Женский портрет

Разрешения, это будет сейчас. – Она хотела было отвернуться, но
сдержалась и, стоя в полуоборот, посмотрела на Озмонда. Некоторое
время они двигались, словно прикованные друг к другу взглядом –
глубоким, наполненным значения взглядом, которым обмениваются в
решающие минуты жизни. Потом Озмонд встал и подошел к ней; он
сделал это чрезвычайно почтительно, как будто опасаясь, что
позволяет себе слишком большую вольность. – Я в вас влюблен без
памяти.
Он объявил это снова тоном почти бесстрастного раздумья, как
человек, который ни на что не рассчитывает и говорит только для того,
чтобы облегчить душу. На глазах у нее выступили слезы; на этот раз их
было не удержать, боль была так остра, что Изабелле вдруг
показалось, будто в очень сложном замке сдала какая-то пружинка,
отпирающая или запирающая – она и сама не знала. Слова, которые
он, глядя на нее, произнес, прекрасные и рыцарственные, словно
придали ему золотой ореол ранней осени, но, в сущности, продолжая
стоять с Озмондом лицом к лицу, она перед ними отступила, как
всякий раз отступала в подобных случаях.
– Пожалуйста, не говорите мне этого, – ответила она с
настоятельностью в голосе, показывающей, что и теперь ее страшит
необходимость решать, делать выбор. И больше всего страшит та
самая сила, которая, казалось бы, должна отмести все страхи, –
ощущение в себе, в глубине своего существа, того, что, по
предположению Изабеллы, было истинной и высокой страстью. Она
хранилась там, как положенная в банк крупная сумма – когда и
помыслить нельзя, что надо начать ее тратить. Ведь стоит к ней
прикоснуться, и придется выложить все до последнего гроша.
– Я никак не думал, что это может для вас что-то значить, – сказал
Озмонд. – Я так мало могу предложить вам. То, чем я располагаю,
довольно для меня, но недовольно для вас. У меня нет ни состояния,
ни громкого имени, ни каких-либо иных внешних преимуществ. Так
что я не предлагаю вам ничего. Я потому только позволил себе сказать
это, что, потому, вас это не должно обидеть, а возможно, даже когда-
нибудь порадует. Меня это радует, поверьте, – продолжал он,
почтительно перед ней склонившись и вертя в руках шляпу
движением, исполненным приличествующего случаю трепета, но
лишенным какой бы то ни было неловкости, и обратив к ней свое

решительное, тонкое, с легким отпечатком прожитых лет лицо. – Я
нисколько не страдаю, все так просто. Для меня вы всегда будете
значить больше, чем все женщины на свете.
Изабелла разглядывала себя в этой новой для нее роли –
разглядывала очень добросовестно и находила, что исполняет ее не без
изящества. Но в том, что она произнесла, не было и тени довольства
собой:
– Нет, вы меня не обидели, но вы должны понимать, что, и не
обидев, можно взволновать, причинить неудобство.
Едва произнеся слово «неудобство», она услышала, как смешно
оно прозвучало. До чего глупо, что оно пришло ей в голову.
– Я прекрасно это понимаю. Конечно, вы удивлены, вы даже слегка
напуганы, но эти чувства не в счет, они пройдут без следа. А если и
оставят в вашей душе след, то, верю, не такой, чтобы я его стыдился.
– Право, я не знаю, какой это оставит след. Во всяком случае, как
вы сами видите, я не в смятении, – сказала Изабелла с подобием
улыбки, – и не настолько взволнована, чтобы потерять способность
думать. И я думаю – хорошо, что мы расстаемся, что завтра я покидаю
Рим.
– В этом я позволю себе с вами не согласиться.
– Я ведь вас 
совсем 
не знаю, – вырвалось вдруг у Изабеллы, и, не
успев договорить, она залилась краской, вспомнив, что повторила
фразу, которую почти год назад сказала лорду Уорбертону.
– Останьтесь, и вы сможете лучше меня узнать.
– Когда-нибудь в другой раз.
– Не буду терять надежды, тем более что узнать меня совсем не
трудно.
– Нет, нет, в этом вы неискренни, – возразила Изабелла горячо –
Узнать вас очень трудно. Труднее, чем кого бы то ни было.
– Я сказал это потому, – рассмеялся Озмонд, – что сам себя я
отлично знаю. Это действительно так, я не хвастаюсь.
– Очень может быть, но вы необыкновенно умны.
– Вы тоже, мисс Арчер, – воскликнул Озмонд.
– В данную минуту я этого не чувствую. И все же у меня хватает
ума понять, что сейчас вам лучше уйти. Спокойной ночи.
– Да хранит вас бог! – сказал Озмонд, завладевая той самой рукой,
которую она не решилась ему отдать. Помолчав немного, он добавил:

Если мы встретимся снова, вы убедитесь, что я все тот же. Если мы
никогда больше не встретимся, знайте, что это всегда будет так.
– Я очень благодарна вам. До свидания.
Было в собеседнике Изабеллы некое скрытое упорство: он мог уйти
по собственному побуждению, но его нельзя было отослать.
– И вот что еще я хотел сказать вам. Я ни о чем вас не просил –
даже вспомнить обо мне когда-нибудь; оцените хотя бы это. Но мне
хотелось бы попросить вас о небольшой услуге. Я вернусь домой не
раньше как через несколько дней. Рим восхитителен, для человека в
моем состоянии духа нет места лучше. Я знаю, что и вам жаль с ним
расставаться, но вы правы, поступая так, как того хочет ваша тетушка.
– Она вовсе этого и не хочет, – вырвалось невольно у Изабеллы.
Озмонд собрался уже ответить ей в тон, но, видно, передумал и
просто сказал:
– Очень похвально, что вы решили сопровождать вашу тетушку.
Очень похвально. Всегда поступайте так, как подобает, я приветствую
это всей душой. Простите мне мой наставительный тон. Когда вы
узнаете меня лучше, вы увидите, как благоговейно я отношусь к
соблюдению приличий.
– Но вы не слишком привержены условностям? – спросила его
Изабелла очень серьезно.
– Как мило это у вас прозвучало. Нет, я не привержен условностям,
я их в себе воплощаю. Вам это непонятно? – Он помолчал, улыбаясь.
Как бы мне хотелось вам это объяснить! – Затем с внезапной
проникновенной покоряющей искренностью он взмолился: –
Возвращайтесь поскорее! Нам еще столько всего нужно с вами
обсудить.
Изабелла стояла перед ним, не поднимая глаз.
– Вы просили меня о какой-то услуге?
– Перед отъездом из Флоренции навестите, пожалуйста, мою
дочурку. Она там совсем одна на нашей вилле; я решил не отправлять
ее 
к 
сестре, мы с ней слишком во многом расходимся. Передайте моей
девочке, пусть непременно любит своего не очень счастливого отца, –
проговорил Гилберт Озмонд с нежностью.
– Я с радостью ее навещу, – ответила Изабелла. – И передам ей
ваши слова. А теперь еще раз до свидания.

