Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Буду очень рад, – с легким смешком отвечал его спутник. – Только не сейчас, мистер О'Хара.

    «Боже милостивый, опять этот несносный человек, этот Батлер!» – с раздражением подумала Скарлетт, узнав

глуховатый голос и манерную медлительную речь. И тут же обрадовалась: ну, по крайней мере, они хоть не

перестреляли друг друга. Даже, как видно, неплохо поладили, раз заявились сюда вдвоем, да еще в таком виде.

    – Я буду петь сейчас, и ты будешь меня слушать, или я застрелю тебя, потому что ты оранжист.

    – Не оранжист – чарльстонец.

    – Чем это лучше? Хуже даже. У меня в Чарльстоне две свояченицы, так уж я-то знаю.

    «Он, кажется, хочет оповестить об этом всех соседей?» – в испуге подумала Скарлетт и потянулась за

пеньюаром. Но что, собственно, может она сделать? Не бежать же вниз в такой час, чтобы увести отца с улицы?

    А Джералд без лишних слов закинул голову и, прислонившись к калитке, начал выводить могучим басом

«Плач». Скарлетт слушала, облокотившись о подоконник и улыбаясь против воли. Такая красивая песня, одна

из ее любимых. Жаль, что отец немного фальшивит. Она тихонечко подхватила печальную мелодию:

    

    

     

      На чужой стороне пал бесстрашный герой,

      А вокруг девы – поклонников рой…

     

    

    

    Песня лилась, и Скарлетт услышала какое-то движение в комнатах тетушки Питтипэт и Мелани. Эти бедняги,

конечно, будут очень расстроены. Они ведь не привыкли к обществу таких жизнелюбивых ирландцев. Пенье

оборвалось, и две темные фигуры слились в одну, прошагали по дорожке и поднялись на крыльцо. Послышался

осторожный стук в дверь.

    «Надо, пожалуй, спуститься вниз, – подумала Скарлетт. – В конце концов, это же мой отец, а тетя Питти

умрет, но не выйдет ночью на лестницу». К тому же ей никак не хотелось, чтобы слуги увидели ее отца в таком

состоянии. Джералд, пожалуй, еще начнет буянить, если Питер вздумает укладывать его в постель. Кроме

Порка, никто не умеет с ним справляться.

    Она покрепче запахнула пеньюар, зажгла свечу, стоявшую на столике возле кровати, и стала спускаться по

темной лестнице в холл. Поставив свечу на подзеркальник, она отомкнула дверь и в колеблющемся свете

различила Ретта Батлера. Безупречно подтянутый – ни одна оборочка на манишке не смята – он поддерживал

маленького, коренастого Джералда. Как видно, «Плач» был лебединой песней Джералда, потому что теперь он

уже без стеснения повис на руке своего спутника. Длинные жесткие седые волосы были взлохмачены, галстук

переехал набок, грудь сорочки залита вином.

    – Насколько я понимаю, это ваш папаша? – Глаза Ретта лукаво блестели на смуглом лице, и их взгляд,

казалось, проникал сквозь ее дезабилье.

    – Проводите его в дом, – коротко сказала Скарлетт, смущенная своим неприбранным видом и злясь на

Джералда за то, что он поставил ее в смешное положение перед этим человеком.

    Ретт Батлер подтолкнул Джералда вперед.

    – Прикажете помочь ему подняться по лестнице? Вам самой не справиться. Он довольно тяжел.

    Испуганная столь наглым предложением, она на миг лишилась дара речи. Что подумают Мелани и тетушка

Питти, затаившиеся у себя в спальнях, если услышат, что капитан Батлер поднимается ночью в верхние

комнаты?

    – О, матерь божья, нет, конечно! Проводите его сюда, в гостиную, на этот канапе.

    – На этот?.. Как вы сказали?

    – Я буду вам крайне признательна, если вы придержите ваш язык. Вот сюда. Теперь положите его.

    – Прикажете снять с него сапоги?

    – Не надо. Он частенько в них спит.

    Она готова была откусить себе язык – надо же так проговориться! Ретт Батлер негромко рассмеялся,

укладывая ноги Джералда на небольшую кушетку.

    – Теперь, пожалуйста, уходите.

    Он вышел в полутемный холл, поднял свою шляпу, которую, входя, бросил на пороге.

    – Надеюсь увидеться с вами в воскресенье за обедом, – сказал он и удалился, бесшумно притворив за собой

дверь.

    Скарлетт поднялась в половине шестого – пока слуги не пришли накрывать на стол к завтраку – и тихонько

спустилась в безмолвные комнаты нижнего этажа. Джералд проснулся. Он сидел на диване, сжимая свою

круглую голову руками. Казалось, он пытается раздавить ее между ладонями, как орех. Он украдкой покосился

на дочь, когда она вошла. Но малейшее движение глазами доставляло ему такую боль, что он застонал.

    – С добрым утречком!

    – Как вы себя ведете, па, – сердитым шепотом заговорила Скарлетт. – Явились домой за полночь и

перебудили всех соседей своим пением!

    – Разве я пел?

    – Пели! Орали «Плач» на весь квартал.

    – Ничего не помню.

    – Зато соседи будут помнить это до своего смертного часа – так же, как тетя Питтипэт и Мелани.

    – Мать пресвятая богородица! – простонал Джералд, проводя сухим языком по запекшимся губам. – Мы

играли, а что было потом, когда кончили, – хоть убей не помню.

    – Играли?

    – Этот щенок Батлер похвалялся, что он лучший игрок в покер во всем…

    – Сколько же вы проиграли?

    – С чего ты взяла? Я выиграл, разумеется. Стаканчик, другой мне всегда помогает в игре.

    – Проверьте свой бумажник.

    Очень медленно, словно каждое движение причиняло ему острую боль, Джералд достал из кармана бумажник

и заглянул в него. Бумажник был пуст, и он потерянно повертел его в руках.

    – Пятьсот долларов, – сказал он. – Все, что у меня было с собой, чтобы купить кой-какие вещички у

контрабандистов для миссис О'Хара. Даже на обратный проезд не осталось.

    Скарлетт с возмущением глядела на пустой бумажник, и в этот миг в мозгу у нее родилась некая идея и начал

быстро созревать план.

    – Теперь я в этом городе не смогу смотреть людям в глаза, – начала она. – Вы осрамили нас всех.

    – Помолчи немного, котенок. Ты же видишь, у меня голова раскалывается.

    – Явились домой пьяный, с этим капитаном Батлером, распевали во все горло, всех перебудили, да еще

просадили все деньги в карты.

    – Этот человек слишком ловок в покер – верно, он не джентльмен. Он…

    – Что скажет мама, когда узнает?

    Он в испуге вскинул на нее глаза.

    – Ты же ничего не скажешь матери, не станешь ее волновать? Верно?

    Скарлетт промолчала, поджав губы.

    – Подумай, как это ее расстроит, а у нее такое хрупкое здоровье!

    – А вспомните, па: не далее как вчера вечером вы говорили, что я будто бы опозорила семью! И все из-за

какого-то несчастного танца, который я протанцевала, чтобы собрать денег для госпиталя! Ну как тут не

заплакать!

    – Только не плачь! – взмолился Джералд. – Моя бедная голова этого не выдержит, она и так готова лопнуть от

боли.

    – И вы еще сказали, что я…

    – Ладно, котенок, ладно, не обижайся на своего бедного, старого папку. Я же совсем не думал того, что

говорил. Да и не по моей все это части. Я знаю, что ты хорошая девочка и хотела только добра. Уверен в этом.

    – А ведь грозились с позором увезти меня домой.

    – Ах, доченька, никуда бы я тебя не увез. Это просто чтобы тебя подразнить. Ты ведь не расскажешь маме про

деньги? Она и так расстраивается, что расходы растут.

    – Нет, – напрямик заявила Скарлетт. – Не скажу, если вы позволите мне остаться здесь и объясните маме, что

ничего такого не было – все это выдумки старых сплетниц.

    Джералд скорбно поглядел на дочь.

    – А ведь это настоящий шантаж.

    – А этой ночью был настоящий дебош.

    – Ну, хорошо, забудем все это, – вкрадчиво проговорил Джералд. – А как ты думаешь, у такой благородной

старой дамы, как мисс Питтипэт, найдется в доме глоток бренди? Разрази меня гром, до чего ж…

    Скарлетт повернулась, неслышно пересекла холл и направилась в столовую, чтобы достать бутылку бренди,

которую они с Мелли называли между собой «обморочной бутылкой», поскольку тетушка Питти всякий раз

отпивала из нее глоточек, когда у нее останавливалось сердце (или ей казалось, что оно останавливается) и она

готова была лишиться чувств. Лицо Скарлетт выражало торжество – никаких угрызений совести она не

испытывала, хотя и поступила с Джералдом отнюдь не как любящая, преданная дочь. Теперь тревогу Эллин

усыпят с помощью обмана, если еще какая-нибудь досужая сплетница не вздумает ей написать. Теперь она

останется в Атланте и будет делать все что захочет, а тетю Питтипэт заставит плясать под свою дудку. Она

отперла погребец и с минуту постояла, приткав к груди бутылку и стакан.

    Перед ее глазами проносились видения: пикники на берегу пенистых вод Персикового ручья и у подножья

Стоун-Маунтин; балы и приемы; маленькие послеобеденные танцульки; катанья в колясках и ужины а-ля

фуршет по субботам. Теперь она примет во всем этом участие; окруженная мужчинами, она будет в центре всех

развлечений. А мужчины так легко влюбляются, стоит проявить о них маленькую заботу в госпитале. Теперь

госпиталь уже не будет ей так противен. Выздоравливающие мужчины чрезвычайно чувствительны к женскому

вниманию. Если девушка достаточно ловка, они падают к ее ногам, как падают в Таре спелые персики с ветвей,

стоит легонько потрясти дерево.

    Скарлетт возвратилась к отцу с бутылкой возрождающего к жизни напитка, благодаря судьбу за то, что

прославленная своей крепостью голова О'Хары не выдержала на сей раз испытания, и неожиданно задала себе

вопрос: не повинен ли в этом в какой-то мере капитан Батлер?

   

   

    

     Глава XI

    

    На следующей неделе Скарлетт возвратилась после полудня из госпиталя домой в очень дурном

расположении духа. Она устала стоять целое утро на ногах и разозлилась, когда миссис Мерриуэзер сделала ей

резкое замечание за то, что, бинтуя раненому руку, она присела к нему на кровать. Тетушка Питти и Мелани –

обе в самых нарядных своих шляпках – и Присей с Уэйдом на руках стояли на крыльце, приготовившись

отправиться с еженедельными визитами. Скарлетт, извинившись, что не может их сопровождать, поднялась к

себе.

    Когда все семейство отбыло и даже скрип колес замер вдали, она тихонько прошмыгнула в комнату Мелани и

заперла за собой дверь. В строгой, залитой косыми лучами послеполуденного солнца девичьей комнате царила

тишина. На натертом до блеска полу не было ничего, кроме двух-трех ярких лоскутных ковриков, и ни единого

украшения на беленых стенах. Только в углу Мелани соорудила нечто вроде алтаря.

    Под большим, ниспадающим красивыми складками флагом Конфедерации висела сабля с золотым эфесом,

немало послужившая отцу Мелани в Мексиканскую войну и доставшаяся Чарлзу, когда он уезжал на фронт.

Пояс и портупея Чарлза с револьвером в кобуре висели тут же. А между ними – дагерротипный портрет самого

Чарлза – неестественно прямого и очень гордого, в сером мундире. Большие карие глаза его сияли, на губах

играла смущенная улыбка.

    Даже не взглянув на портрет, Скарлетт решительным шагом направилась в противоположный угол, где на

маленьком столике у изголовья неширокой кровати стояла шкатулка розового дерева. Она достала оттуда

перевязанную голубой ленточкой пачку писем, написанных рукой Эшли и адресованных Мелани. Сверху

лежало письмо, доставленное утром, и это письмо Скарлетт вынула из конверта.

    Когда она впервые начала украдкой читать эти письма, ее порядком мучила совесть и охватывал такой страх

быть пойманной на месте преступления, что она едва решалась вскрыть дрожащими пальцами конверт. Но

мало-помалу от частых повторений этой проделки ее не слишком остро развитое чувство порядочности и вовсе

притупилось, да и страх сам собой исчез. Иногда еще мелькала мысль: «Что сказала бы мама, узнай она про

это?» И тогда начинало противно сосать под ложечкой. Она понимала, что Эллин, вероятно, легче было бы

увидеть ее мертвой, чем совершающей столь бесчестный поступок. Это беспокоило Скарлетт поначалу, ибо ей

все еще хотелось во всем походить на мать. Но соблазн прочесть письма был слишком велик, и она выбросила

мысль о матери из головы. Именно в те дни начала она приобретать умение отметать от себя неприятные мысли.

Она научилась говорить себе: «Я не стану думать об этом (или о том) сейчас – это слишком неприятно. Я

подумаю об этом завтра». И чаще всего, когда наступало завтра, неприятная мысль или не возникала больше,

или по прошествии времени уже не казалась такой неприятной. Словом, чтение тайком писем Эшли теперь не

слишком обременяло ее совесть.

    Мелани, получая письма от Эшли, обычно охотно делилась с тетушкой Питти и Скарлетт и читала им оттуда

целые куски вслух. Но именно то, что оставалось непрочитанным, так терзало своей неизвестностью Скарлетт,

что толкнуло ее на чтение писем тайком. Она во что бы то ни стало хотела знать, полюбил ли Эшли Мелани

после того, как она стала его женой. И притворялся ли он когда-нибудь, что любит ее? Говорил ли он ей нежные

и пылкие слова? Как выражал он свои чувства, с каким жаром?

    Она осторожно развернула листки.

    В глаза бросились ровные, мелким почерком выведенные строчки. «Моя дорогая женушка», – прочла она. У

нее отлегло от сердца. Он, как и в прежних письмах, не писал Мелани – «любимая» или «моя возлюбленная».

    «Моя дорогая женушка! Тебя тревожат, пишешь ты, сомнения: не скрываю ли я от тебя своих истинных

мыслей. Ты спрашиваешь, о чем думаю я в эти дни…»

    «Матерь божья! Что это значит: «не скрываю ли я свои истинные мысли»? – в испуге подумала Скарлетт, так

как совесть ее, разумеется, была нечиста. – Неужели Мелани знает, что у него на душе? Или у меня? Неужели

она подозревает, что мы с ним…»

    Руки ее дрожали, когда она снова взялась за письмо, но читая дальше, она начала успокаиваться.

    «Дорогая женушка, если я хоть что-нибудь скрывал от тебя, то единственно лишь потому, что не хотел к

твоему беспокойству о моем здоровье прибавлять еще тревогу о моем душевном состоянии. Но ты слишком

хорошо меня знаешь, чтобы я мог что-нибудь от тебя утаить. Не тревожься. Я не ранен. Я здоров. Я сыт и время

от времени имею даже возможность поспать в постели. А большего солдат и не может желать. Но у меня тяжело

на сердце, Мелани, и я открою тебе свою душу.

    В эти летние ночи, когда весь лагерь спит, я долго лежу без сна, гляжу на звезды и снова и снова задаю себе

вопрос: «Зачем ты здесь, Эшли Уилкс? Ради чего пошел ты воевать?»

    Не ради почестей и славы, разумеется. Война – грязное занятие, а мне грязь претит. Я не воин по натуре и не

ищу геройской смерти под пулями. И тем не менее я здесь, на войне, в то время как мне богом предназначено

было всего лишь заниматься по мере сил науками и сельским хозяйством. Видишь ли, Мелани, звук трубы не

зажигает мою кровь, и дробь барабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: нас

предали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой южанин стоит дюжины

янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к

ненависти и демагогические фразы: «Король Хлопок, Рабовладение, Права Юга, Будь прокляты янки» – ведь мы

слышали их из уст тех, кто поставлен над нами, кого мы привыкли уважать и чтить.

    И вот когда, лежа на своем одеяле и глядя на звезды, я спрашиваю себя: «За что ты сражаешься?» – я начинаю

думать о Правах Юга, и о хлопке, и о неграх, и о янки, ненависть к которым внушали нам с пеленок, и понимаю,

что не здесь надо искать ответа на вопрос, почему я взял в руки оружие. Но я вспоминаю Двенадцать Дубов, и

косые лучи лунного света меж белых колонн, и странно призрачные в этих лучах цветы магнолий, оплетенную

вьющимися розами веранду, где прохладно даже в самый знойный полдень. И я вижу себя еще ребенком и мать

с шитьем в руках. И слышу голоса негров, усталых, голодных, возвращающихся в сумерках с поля. Слышу их

пение, и скрип ворота над глубоким колодцем, и плеск воды, когда в нее погружается ведро. И вижу длинный

спуск к реке через поля хлопчатника, и туман, ползущий в вечернем сумраке с низины. И я понимаю, почему, не

гонясь за славой, не ища смерти, страшась страданий и не питая ненависти ни к кому, – я все же здесь. Быть

может, это и называют патриотизмом, любовью к отчему дому, к родному краю. И тем не менее, Мелани, то, что

привело меня сюда, еще глубже. Ведь все, о чем я говорил, – это лишь символы того, за что я готов отдать

жизнь, символы того образа жизни, который мне дорог. Ибо я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни,

который я так люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этой игре, потому что

– победим мы или потерпим поражение – и в том и в другом случае мы проиграли.

    Если мы победим в этой войне и воплотим нашу мечту – Королевство Хлопка – в жизнь, мы все равно

проиграли, потому что мы уже будем другими людьми и прежний мирный уклад жизни не возвратится. Весь

мир будет стучаться в наши двери, требуя хлопка, а мы будем назначать цены. И тогда, боюсь, мы уподобимся

янки, над чьим торгашеством, алчностью и стяжательством мы сейчас потешаемся. Ну, а если мы проиграем

войну, Мелани, если мы проиграем!..

    Я не боюсь ни ран, ни плена, ни даже смерти, если уж: таков мой удел, – меня пугает одно: чем бы ни

окончилась война, возврата к прошлому уже не будет. А я принадлежу к прошлому. Я не создан для нынешней

жизни, с ее безумной страстью добивать, и, боюсь, не найду себе места и в будущем, даже если буду очень

стараться. Также и ты, моя дорогая, ибо мы с тобой родственные души. Не знаю, что принесет нам будущее, но

оно не будет столь прекрасным, столь близким нам по духу, как прошлое.

    Я гляжу на наших солдат, спящих рядом со мной, и думаю: разделят ли мои чувства близнецы Тарлтоны, или

Алекс, или Кэйд? Понимают ли они, что сражаются за Дело, которое погибло безвозвратно уже в ту минуту,

когда прогремели первые залпы, потому что наше Дело – это, в сущности, наш уклад жизни, а он канул в

прошлое навеки. Впрочем, думаю, что их такие мысли не мучают и, значит, им повезло.

    Когда я просил тебя стать моей женой, у меня совсем не было таких мыслей. Мне наша жизнь в Двенадцати

Дубах рисовалась спокойной, легкой, приятно-устойчивой. Мы с тобой сродни друг другу, Мелани, мы

одинаково любим тишину и покой, и я видел впереди долгие, не слишком богатые событиями годы,

посвященные музыке, книгам, мечтам. Но никак не то, что произошло! Никак не это! Никак не ломку всего

старого, не эту кровавую резню и ненависть! Это слишком дорогая плата, Мелани. Ни Права Юга, ни хлопок, ни

рабы не стоят того, чтобы платить за них такой ценой – ценой того, что происходит с нами сейчас и что может

еще произойти. Ведь если янки одержат победу, судьба наша будет ужасна. А они еще могут нас одолеть, моя

дорогая.

    Я не должен был писать тебе этих слов. Я не должен был так и думать, но ты спросила: какая тяжесть лежит у

меня на сердце, и я отвечаю тебе: страх поражения. Помнишь, на барбекю в день нашей помолвки некий

человек по имени Батлер, судя по произношению чарльстонец, позволил себе нелестно отозваться о южанах,

обвинив их в невежестве, за что едва не был вызван на дуэль? Помнишь, как близнецы готовы были

пристрелить его, когда он сказал, что у нас мало заводов и фабрик, прокатных станов и кораблей, арсеналов и

механических мастерских? Помнишь, как он сказал: флот северян может так блокировать наши порты, что мы

лишимся возможности вывозить хлопок? Он оказался прав. Янки вооружены новейшими винтовками, а мы

выходим против них с мушкетами времен Войны за независимость, и скоро блокада совсем нас задушит – к нам

не будут поступать даже медикаменты. Нам следовало бы прислушиваться к таким циникам, как Батлер,

которые знают, что говорят, а не к восторженным болтунам, которые только говорят, а дела не знают. Он, в

сущности, сказал, что Югу нечем воевать, кроме хлопка и спеси. Хлопок наш стал бесполезен, и осталось у нас

только то, что он назвал спесью, а я бы назвал беспримерной отвагой. Если бы…»

    Тут Скарлетт аккуратно сложила письмо и сунула его обратно в конверт. Она не в силах была читать дальше

– письмо оказалось слишком скучным. К тому же эти глупые мысли о поражении вселили в нее смутную

тревогу. Да и вообще она начала тайком читать эти письма вовсе не для того, чтобы забивать себе голову

странными и малоинтересными фантазиями Эшли. Она наслушалась их предостаточно, сидя с ним на крыльце у

себя в имении в те канувшие в прошлое времена.

    Ей хотелось узнать только одно: пишет ли он Мелани пылкие письма. Пока что он их не писал. Она

перечитала все до единого письма, хранившиеся в этой шкатулке, и не обнаружила ни в одном из них ни намека

на то, чего любящий брат не мог бы написать сестре. Это были нежные письма, порой забавные, порой

сбивчивые, но это не были любовные письма. Скарлетт самой доводилось – и не раз – получать пылкие

любовные послания, и она безошибочно угадывала чутьем, когда в словах сквозила подлинная страсть. В этих

письмах ее не было. И как всегда после такого чтения украдкой, она чувствовала приятное успокоение. Письма

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: