
траве у кресла растянулась красавица колли, которая почти с таким же
обожанием смотрела на физиономию своего хозяина, с каким тот
созерцал еще более величавый фасад своего дома; маленький терьер,
повизгивая и суетясь, бесцельно сновал вокруг молодых людей.
Один из них был господин лет тридцати пяти, превосходно
сложенный, с типично английским лицом, настолько же английским,
насколько лицо пожилого джентльмена, о котором выше шла речь,
принадлежало к совсем иному типу. Очень красивое, свежее, румяное,
открытое лицо это, с твердыми правильными чертами и живыми
серыми глазами, весьма украшала густая, каштановая бородка. Все в
нем говорило о том, что он человек блестящий, принадлежит к
избранному кругу – иначе говоря, баловень судьбы, чьи природные
дарования взросли на почве высокой цивилизации, – словом,

счастливец, которому нельзя не позавидовать. Он был в высоких
сапогах при шпорах, словно только что спешился после долгой
верховой езды, и в белой шляпе, чуть-чуть великоватой для его головы;
руки он заложил за спину, зажав в одной из этих больших холеных
белых рук запачканные лайковые перчатки.
Его собеседник, шагавший рядом с ним по лужайке, был
совершенно другого склада и, хотя тоже мог бы приковать к себе
любопытный взгляд, вряд ли, в отличие от первого господина, внушил
бы кому-нибудь желание немедленно поменяться с ним местами:
долговязый, худой, нескладный, хилого сложения, с некрасивым,
нездоровым, но одухотворенным и по-своему привлекательным лицом,
которому придавали известное своеобразие, хотя отнюдь не украшали
щетинистые усы и бакенбарды. Судя по всему, он был человеком
умным и болезненным – сочетание далеко не из самых удачных. На
нем была коричневая бархатная куртка; руки держал он в карманах,
что, видимо, давно уже вошло у него в привычку. В походке
проскальзывала какая-то неуверенность и развинченность; казалось,
он не крепко стоит на ногах. Как я уже говорил, каждый раз, минуя
старого господина в кресле, он бросал на него озабоченные взгляды, и
в этот миг, сопоставив их лица, нетрудно было заметить, что перед
нами – отец и сын. Старый джентльмен, перехватив наконец взгляд
сына, ответил ему мягкой дружеской улыбкой.
– Мне хорошо, – промолвил он.
– Ты допил свой чай? – спросил сын.
– Да, и с удовольствием.
– Налить еще?
– Нет, – благодушно ответил старый джентльмен после недолгой
паузы. – Может быть, потом.
Он говорил с сильным американским акцентом.
– Тебе не холодно? – осведомился сын.
– Право, не знаю, – сказал отец, проводя рукой по ноге. – Пока я не
испытываю такого чувства…
– А тебе хочется испытывать чувства? – засмеялся сын. – Может,
ты хочешь, чтобы к тебе испытывали чувства?
– Почему бы нет? Надеюсь, всегда найдется человек, готовый
ответить мне сочувствием. Разве вы не сочувствуете мне, лорд
Уорбертон?

– Всей душой, – мгновенно отозвался джентльмен, которого
назвали лордом Уорбертоном. – Я готов не только сочувствовать вам,
но и разделять ваши чувства. Тем более что у вас такой довольный вид.
– Почему же мне не быть довольным, ведь у меня всего вдоволь! –
И старик, переведя глаза на зеленую шаль, расправил ее на коленях. –
Что и говорить, я так давно живу в полном довольстве, что, кажется,
перестал замечать его.
– Да, это обратная сторона медали, – сказал лорд Уорбертон. – Мы
замечаем, что нам было хорошо, только когда становится плохо.
– Вот-вот, нам с вами нелегко угодить, – заметил его собеседник.
– Несомненно, – откликнулся лорд Уорбертон, – угодить нам с вами
нелегко.
Все трое помолчали. Молодые люди выжидательно смотрели на
пожилого джентльмена, который наконец попросил еще чаю.
– По-моему, эта шаль только мешает вам, – заметил лорд
Уорбертон, пока молодой человек в бархатной куртке наливал отцу
чай.
– Напротив, – воскликнул тот, – она отцу совершенно необходима.
И, пожалуйста, не внушайте ему еретических мыслей.
– Это шаль моей жены, – пояснил старик.
– Ну, если здесь замешаны чувства… – И лорд Уорбертон, как бы
прося прощения, развел руками.
– Мне, наверно, придется отдать шаль жене, когда она вернется.
– Ни в коем случае. Ты оставишь ее себе. Тебе необходимо держать
в тепле твои старые больные ноги.
– Пожалуйста, не придирайся к моим ногам, – обиделся старик. –
Они нисколько не хуже твоих.
– Ну, что касается моих, ругай их себе на здоровье, – ответил сын,
подавая ему чай.
– Да, мы с тобой – пасынки судьбы. Что ты, что я.
– Весьма признателен за сравнение. Как чай?
– Спасибо, горячий.
– Это, надо понимать, достоинство?
– И большое притом, – пробормотал старик, улыбаясь. – Мой сын –
превосходная сиделка, лорд Уорбертон.
– Он, кажется, не слишком расторопен? – заметил лорд.

– Что вы! Очень расторопен… для больного. Он – превосходный
брат милосердия. Я зову его брат во болезни. Ведь сам он тоже болен.
– Полно, отец, – взмолился молодой человек.
– Что есть, то есть. Хотя я дорого дал бы, чтобы ты был здоров. Но
выше себя не прыгнешь.
– Может, мне попытаться? Превосходная мысль! – усмехнулся
молодой человек.
– Болеть – очень тошно, – продолжал старик. – С вами, лорд
Уорбертон, такого, наверно, никогда не приключалось?
Лорд Уорбертон на минуту задумался.
– Нет, отчего же. Однажды в Персидском заливе… мне было очень
тошно.
– Он смеется над тобой, отец, – сказал молодой человек в
бархатной куртке. – Он любит шутить.
– Да, все мы нынче шутим, каждый на свой манер, – добродушно
отозвался старик. – Только по вашему виду никак не скажешь, чтобы
вы когда-нибудь болели.
– Он болен сплином. Только что жаловался мне и горько сетовал на
свой недуг, – вставил друг лорда Уорбертона.
– Неужто это правда, сэр? – участливо протянул старик.
– Ну, если и правда, ваш сын не облегчит мои страдания. С ним
невозможно разговаривать – законченный циник. Ни во что, кажется,
не верит.
– Это он снова шутит, – заметил молодой человек, обвиненный в
цинизме.
– Все оттого, что он слаб здоровьем, – сказал старый джентльмен
лорду Уорбертону. – Настроил себя на такой лад и теперь все видит в
мрачном свете. Считает, наверно, что жизнь его обделила. Только это
все в теории, а на самом деле душою он вполне здоров. Я, право, не
помню дня, когда он не был бы весел. Вот как сегодня. И меня
развеселить умеет.
Молодой человек, которого так аттестовали, взглянул на лорда
Уорбертона и рассмеялся.
– Что это? Похвала беспечности или обвинение в легкомыслии? Уж
не хочешь ли ты, отец, чтобы я применил свои теории на деле?
– Клянусь, – воскликнул лорд Уорбертон, – нам было бы на что по
смотреть!

– Надеюсь, ты еще не окончательно усвоил себе этот насмешливый
тон, – сказал старый джентльмен.
– Тон Уорбертона хуже моего. Он делает вид, будто все время
скучает. А мне не бывает скучно. Жизнь представляется мне безмерно
интересной.
– Вот именно.