Не задерживаясь больше, Озмонд почтительно откланялся. После
его ухода она с минуту продолжала стоять, озираясь, потом,
поглощенная своими мыслями, медленно опустилась в кресло. Так она
и сидела до прихода своих спутников, сложив на коленях руки,
устремив взгляд на уродливый ковер. Ее волнение – а оно не
уменьшалось – было очень глубоким, очень затаенным. То, что
произошло, не представлялось ей неожиданным, вот уже неделю как,
забегая вперед, воображение готовило ее к этому, но в нужную минуту
она растерялась и изменила своему высокому принципу. Душевные
движения нашей юной героини сложны, и я могу лишь изобразить их
такими, какими они видятся мне, не надеясь убедить вас, что они
вполне естественны. Итак, сейчас ее воображение было бессильно, –
перед ним расстилалось некое смутно видимое пространство, которое
ему было не одолеть, – этот последний неясный отрезок пути казался
трудным, даже чуть-чуть коварным, как в зимние сумерки поросшее
вереском болото. И все же он был неминуем.

30
Назавтра Изабелла в сопровождении своего кузена вернулась во
Флоренцию, и Ральф Тачит, тяготившийся, как правило,
стеснительным железнодорожным распорядком, остался очень
доволен часами, проведенными в поезде, уносившем его спутницу
прочь от города, отмеченного отныне печатью Гилберта Озмонда, –
часами, которые должны были послужить вступлением к обширной
программе путешествий. Мисс Стэкпол к нашим друзьям не
присоединилась, ей хотелось побывать в Неаполе, и она собиралась
осуществить свое желание при содействии мистера Бентлинга. До
намеченного миссис Тачит для отъезда, приходившегося на 4 июля,
Изабелла располагала во Флоренции тремя днями и последний из них
решила посвятить выполнению своего обещания – проведать Пэнси
Озмонд. Однако ей чуть было не пришлось изменить свое намерение в
угоду мадам Мерль. Дама эта по-прежнему гостила в Каза Тачит, но и
она должна была вот-вот покинуть Флоренцию и перебраться в
старинный замок в горах Тосканы, принадлежавший одному из
знатнейших итальянских семейств, знакомство с которым (по словам
мадам Мерль, она знала владельцев замка «с незапамятных времен»)
стало казаться Изабелле поистине великой честью, после того как
благодаря любезности мадам Мерль она получила возможность
полюбоваться фотографиями сего величественного, прорезанного
бойницами обиталища. Она сказала счастливой избраннице, что
мистер Озмонд просил ее проведать его дочь, но не сказала, что, кроме
этого, он объяснился ей в любви.
– Ah, comme cela se trouve!
[124]
– воскликнула мадам Мерль. – Я и
сама подумываю, что хорошо было бы перед отъездом из Флоренции
заехать хотя бы на полчаса к этой девочке.
– В таком случае мы можем отправиться туда вдвоем, – ответила
рассудительно Изабелла: «рассудительно» – поскольку сказано это
было без всякого воодушевления. Она думала совершить свое
маленькое паломничество одна; ей было бы это больше по душе,
однако из уважения к своей приятельнице она готова была
пожертвовать владевшим ею мистическим чувством.

Но эта мудрая особа тут же заметила:
– Впрочем, с какой стати мы поедем туда вдвоем, когда и вам и мне
надо столько еще успеть за оставшиеся часы.
– Прекрасно, тогда я отправлюсь одна.
– Я не убеждена, что вам можно отправиться одной в дом
красивого холостяка. Правда, когда-то он был женат, но очень давно.
Изабелла посмотрела на нее с изумлением.
– Но какое это имеет значение, раз мистера Озмонда во Флоренции
нет?
– Они могут не знать, что его нет.
– Они? Кого вы имеете в виду?
– Всех. Хотя, пожалуй, это не столь уж существенно.
– Но вы ведь собирались туда, почему же мне нельзя?
– Потому что я старая мегера, а вы прелестная молодая женщина»
– Допустим, но ведь обещали не вы?
– Не слишком ли серьезно вы относитесь к своим обещаниям? –
спросила чуть-чуть насмешливо старшая из собеседниц.
– Я отношусь к ним очень серьезно. Вас это удивляет?
– Нет, вы правы! Очевидно, вы в самом деле хотите быть доброй к
этой девочке?
– Хочу этого всей душой.
– Тогда поезжайте проведайте ее, и будем надеяться, что никто
ничего не пронюхает. Скажите ей, что если бы к ней не приехали вы,
то приехала бы я. А впрочем, – добавила мадам Мерль, – не говорите,
не стоит. Ей это безразлично.
Когда Изабелла на виду у всех в открытом экипаже следовала
извилистым путем на вершину холма к дому мистера Озмонда, она с
недоумением спрашивала себя, что означает брошенная ее
приятельницей фраза: никто ничего не пронюхает. Изредка, через
большие промежутки времени, дама эта, которая, как правило,
избегала опасных проливов и без околичностей держала курс в
открытое море, роняла двусмысленное замечание, брала фальшивую
ноту. Ну, могут ли задевать Изабеллу Арчер пошлые суждения каких-
то неведомых ей людей, и неужели мадам Мерль предполагает, что она
вообще способна делать то, что надо делать тайком? Нет, этого не
может быть, она хотела сказать что-то другое – что в предотьездной
спешке не удосужилась объяснить. Когда-нибудь Изабелла к этому еще

вернется, есть такие вещи, в которых она предпочитает полную
ясность. Входя в гостиную мистера Озмонда, она услышала, как Пэнси
где-то бренчит на рояле; девочка «упражнялась», и Изабеллу
порадовало, что она так неуклонно выполняет свой долг. Пэнси не
заставила себя ждать, она вошла, одергивая на себе платье, и тотчас же
с простодушной серьезностью принялась развлекать гостью. Изабелла
провела там полчаса, и все это время Пэнси оставалась на высоте, как
маленькая крылатая фея в пантомиме, которая парит с помощью
скрытой проволоки, – она не болтала, она поддерживала разговор,
проявляя такой же почтительный интерес к делам своей гостьи, какой
та любезно проявляла к ее делам. Изабелла не могла на нее
надивиться: впервые ей поднесен был к самому носу белоснежный
цветок столь искусно выращенного очарования. Как хорошо эту
девочку воспитали, думала про себя восхищенная Изабелла, как
прекрасно ее направили и отполировали и как удалось при этом
сохранить в ней такую простоту, такую естественность, такую
невинность! Изабелла любила размышлять над проблемой
человеческих характеров и свойств, погружаться, так сказать, в
глубину непостижимой тайны личности, и вплоть до этой минуты она
позволяла себе сомневаться, действительно ли сей нежный росток
столь несведущ? Что это – беспредельная наивность или совершенное
владение собой? Притворство ради того, чтобы угодить гостье своего
отца, или истинное проявление непорочной натуры? Час, который
Изабелла провела в доме мистера Озмонда, в его прекрасных
пустынных сумрачных комнатах – окна были затенены, чтобы
уберечься от зноя, и в широкие щели то тут, то там заглядывал
роскошный летний день, выхватывая своим лучом поблекшие краски,
потускневшую позолоту, заставляя их мерцать в густом полумраке, –
так вот, свидание ее с юной дочерью хозяина дома исчерпывающе
ответило на эти вопросы. Пэнси в самом деле была чистая страница,
поверхность безукоризненной белизны, которую удалось сохранить
нетронутой. Не было у нее ни ловкости, ни хитрости, ни характера, ни
талантов, лишь два-три тончайших инстинкта: умение распознать
друга, избежать ошибки, сберечь старую игрушку или новое платье.
Но как уязвима была она в своей нежной беззащитности, как легко
могла стать жертвой судьбы! У нее не окажется в нужную минуту ни
воли, ни решимости бороться, ни сознания своего права постоять за

себя, ее легко будет обмануть, легко сломить; ее спасение – лишь в
твердом знании, где и к чему прилепиться. Она неотступно
сопровождала гостью, которая попросила разрешения снова пройти по
всем комнатам, раз или два высказывала свое мнение о произведениях
искусства, говорила о своих планах и занятиях, о намерениях своего
отца; Пэнси не страдала самомнением, просто ей представлялось
уместным сообщить все эти сведения столь высокой гостье.
– Скажите, пожалуйста, – спросила она, – был папа у мадам
Катрин? Он обещал, что пойдет к ней, если ему хватит на это времени.
Может быть, ему не хватило. Папе нужно, чтобы у него было очень
много времени Он хотел поговорить о моем образовании: понимаете,
оно еще не закончено. Уж не знаю, что со мной можно делать еще, но
мое образование, оказывается, совсем не закончено. Папа как-то сказал
мне, что он закончит его сам, ведь учителя, которые последний год,
даже два года учат в монастыре взрослых девочек, берут очень дорого.
А папа не богат, и мне так не хочется, чтобы он тратил на меня много
денег. По-моему, я этого не заслуживаю, я не очень способная, и у
меня плохая память. Когда мне рассказывают, я запоминаю хорошо,
особенно если это интересно, а вот то, что в книгах написано, я никак
не могу запомнить. В монастыре у нас была одна девочка, моя лучшая
подруга, ее, как только ей исполнилось четырнадцать лет, взяли из
монастыря, чтобы – как это в Англии говорят? – чтобы сколотить ей
приданое. Ах, в Англии так не говорят? Но ведь в этом нет ничего
дурного, просто я хотела сказать – чтобы сберечь деньги и выдать ее
замуж. Может быть, папа тоже хочет сберечь деньги и выдать 
меня
замуж. Выдавать замуж так дорого стоит! – вздохнув, продолжала
Пэнси. – Мне кажется, папа мог бы на этом сэкономить. Во всяком
случае, я слишком мала, чтобы думать о замужестве, и мне еще ни
один джентльмен не нравился, не считая, конечно, папы. Если бы он не
был моим отцом, я хотела бы выйти за него замуж. Лучше быть его
дочерью, чем женой какого-нибудь незнакомого человека. Я очень по
нему скучаю, но не так, как вы могли бы подумать, ведь я очень долго
жила без него. Папа всегда был главным образом для каникул. По
мадам Катрин я скучаю чуть ли не больше, но вы ему этого не
говорите. Вы уже не увидите его? Мне очень жаль. И ему будет очень
жаль. Из всех, кто у нас бывает, мне никто так не нравится, как вы. Это
не такой уж комплимент, – у нас бывает совсем немного людей. Как

любезно было с вашей стороны приехать ко мне сегодня в такую
даль, – я ведь всего лишь девочка, и занятия у меня детские. А когда
вы 
забросили свои детские занятия? Мне хотелось бы спросить вас,
сколько вам лет, но не знаю, прилично ли это? В монастыре нас учили
никогда не спрашивать о возрасте. Мне было бы неприятно сделать
что-нибудь такое, чего никто не ждет: это производит плохое
впечатление, как будто человек дурно воспитан. Да я и сама… мне и
самой не хотелось бы, чтобы меня захватили врасплох. Папа насчет
всего распорядился. Спать я ложусь рано. Когда солнце с этой стороны
уходит, я иду в сад. Папа строго-настрого велел мне беречься загара. Я
всегда любуюсь этим видом, горы так прелестны! В Риме из нашего
монастыря видны были только крыши и колокольня. Три часа я играю
на рояле. Играю я не очень хорошо. А вы играете? Я так хотела бы вас
послушать; папа считает, что мне полезно слушать, когда хорошо
играют. Мне Несколько раз играла мадам Мерль – это мне в ней
нравится больше Всего: у нее такое мягкое туше. У меня никогда не
будет мягкого туше.
И голоса у меня нет, так, какой-то писк, будто грифель скрипит,
когда делаешь росчерк.
Изабеллу удовлетворило столь учтиво выраженное желание: она
сняла перчатки и села за рояль, а Пэнси тем временем, стоя возле, не
сводила глаз с белых рук, летавших по клавишам. Окончив играть,
Изабелла притянула к себе девочку и поцеловала ее на прощание; она
крепко ее обняла, долго на нее смотрела.
– Будьте всегда очень хорошей, – сказала она. – Радуйте своего
отца.
– Мне кажется, для того я и живу на свете, – ответила Пэнси. – У
него не очень много радостей, он все больше грустит.
Изабелла выслушала это утверждение с таким интересом, что
скрыть его было для нее настоящей пыткой. Но она должна была
скрыть его, должна – из гордости, из чувства приличия. Сколько еще
всего хотела бы она – но тут же воспрещала себе – сказать Пэнси,
сколько всего хотелось бы ей услышать из уст этой девочки, заставить
эту девочку поведать ей. Но стоило какому-нибудь вопросу мелькнуть
в ее сознании, как воображение Изабеллы в ужасе отступало перед
возможностью воспользоваться доверчивостью ребенка, – потом она

казнила бы себя за это, – и выдохнуть хотя бы единый звук о тайной
своей зачарованности в комнатах, где мистер Озмонд, быть может,
невольно это ощутит. Да, она выполнила его просьбу – приехала сюда,
но пробыла всего лишь час. Она быстро встала из-за рояля, но снова
помедлила, удерживая возле себя свою маленькую собеседницу,
притягивая ближе по-детски милую, изящную фигурку и глядя на нее
почти с завистью. Изабелла не могла не признаться себе, что ей
страстно хотелось бы поговорить о Гилберте Озмонде с этим столь
близким ему миниатюрным существом. Но она не проронила ни слова.
Только еще раз поцеловала Пэнси, и они вышли вместе в прихожую,
направляясь к двери, которая вела во двор; здесь юная хозяйка дома
остановилась и с грустью посмотрела за ограду.
– Дальше мне нельзя. Я обещала папе не выходить за эту дверь.
– Вы правы, что слушаетесь его во всем. Если он вас о чем-то
просит, значит у него есть причины.
– Я всегда буду его слушаться. А когда вы снова к нам приедете?
– Боюсь, что не скоро.
– Приезжайте, как только сможете, – сказала Пэнси. – Я всего лишь
девочка, но я всегда вас буду ждать. – Пэнси, стоя в высоком и темном
дверном проеме, смотрела, как Изабелла пересекла прозрачный
полумрак двора и растворилась в сиянии за большими portone,
[125]
которые, приоткрывшись, впустили ослепительный свет.

31
Изабелла возвратилась во Флоренцию, но лишь много месяцев
спустя. Этот промежуток времени был достаточно насыщен
событиями, но мы не станем следовать за ней по пятам, наше
пристальное внимание снова обращено на нее в некий день, один из
последних весенних дней, вскоре после ее возвращения в палаццо
Кресчентини год спустя после событий, о которых мы только что
повествовали. На этот раз Изабелла была одна в наиболее скромной из
многочисленных комнат, предназначенных миссис Тачит для приема
гостей, и что-то в ее позе и выражении лица говорило, что она ожидает
посетителя. Хотя зеленые жалюзи были приспущены, в высокое
распахнутое окно свободно лился из сада свежий воздух, наполняя
комнату теплом и благоуханием. Некоторое время Изабелла стояла У
окна, сжимая заложенные за спину руки, и взгляд ее, устремленный
вдаль, был отсутствующим, как у человека, охваченного
беспокойством. Пересилить волнение и сосредоточиться она не могла,
ей не вырваться было из тревожного круга мыслей. При этом она вовсе
не рассчитывала увидеть своего гостя издали, прежде чем он войдет в
дом: вход во дворец был прямо с улицы, и ничто не нарушало тишины
и уединения сада. Скорее, она пыталась предварить его появление
всевозможными догадками, что, судя по выражению ее лица, оказалось
задачей не из легких, Изабелла настроена была на серьезный лад, она
чувствовала себя как бы отягощенной грузом опыта этого года,
потраченного на то, чтобы повидать мир. Она блуждала, как
выразилась бы она сама, по земным просторам, наблюдая людей и
нравы, и оттого в своих собственных глазах была далеко уже не той
легкомысленной молодой женщиной из Олбани, которая два года
назад, стоя на лужайке в Гарденкорте, начала постигать Европу.
Изабелла льстила себя надеждой, что набралась за это время ума и
узнала о жизни гораздо больше, чем тому беспечному созданию могло
бы прийти в голову. Если бы мысли ее обратились вспять, вместо того
чтобы трепетать взволнованно крыльями по поводу предстоящего, они
оживили бы в ее памяти множество примечательных картин. Это были
бы и ландшафты, и портреты, причем преобладали бы, несомненно,

портреты. С иными лицами, которые могли бы появиться на этом
полотне, мы уже знакомы. Например, добродушная Лили, сестра
нашей героини и жена Эдмунда Ладлоу, прибывшая из Нью-Йорка с
тем, чтобы провести полгода со своей родственницей. Муж ее остался
в Нью-Йорке, но она привезла с собой детей, по отношению к которым
Изабелла с большой нежностью и не меньшей щедростью исполняла
роль незамужней тетки. Под конец и мистер Ладлоу, урвав несколько
недель от своих полемических триумфов, переправился с
необыкновенной быстротой через океан и, прежде чем увезти жену
домой, провел в Париже месяц с упомянутыми дамами. Так как
маленькие Ладлоу, даже с американской точки зрения, не достигли еще
надлежащего для туристов возраста, Изабелла, пока при ней
находилась ее сестра, двигалась в пределах довольно ограниченного
круга. Лили с детьми присоединилась к ней в Швейцарии в июле
месяце, и они провели безоблачное лето в Альпах, где луга пестрели
цветами и где можно было, укрывшись в тени огромного каштана,
передохнуть во время восхождения на горы, если позволительно так
назвать прогулки, предпринимаемые дамами с детьми в жаркий день.
Позже сии добрались До французской столицы, и Лили поклонялась
ей, соблюдая весь дорогостоящий ритуал, между тем как Изабелла
находила эту столицу шумной и пустой, – для нее воспоминания о
Риме были в эти дни все равно что Для человека, оказавшегося в
душной, набитой людьми комнате, зажатая в платке склянка с
нашатырным спиртом.
У 
миссис Ладлоу, которая, как я уже сказал, рьяно приносила
жертвы Парижу, были тем не менее сомнения и тревоги, никак с этим
алтарем не связанные, и к ним присоединилась еще и досада, когда
прибывший из-за океана мистер Ладлоу не проявил ни малейшей
охоты рассуждать с ней на тему, столь ее волновавшую. Темой,
разумеется, была Изабелла, и Эдмунд Ладлоу, следуя своему
обыкновению, наотрез отказался удивляться, сокрушаться, теряться в
догадках или ликовать по поводу того, что могла бы или чего не
пожелала сделать его свояченица. Душевные движения миссис Ладлоу
были в достаточной мере противоречивы. То ей казалось, что ничего
не может быть естественнее для Изабеллы, чем вернуться в Нью-Йорк
и купить там дом, хотя бы дом Рос-ситеров с великолепным зимним
садом, в двух шагах от ее собственного, то она не могла понять,

почему Изабелла не выходит замуж за какого-нибудь отпрыска
знатного рода. Одним словом, повторяю, голова у нее шла кругом от
всех этих необыкновенных возможностей. Превращение Изабеллы в
богатую наследницу было для нее радостью – большей, чем если бы
деньги достались ей самой; Лили полагала, что они послужат
достойным обрамлением для, быть может, излишне тонкой, но оттого
не менее замечательной фигуры ее сестры. Однако Изабелла обманула
ее ожидания, она не достигла той полноты расцвета, которая каким-то
непостижимым образом связывалась в представлении Лили с
утренними визитами и вечерними приемами. Ум Изабеллы,
безусловно, очень развился, но, судя по всему, она не одержала тех
светских побед, плодами которых хотелось бы восторгаться миссис
Ладлоу. Правда, она не совсем ясно представляла себе, как эти плоды
должны выглядеть, но на то и была Изабелла, чтобы придать им
форму, облечь их в плоть. Все, чего Изабелла достигла, она могла с
равным успехом достичь и в Нью-Йорке: имелось ли хотя бы одно
преимущество, взывала к своему мужу миссис Ладлоу, которым
Изабелла располагала бы в Европе и которое не сумело бы
предоставить ей общество этого города? Нам с читателем известно,
что Изабелла одержала победы; были они по своему достоинству выше
или ниже тех, что она могла бы одержать в своей родной стране, я
судить не берусь, это вопрос щекотливый, и если снова упоминаю, что
она не предала их гласности, то делаю это вовсе не для того, чтобы
снискать ей похвалы. Она не рассказала своей сестре о предложении
лорда Уорбертона и ни словом не обмолвилась о чувствах мистера
Озмонда по одной единственной причине – ей просто не хотелось об
этом говорить. Романтичнее было молчать и втайне от всех читать
запоем свой любовный роман: Изабелла была не более расположена
просить совета у бедняжки Лили, чем захлопнуть драгоценный том и
отложить его навсегда. Но Лили, не зная ничего о скрытых
пристрастиях своей сестры, могла лишь прийти к выводу, что взлет ее
кончился и начался спад, – впечатление это усиливалось еще и оттого,
что чем чаще Изабелла вспоминала мистера Озмонда, тем упорнее она
молчала. И поскольку вспоминала она его достаточно часто, то миссис
Ладлоу иногда казалось, что Изабелла окончательно пала духом. Столь
ни с чем несообразный результат такого головокружительного
события, как получение наследства, разумеется, ставил в тупик

жизнелюбивую Лили и способствовал тому, что она еще больше
утверждалась в мнении, будто Изабелла не похожа на всех остальных
людей.
Что же до настроения духа моей героини, то оно необычайно
поднялось после отъезда домой упомянутых родственников. У нее
хватило бы духа на большее, чем на зимний сезон в Париже – Париж
во многих отношениях напоминал ей Нью-Йорк, – он был все равно
что элегантная, отточенная проза; к тому же постоянная переписка с
мадам Мерль тоже весьма способствовала ее душевному подъему.
Никогда еще Изабелла с такой остротой не чувствовала полной своей
независимости, всей безграничности и безудержности свободы, как в
тот момент, когда в последних числах ноября сошла с платформы
Юстонского вокзала, после того как тронулся поезд, увозивший
бедняжку Лили, ее мужа и ее детей в Ливерпуль. Так хорошо было
снова вздохнуть полной грудью. Изабелла очень ясно это ощущала,
ибо всегда знала, – для нас это уже не новость, – что для нее хорошо, и
стремилась к еще лучшему. Чтобы вкусить всю прелесть нынешнего
своего преимущества, она сопровождала отъезжающих, которым
отнюдь не завидовала, от Парижа до Лондона. Сопровождала бы их и
дальше, до Ливерпуля, если бы Эдмунд Ладлоу не попросил ее в виде
одолжения не делать этого, а то Лили все время суетится и задает
немыслимые вопросы. Изабелла проводила взглядом поезд; она
послала воздушный поцелуй старшему из своих малолетних
племянников, который с удивительной непосредственностью и отвагой
высунулся из окна, предаваясь по случаю расставания бурному
веселью, и ступила на окутанную туманом лондонскую улицу. Перед
ней был весь мир, – она могла делать все, что пожелает. От одного
этого захватывало дух, но пока желания ее были сравнительно
скромными, она желала всего лишь пройти пешком от Юстонской
площади до своей гостиницы. На город уже спустились ранние
ноябрьские сумерки, и в густом коричневом тумане уличные фонари
светили слабым красноватым светом. Нашу героиню никто не
сопровождал, а путь от Юстонской площади до Пикадилли немалый;
тем не менее Изабелла проделала его, наслаждаясь всеми
подстерегающими путника опасностями, вплоть до того, что пыталась
для большей остроты ощущений заблудиться, и была чуть ли не
разочарована, когда услужливый полицейский с легкостью указал ей

дорогу. Так привлекало Изабеллу зрелище человеческой жизни, что
она готова была наслаждаться даже видом лондонских улиц в
сгущающихся сумерках – Движущейся толпой, проносившимися мимо
кебами, освещенными лавками, пестрыми лотками и темным глянцем
сырости на всем вокруг. Придя к себе в гостиницу, она в тот же вечер
написала мадам Мерль, что через два-три дня отправится в Рим.
Изабелла прибыла в Рим, не заезжая во Флоренцию, – добралась
сначала до Венеции, потом двинулась через Анкону на юг. Она
совершила это путешествие только в сопровождении горничной, так
как все, кто обычно составлял ее эскорт, как нарочно, отсутствовали.
Ральф проводил зиму на острове Корфу, а мисс тэкпол еще в
минувшем сентябре была отозвана телеграммой из «Интервьюера» в
Америку. Журнал предлагал своей выдающейся корреспондентке для
приложения ее талантов более плодотворное поле деятельности,
нежели одряхлевшие города Европы, и Генриетта полна была
бодрости, тем более что заручилась обещанием мистера Бентлиша в
самом скором времени пожаловать к ней в гости. Изабелла написала
миссис Тачит письмо с просьбой извинить ее за то, что она не тотчас
явится во Флоренцию, и получила ответ, который был очень в духе ее
тетушки. Да будет ей известно, писала Изабелле миссис Тачит, что в
извинениях не больше проку, чем в мыльных пузырях, а до них она не
охотница. Человек либо что-то делает, либо не делает, а все, что он
«бы» сделал, принадлежит тому же не идущему к делу кругу понятий,
что идея загробной жизни или вопрос о происхождении мира. Письмо
было в достаточной мере откровенным, но (редкий случай с миссис
Тачит) не настолько, как это могло бы показаться. Она с легкостью
прощала своей племяннице, что та не побывала во Флоренции, ибо
приняла это как знак, что Гилберт Озмонд теперь не такая уж злоба
дня. Разумеется, она с пристальным вниманием следила, не отлучится
ли он под благовидным предлогом в Рим, и вздохнула с облегчением,
убедившись, что в этом он был неповинен.
Изабелла, со своей стороны, не пробыв в Риме и двух недель,
предложила мадам Мерль немного постранствовать по Востоку. Мадам
Мерль заметила, что приятельнице ее не сидится на месте, но тут же
добавила, что давно уже мечтает посетить Афины и Константинополь.
Итак, наши дамы пустились в путь и провели три месяца в Греции,
Турции и Египте. Изабелла увидела в этих странах много для себя

интересного, но мадам Мерль по-прежнему замечала, что даже в
самых прославленных местах, как бы предназначенных склонять к
безмятежности и созерцанию, героиней нашей вопреки всему владеет
беспокойство. Изабелла путешествовала быстро и безоглядно: точно
томимый жаждой человек, поглощающий воду чашка за чашкой. Тем
временем мадам Мерль в качестве фрейлины при странствующей
инкогнито принцессе, чуть запыхавшись, замыкала шествие. Приняв
приглашение Изабеллы, она придала соответствующую величавость
нашей растерявшей кортеж героине. Она играла свою роль с
присущим ей неизменным тактом, держась в тени, как и пристало
спутнице, чьи расходы щедро оплачиваются. Однако в этом положении
не было ничего тягостного, и люди, встречавшие на своем пути двух
этих весьма сдержанных, но оттого не менее примечательных дам,
вряд ли взялись бы определить, кто здесь патронесса, а кто –
опекаемое лицо. Сказать, что мадам Мерль выиграла от более близкого
знакомства, значит выразить весьма недостаточно впечатление,
сложившееся у ее приятельницы, которой с самого начала она казалась
верхом обходительности и совершенства. После трех месяцев тесного
общения Изабелла почувствовала, что знает ее лучше, – характер
мадам Мерль в достаточной мере обнаружился; к тому же
удивительная женщина выполнила наконец обещание и рассказала
свою историю с собственной точки зрения – завершение тем более
желательное, что Изабелла слышала ее не раз с точки зрения других.
История была очень печальная (особенно в той части, где речь шла о
покойном мосье Мерле, отъявленном, так сказать, авантюристе,
который когда-то, много лет назад, сумел вкрасться к ней в Доверие,
воспользовавшись ее юным возрастом и неопытностью, хотя людям,
узнавшим ее только теперь, поверить в это, разумеется, трудно) и
изобиловала такими поразительными и горестными стечениями
обстоятельств, что слушательнице оставалось только удивляться, как
женщина 
столь 
éprouvée
[126]
 
могла 
сохранить 
подобную
жизнерадостность и интерес к окружающему миру. Что касается
жизнерадостности мадам Мерль, то Изабелла получила возможность
присмотреться к ней более пристально, – несколько заученная,
несколько, по мнению Изабеллы, профессиональная, она либо в
футляре, как скрипка маэстро, либо в попоне и на поводу, как
«фаворит» жокея, сопровождала мадам Мерль повсюду. Изабелле

нравилась мадам Мерль ничуть не меньше, чем прежде, но был уголок
занавеса, который так и не приподнялся; казалось, она всегда в какой-
то мере играет для публики, словно навек обречена появляться лишь в
гриме и театральном костюме. Когда-то в начале их знакомства она
сказала Изабелле, что прибыла издалека, что принадлежит «старому,
старому» миру, и у Изабеллы так и запечатлелось в сознании, что она
порождена иным, отличным от ее собственного, общественным и
нравственным климатом, что она выросла под иными звездами.
Изабелла полагала, что у мадам Мерль в самом деле другие
нравственные основы. Конечно, у людей цивилизованных основы эти
во многом совпадают, но Изабелла не могла избавиться от чувства, что
понятие ценностей у нее сместилось или, как в лавках говорят, упало в
цене. Со свойственным юности высокомерием Изабелла считала, что
нравственные основы, отличные от ее собственных, неизбежно будут
сортом ниже, и уверенность эта способствовала тому, что ей нет-нет да
и удавалось уловить нотку жестокости или обнаружить уклонение от
истины в словах женщины, которая изысканную доброжелательность
возвела в степень искусства и была слишком горда, чтобы идти
избитыми путями обмана. Некоторые ее представления о мотивах
человеческих поступков могли быть почерпнуты лишь при каком-
нибудь княжеском дворе времен упадка; в этом перечне числилось и
такое, о чем моя героиня никогда не слышала. Не обо всем же на свете
она слышала, это было очевидно, как очевидно и то, что существуют
вещи, о которых лучше не слышать вовсе. Раз или два Изабелла была
просто напугана своей приятельницей, и напугана так сильно, что
невольно воскликнула: «Боже, прости ей, она совсем меня не
понимает!» Как ни смешно, но открытие это потрясло Изабеллу До
глубины души, даже вселило смутную тревогу, к которой примешалось
что-то вроде дурного предчувствия. Тревога, разумеется, улеглась,
стоило мадам Мерль внезапно блеснуть незаурядностью своего ума, но
она знаменовала собой высшую точку приливной волны доверия.
Когда-то мадам Мерль заявила, что, согласно ее опыту, дружба, как
только перестает возрастать, тут же начинает убывать, – чаши весов с
«нравиться больше» и «нравиться меньше» никогда не приходят в
равновесие. Иными словами, устойчивых привязанностей не бывает –
они всегда в движении. Как бы там ни было, Изабелла находила
множество применений духу романтики, владевшему ею в эти дни как

никогда. Я имею в виду не то чувство, которое волновало ее, когда она
ездила из Каира смотреть на пирамиды или когда стояла среди
сломанных колонн Акрополя
[127]
устремляя взор туда, где, если верить
указаниям, находился Саламинский пролив,
[128]
 хотя чувство это было
глубоким и памятным. В конце марта, на обратном пути из Египта и
Греции, она снова задержалась в Риме. Несколько дней спустя из
Флоренции приехал Гилберт Озмонд, пробыл в Риме три недели, и, так
как Изабелла поселилась в доме его старинной приятельницы мадам
Мерль, он, словно волей обстоятельств, каждый день неизбежно
встречался с ней. Когда апрель подходил к концу, Изабелла написала
миссис Тачит, что с радостью примет теперь ее давнее приглашение и
приедет погостить в палаццо Кресчентини. Мадам Мерль на этот раз
задержалась в Риме. Изабелла застала свою тетушку в одиночестве:
Ральф был все еще на Корфу. Однако во Флоренции его ждали со дня
на день, и Изабелла, которая вот уже почти год, как не виделась с ним,
готовилась со всей нежностью встретить своего кузена.

32
Однако не о нем она думала, стоя у распахнутого окна, где мы с ней
совсем недавно расстались, и не обо всем прочем, бегло мною
упомянутом. Мысли ее не были обращены к прошлому, они заняты
были тем, что неминуемо предстояло ей сейчас. По всей видимости, ее
ожидала сцена, а Изабелла не любила сцен. Она не спрашивала себя,
что скажет своему гостю, – на этот вопрос она уже ответила. Ее
волновало другое, что ее гость скажет ей. Во всяком случае, ничего
приятного, – тут сомневаться не приходилось, и, вероятно, именно эта
уверенность ложилась облаком на ее лицо. В остальном Изабелла была
сама ясность; покончив с трауром, она выступала в неком мерцающем
великолепии. Правда, она чувствовала, что стала старше – намного
старше, но оттого словно бы «больше стоила», точно какая-нибудь
редкостная вещь в коллекции антиквара. Как бы там ни было, ее
тревожному предвкушению скоро был положен конец, в комнату
вошел лакей с визитной карточкой на подносе.
– Просите, – сказала она, продолжая после ухода лакея смотреть в
окно, и только когда закрылась дверь за тем, кто не замедлил войти,
Изабелла обернулась.
Перед ней был Каспар Гудвуд. Всем своим существом ощутил он
на мгновение ее холодно сверкнувший взор, которым она окинула его,
не столько приветствуя, сколько отстраняя. Вступил ли он тоже в пору
зрелости, поспевая за моей героиней, это мы скоро увидим; пока я
лишь позволю себе сказать, что даже на ее взыскательный взгляд
время не нанесло ему ни малейшего ущерба. Он был прям, тверд,
неутомим, и ничто в его наружности достоверно не говорило ни о
молодости, ни о зрелых годах; напрасно было бы искать в нем следы
слабости или невинности души, как, впрочем, и приметы житейской
мудрости. Все так же решительно вскинут был волевой подбородок,
но, естественно, что подобный поворот судьбы наложил на его лицо
отпечаток мрачности. Судя по виду, Каспар проделал весь путь, не
переводя духа, и теперь молчал, словно вначале ему надо бы
отдышаться. За это время Изабелла успела подумать: «Бедняга, он
способен совершать подвиги. Как жаль, что он так чудовищно

растрачивает свои могучие силы; как жаль, что нельзя удовлетворить
всех сразу!» Более того, она даже успела сказать:
– Господи, как я надеялась, что вы не приедете!
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
Каспар огляделся, отыскивая, где бы ему сесть. Он не только
приехал, он намерен был прочно обосноваться.
– Вы, должно быть, очень устали? – спросила Изабелла, опускаясь
в кресло с сознанием, что великодушно предоставляет ему такую
возможность.
– Нет, я не устал. Вы разве видели меня когда-нибудь усталым?
– К сожалению, нет. Когда вы приехали?
– Вчера вечером, точнее, ночью; поездом, который ползет, как
черепаха, хоть и называется здесь экспрессом. Скорость этих
итальянских поездов все равно что в Америке у похоронных
процессий.
– Видите, как все сошлось, – наверное, у вас было такое чувство,
будто вы едете меня хоронить.
Изабелла заставила себя улыбнуться, словно призывая гостя не
принимать все так близко к сердцу. Она до тех пор разбирала этот
сложный вопрос, пока окончательно не убедилась, что не нарушила
слова и не обманула доверия, но все же боялась своего гостя. Она
стыдилась этого страха и притом была от души благодарна судьбе, что
больше ей стыдиться нечего. Каспар смотрел на нее с неотступным
упорством – с упорством, лишенным малейшей деликатности,
особенно когда в его взгляде загорался тусклый угрюмый огонь,
который был ей непереносимо тяжел.
– Нет, такого чувства у меня не было. К сожалению, я не могу
думать о вас как об умершей, – сказал он чистосердечно.
– Благодарю вас от всей души.
– Мне легче было бы, чтобы вы умерли, чем вышли замуж за
другого.
– Как это эгоистично! – воскликнула с искренним негодованием
Изабелла. – Если вы сами несчастливы, так уж и никто не должен быть
счастлив!
– Эгоистично, не спорю. Вы можете говорить все, что вам
вздумается, мне это глубоко безразлично, – я к этому нечувствителен.
Ваши самые Жестокие слова для меня все равно, что булавочные

уколы. После того что вы сделали, я стал ко всему нечувствителен, т. е.
ко всему, кроме этого. Это я буду чувствовать до конца своих дней.
Он делал эти отрывочные признания с нарочитой сухостью, тем
свойственным американцам медлительно-твердым тоном, который
отнюдь не прикрывает воздушным покровом грубую прямоту слов. Его
тон не растрогал, а скорее разозлил Изабеллу, что было, пожалуй, к
лучшему, поскольку теперь у нее появилась лишняя причина держать
себя в узде. Поневоле повинуясь этой узде, она, немного выждав,
спросила без всякой связи:
– Давно вы из Нью-Йорка?
Он вскинул голову, как бы подсчитывая.
– Нынче семнадцатый день.
– Вы добрались сюда очень быстро, хоть и жалуетесь на поезда.
– Я очень спешил. Если бы это только от меня зависело, я был бы
здесь пять дней назад.
– От этого ничего бы не изменилось, мистер Гудвуд, – сказала она с
холодной улыбкой.
– Для вас, – но не для меня.
– Не вижу, что вы могли бы выиграть.
– Об этом лучше судить мне.
– Безусловно. Но мне кажется, вы понапрасну мучаете себя.
Желая переменить тему, она спросила, видел ли он Генриетту Стэк-
пол. Он посмотрел на нее так, словно хотел сказать, что приехал из
Бостона во Флоренцию не для того, чтобы говорить о мисс Стэкпол, но
все же вполне вразумительно ответил, что видел эту молодую особу
перед самым своим отъездом.
– Она была у вас? – спросила Изабелла.
– Она приехала в Бостон и навестила меня в конторе. Как раз в тот
день, когда я получил ваше письмо.
– Вы сказали ей? – спросила с некоторым беспокойством Изабелла.
– Нет, – ответил Каспар просто. – Мне не хотелось. Но скоро она
узнает сама. Она всегда все узнает.
– Я напишу ей, и она пришлет письмо, в котором меня разбранит, –
проговорила Изабелла, снова пытаясь улыбнуться.
Но Каспар был все так же неумолимо серьезен.
– Думаю, она скоро сама сюда явится.
– Чтобы разбранить меня?

– Этого я не знаю. Она как будто считает, что недостаточно изучила
Европу.
– Хорошо, что вы меня предупредили, – сказала Изабелла. – Мне
надо к этому заранее подготовиться.
Уставившись в пол, Каспар сидел некоторое время молча; наконец,
подняв глаза, он спросил:
– Она знакома с мистером Озмондом?
– Да, немного. Он ей не нравится. Но, разумеется, я не для того
выхожу замуж, чтобы доставить удовольствие Генриетте, – добавила
она. Бедный Каспар, насколько было бы лучше для него, если бы она
чуть больше старалась угодить мисс Стэкпол. Однако этого он не
сказал, а лишь спросил, когда предполагается свадьба. Изабелла
ответила, что точно еще не знает. – Одно могу сказать – скоро. Я
никому пока об этом не говорила, кроме вас и еще… еще старинной
приятельницы мистера Озмонда.
– Вы думаете, ваши друзья не одобрят ваш выбор?
– Право, не имею представления. Я уже сказала вам, что не для
того выхожу замуж, чтобы доставить удовольствие друзьям.
Он продолжал задавать вопросы – без восклицаний, без
комментариев, но и без малейшей деликатности.
– Что из себя представляет мистер Озмонд? Кто он и что он?
– Кто он и что он? Да никто и ничто, просто очень хороший, очень
достойный человек, – сказала Изабелла. – Он не занимается
коммерцией, не богат, ничем не знаменит.
Вопросы мистера Гудвуда были неприятны ей, но она сказала себе,
что ее долг – удовлетворить его по мере сил. Однако бедный Каспар
отнюдь не выглядел удовлетворенным; он сидел очень прямо и не
сводил с нее глаз.
– Откуда он взялся? Из каких он мест?
Изабеллу еще больше, чем всегда, покоробило от его манеры
выговаривать слово «взялся».
– Ниоткуда. Большую часть жизни он провел в Италии.
– Так, что ж, он не знает, в каком городе родился?
– Он забыл. Он уехал оттуда мальчиком.
– И ни разу не возвращался?
– Зачем ему было возвращаться? – спросила, воинственно
разгораясь Изабелла. – У него нет там никаких дел!

– Он мог бы поехать туда ради удовольствия. Или ему не по душе
Соединенные Штаты?
– Он их не знает. Мистер Озмонд человек очень тихий и скромный:
он довольствуется Италией.
– Италией и вами, – докончил Каспар Гудвуд. Он сказал это с
мрачной простотой, не имея в виду съязвить. – Что же он такого
сделал? вырвалось у него вдруг.
– Чтобы я согласилась выйти за него замуж? Ровным счетом
ничего, – ответила Изабелла, ожесточаясь и только поэтому не теряя
терпения. – А если бы за ним и числились какие-нибудь подвиги, разве
вы смогли бы мне простить? Отступитесь от меня, мистер Гудвуд.
Человек, за которого я выхожу замуж, полнейший нуль. Не пытайтесь
проникнуться к нему интересом. Вы не сможете.
– Не смогу его оценить, вы это хотели сказать? И сами вы вовсе не
считаете, что он нуль, вы считаете, что он светлая, что он незаурядная
личность, хотя, кроме вас, никто так не считает.
Румянец на щеках у Изабеллы сделался гуще; она подумала, что
собеседник ее выказал немалую проницательность и что страсть, как
видно, обостряет все чувства, поскольку раньше она никогда не
замечала за ним подобной тонкости.
– Почему вы все время возвращаетесь к тому, что думают другие?
Я не могу обсуждать с вами мистера Озмонда.
– Вы правы, – согласился благоразумно Каспар.
Он сидел и смотрел на нее в каком-то беспомощном оцепенении,
словно не только это было правдой, но что вообще не осталось ничего,
о чем они могли бы друг с другом говорить.
– Видите, как мало вы выиграли! – не замедлила воскликнуть
Изабелла. – Как мало я способна вас утешить и успокоить.
– А я на многое и не рассчитывал.
– Не понимаю тогда, зачем вы приехали?
– Приехал потому, что хотел еще раз вас увидеть – пусть даже так.
– Я очень это ценю, но не лучше ли было чуть-чуть подождать,
ведь рано или поздно мы все равно бы с вами встретились,
встретились бы при обстоятельствах более приятных для нас обоих.
– Подождать, пока вы выйдете замуж? Этого я и не хотел. Вы
будете уже другая.
– Не настолько. Вам я по-прежнему буду другом. Вот увидите.

– Тем хуже, – мрачно сказал мистер Гудвуд.
– Как вы несговорчивы! Не могу же я обещать, что невзлюблю вас,
только чтобы помочь вам поставить на мне крест.
– А хотя бы и так, мне все равно!
Изабелла поднялась, излив в этом порывистом движении
сдерживаемое нетерпение, и подошла к окну. Некоторое время она
глядела в сад, а когда обернулась, гость ее сидел все так же
неподвижно. Она снова приблизилась к нему и встала рядом,
опершись рукой о спинку кресла, на котором перед тем сидела.
– Значит, вы приехали лишь для того, чтобы увидеть меня? А вы
подумали, каково это будет мне?
– Я хотел услышать ваш голос.
– Вы услышали, он ничем не порадовал ваш слух.
– Все равно, для меня это радость, – с этими словами Каспар встал.
Она испытала тяжелое и неприятное чувство, когда утром узнала,
что он во Флоренции и желал бы, с ее разрешения, навестить ее в
ближайший час. Она была удручена, раздосадована, но это не
помешало ей ответить с его же нарочным, что он может прийти, как
только пожелает. Точно так же она нисколько не обрадовалась, когда
увидела его перед собой: уже самое его появление здесь полно было
скрытого значения. Оно означало многое такое, с чем она никак не
могла согласиться, – предъявление на нее прав, упреки, протест,
осуждение и, наконец, надежду, что она изменит свое решение. Однако
все вышеозначенное так и осталось в скрытом виде, ничем себя не
обнаружив, и моя юная героиня вдруг, как это ни странно,
вознегодовала на поразительное умение гостя владеть собой. Что-то в
его молчаливом отчаянии раздражало ее; что-то в его мужественной
выдержке заставляло ее сердце биться чаще. Почувствовав, что
волнение ее растет, она сказала себе, что злится так, как злятся
женщины, когда они виноваты. Она не была виновата, эта горькая
чаша ее миновала, и все же ей хотелось бы услышать от него хоть
слово упрека. Утром она хотела лишь одного – чтобы его визит был
как можно короче: он был против всех правил, он был бесцелен; но
теперь, когда Каспар готов был откланяться, она пришла вдруг в ужас
от того, что он так и уйдет, не проронив ни слова, позволившего бы ей
сказать в свое оправдание больше, чем в том письме, которое она
написала месяц назад, извещая его несколькими скупыми, тщательно

обдуманными фразами о своей помолвке. Но если она ни в чем не
виновата, откуда в ней это желание оправдываться? Не чрезмерное ли
с ее стороны великодушие – желать, чтобы мистер Гудвуд на нее
рассердился? И если бы мистер Гудвуд не держал себя все время в
руках, ему пришлось бы теперь призвать на помощь всю свою
твердость, когда она вдруг воскликнула таким тоном, словно обвиняла
его в том, что он обвиняет ее:
– Я не обманула вас! Я ничем не была связана!
– Я это знаю, – сказал Каспар.
– Я вас прямо предупредила, что буду делать все, что мне будет
угодно.
– Вы сказали, что, скорее всего, никогда не выйдете замуж, и
сказали так, что я поверил.
Изабелла на секунду задумалась.
– Я сама больше всех удивлена своим решением.
– Вы сказали, – даже если я услышу, что вы выходите замуж, чтобы
я этому не верил, – продолжал Каспар. – Я услышал это двадцать дней
назад от вас самой. Я подумал, а может быть, здесь какая-то ошибка,
потому отчасти и приехал.
– Если вы хотите услышать это из моих уст, что ж, я готова
повторить. Во всяком случае, никакой ошибки здесь нет.
– Я понял это, как только вошел в комнату.
– Вам-то что за прок, если бы я никогда не вышла замуж? –
спросила она с каким-то ожесточением.
– Все лучше, чем это.
– Я уже говорила вам, вы очень эгоистичны.
– Да, знаю. Эгоистичен, как железный истукан.
– Даже железо иногда плавится и мягчает. Если вы будете вести
себя благоразумно, мы еще увидимся с вами.
– Разве теперь я веду себя не благоразумно?
– Не знаю, что вам и сказать, – проговорила она вдруг смиренно.
– Я не долго буду досаждать вам, – продолжал Каспар. Он сделал
шаг к двери и остановился. – Другая причина, по которой я приехал,
это желание услышать, как вы объясните то, что изменили свое
решение.
От смирения ее вмиг не осталось и следа.
– Как объясню? Вы полагаете, я должна объяснять?

Он снова посмотрел на нее долгим молчаливым взглядом.
– Вы так твердо тогда сказали, что я поверил.
– Я тоже. Неужели вы думаете, я могла бы объяснить, даже если бы
пожелала?
– Нет, не думаю. Что ж, – сказал он, – я сделал, что хотел. Повидал
вас.
– Как легко вы переносите эти ужасные путешествия, – сказала
она, понимая всю скудость своих слов.
– Если вы боитесь, что меня можно подобным образом сбить с
ног, – пусть это вас не тревожит.
Он отвернулся, на этот раз окончательно, и направился к двери; так
они и расстались, не обменявшись рукопожатием, не кивнув друг
другу на прощание. Держась за ручку двери, он остановился.
– Завтра же я уеду из Флоренции, – проговорил он недрогнувшим
голосом.
– Как я этому рада! – воскликнула она горячо.
Через пять минут после его ухода она разрыдалась.

33
Однако плакала Изабелла недолго, от ее слез не осталось и следа,
когда час спустя она преподнесла свою великую новость тетушке.
Сказав «преподнесла», я не оговорился. Изабелла знала наверное, что
миссис Тачит будет недовольна; но не это удерживало ее, – она хотела
сперва повидаться с мистером Гудвудом. По какой-то непонятной
причине ей казалось неблагородным огласить свою помолвку прежде,
чем она услышит, что скажет по этому поводу мистер Гудвуд. Он
сказал меньше, чем она ожидала, и теперь она досадовала на то, что
напрасно потеряла время. Но впредь она не намерена была терять ни
минуты. Когда незадолго до второго завтрака миссис Тачит вошла в
гостиную, Изабелла была уже там и сразу же обратилась к ней со
словами:
– Тетя Лидия, мне надо сказать вам кое-что.
Миссис Тачит вздрогнула и посмотрела на нее чуть ли не с яростью
– Можешь не говорить, я и без того знаю.
– Не знаку, каким образом вы могли это узнать.
– Таким же, как узнаю, что в комнате открыто окно – оттуда дует.
Ты решила выйти замуж за этого человека.
– Кого вы имеете в виду? – спросила Изабелла с большим
достоинством.
– Друга мадам Мерль – мистера Озмонда.
– Не знаю, почему вы называете его другом мадам Мерль. Разве это
главное, чем он известен.
– Если он не ее друг, так должен им стать после того, что она для
него сделала! – вскричала миссис Тачит. – Вот уж никак этого от нее
не ожидала, я очень разочарована.
– Если вы хотите сказать, что мадам Мерль имеет какое-то
отношение к моей помолвке, вы глубоко заблуждаетесь, – заявила с
ледяной горячностью Изабелла.
– Ты хочешь сказать, что и без того достаточно привлекательна и
этого господина не надо было подстегивать? Совершенно верно.
Привлекательность твоя огромна, и он не смел бы о тебе и помыслить,

если бы она его не надоумила. Он очень высокого о себе мнения, но
затруднять себя не любит. 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: