Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    Ретт отдал Бонни часы на растерзание и легко вскочил на ноги.

    – Да бросьте вы эти проклятые цифры, Скарлетт. Почему Уэйда не пригласили на день рождения?

    – Ах, ради всего святого, Ретт! Оставьте меня сейчас в покое. У Эшли тут такая неразбериха в цифрах… А-а,

вы про день рождения? Что ж, тут нет ничего необычного в том, что Уэйда не пригласили, да к тому же я все

равно не пустила бы его. Не забудьте, что Рауль-внук миссис Мерриуэзер, а миссис Мерриуэзер скорее впустит

вольного негра в свою драгоценную гостиную, чем кого-либо из нас.

    Ретт, задумчиво наблюдавший за лицом Уэйда, увидел, как тот сморщился.

    – Пойди-ка сюда, сынок, – сказал он, привлекая к себе мальчика. – А тебе хочется быть на этом дне

рождения?

    – Нет, сэр, – храбро ответил Уэйд, но глаза опустил.

    – М-м… Скажи-ка мне, Уэйд, а ты бываешь на дне рождения у Джо Уайтинга или Фрэнка Боннелла… или у

кого-нибудь из твоих приятелей?

    – Нет, сэр. Меня очень редко приглашают.

    – Ты лжешь, Уэйд! – воскликнула, оборачиваясь, Скарлетт. – Ты же на прошлой неделе был на трех детских

праздниках-у Бартов, у Гелертов и у Хандонов.

    – Более отборную коллекцию мулов в лошадиной сбруе трудно себе представить, – заметил Ретт, с легкой

издевкой растягивая слова. – И ты хорошо провел время на этих праздниках? Ну, говори же.

    – Нет, сэр.

    – А почему нет?

    – Я… я не знаю, сэр. Мамушка… она говорит, что все это белая рвань.

    – Я с Мамушки шкуру спущу – сию же минуту! – воскликнула вскакивая Скарлетт. – А ты, Уэйд, если будешь

так говорить о друзьях своей мамы…

    – Мальчик верно говорит, как и Мамушка, – сказал Ретт. – Но где же вам знать правду, если вы

отворачиваетесь от нее… А ты, сынок, не волнуйся. Можешь больше не ходить на праздники, если тебе не

хочется. Вот, – добавил он, вытаскивая из кармана банкноту, – скажи Порку, чтоб запряг карету и повозил тебя

по городу. Купи себе чего-нибудь сладкого – да побольше, чтоб разболелся живот.

    Лицо Уэйда расцвело в улыбке. Он сунул в карман бумажку и с тревогой посмотрел на мать – одобрит ли она

такую затею. Но Скарлетт, сдвинув брови, глядела на Ретта. Он поднял с пола Бонни и прижал к себе –

крошечное личико уткнулось ему в щеку. Скарлетт не могла понять, о чем он думает, но в глазах увидела что-то

похожее на страх – страх и чувство вины.

    Приободренный щедростью отчима, Уэйд застенчиво подошел к нему.

    – Дядя Ретт, а можно мне вас что-то спросить?

    – Конечно. – Лицо у Ретта было напряженное, отсутствующее, он крепче приткал к себе голову Бонни. – О

чем же ты хочешь спросить меня, Уэйд?

    – Дядя Ретт, вы… а вы воевали?

    Взгляд Ретта мгновенно обратился на мальчика – глаза смотрели пронзительно, но голос, задавший вопрос,

звучал небрежно:

    – А почему ты спрашиваешь, сынок?

    – Да вот Джо Уайтинг говорит – вы не воевали, и Фрэнк Боннелл тоже.

    – А-а, – проронил Ретт, – а ты им что сказал?

    Уэйд стоял с несчастным видом.

    – Я… я сказал… я говорю, что не знаю. – И на одном дыхании выпалил: – Но мне все равно, воевали вы или

нет. Я поколотил их. А вы были на войне, дядя Ретт?

    – Да, – с неожиданной резкостью сказал Ретт. – Я был на войне. Я был в армии восемь месяцев. Я прошел с

боями весь путь от Лавджоя до Франклина, штат Теннесси. И я был с Джонстоном, когда он сдался.

    Уэйд запрыгал от восторга, а Скарлетт рассмеялась.

    – А я-то полагала, что вы стыдитесь своего участия в войне, – сказала она. – Разве вы не просили меня

помалкивать об этом?

    – Прекратить – оборвал он ее. – Ну как, ты доволен, Уэйд?

    – О да, сэр! Я знал, что вы воевали. Я знал, что вы не трус, как они говорят. Вот только… почему вы не

воевали вместе с отцами других мальчиков?

    – Да потому, что отцы других мальчиков были люди глупые и их направили в пехоту. Я же закончил

Вест-Пойнт и был в артиллерии. В полевой артиллерии, Уэйд, а не в войсках внутреннего охранения. А чтобы

служить в артиллерии, Уэйд, нужно иметь голову.

    – Еще бы! – сказал Уэйд, весь сияя А вы были ранены, дядя Ретт?

    Ретт ответил не сразу.

    – Вы расскажите ему про свою дизентерию, – с издевкой заметила Скарлетт.

    Ретт осторожно опустил малышку на пол и вытянул сорочку и нижнюю рубашку из брюк.

    – Подойди сюда, Уэйд, я покажу тебе, куда я был ранен.

    Уэйд, возбужденный происходящим, подошел и уставился на то место, на которое указывал пальцем Ретт.

Смуглую грудь пересекал длинный рубец, спускавшийся вниз на мускулистый живот. То была память о

ножевой драке на калифорнийских золотых приисках, но Уэйд не мог этого знать. Он глубоко вздохнул от

счастья.

    – А вы, видно, такой же храбрый, как мой папа, дядя Ретт.

    – Почти, но не совсем, – сказал Ретт, засовывая сорочку в брюки. – А теперь иди, накупи себе сластей на

доллар и бей всех мальчишек, которые посмеют сказать, что я не был в армии.

    Уэйд, приплясывая и громко зовя Порка, выбежал из комнаты, а Ретт снова подхватил на руки малышку.

    – Ну, к чему вся эта ложь, мой доблестный вояка? – спросила Скарлетт.

    – Мальчик должен гордиться отцом… или отчимом. Я не хочу, чтобы ему было стыдно перед другими

маленькими зверюгами. Дети ведь жестокие существа.

    – Какая чепуха!

    – Я никогда не задумывался над тем, что это может значить для Уэйда, – медленно произнес Ретт. – Я никогда

не думал, что он страдает. С Бонни так не будет.

    – Как-так?

    – Вы думаете, я допущу, чтобы моя Бонни стыдилась своего отца? Допущу, чтобы ее не приглашали на дни

рождения, когда ей будет девять или десять лет? Думаете, допущу, чтобы ее унижали, как Уэйда, за то, в чем

виновата не она, а мы с вами?

    – Подумаешь – детские дни рождения!

    – Детские дни рождения превращаются потом в балы для барышень и молодых людей. Вы думаете, я

позволю, чтобы моя дочь росла вне благовоспитанного общества Атланты? Я не намерен посылать ее на Север в

школу, чтобы она приезжала сюда лишь на каникулы, потому что с ней не желают знаться здесь, или в

Чарльстоне, или в Саванне, или в Новом Орлеане. Я не хочу, чтобы она вынуждена была выйти замуж за янки

или за иностранца, потому что никакая приличная семья южан не захочет принять ее в свое лоно… так как мать

ее была дура, а отец – мерзавец.

    Уэйд, вернувшийся за чем-то, стоял на пороге и озадаченно, но с интересом слушал.

    – Бонни может выйти замуж за Бо, дядя Ретт.

    На лице Ретта не было и следа ярости, когда он повернулся к мальчику; казалось, он со всей серьезностью

обдумывал его слова – он всегда был серьезен, разговаривая с детьми.

    – А ведь и правда, Уэйд. Бонни может выйти замуж за Бо Уилкса. А вот на ком ты женишься?

    – О, я – ни на ком, – доверительно сообщил Уэйд, наслаждаясь этой беседой на равных, какую он мог вести

только с Реттом да еще разве с тетей Мелли, никогда не корившими его и всегда поощрявшими. – Я поеду

учиться в Гарвард и стану юристом, как мой отец, а потом буду храбрым солдатом – тоже, как он.

    – Ну, почему Мелли не может держать рот на замке! – воскликнула Скарлетт. – Ни в какой Гарвард ты, Уэйд,

не поедешь. Это заведение для янки, а я не допущу, чтобы ты учился в школе янки. Ты пойдешь в университет

Джорджии, а когда окончишь его, будешь управлять лавкой вместо меня. Ну, а что касается того, что твой отец

был храбрым солдатом…

    – Прекратите! – коротко приказал Ретт: от него не укрылось, как заблестели глаза Уэйда, когда речь зашла об

отце, которого он никогда не знал. – Ты вырастешь и будешь таким же храбрым, как твой отец, Уэйд.

Постарайся быть таким, как он, потому что он был героем, и никому не позволяй говорить о нем иначе. Он ведь

женился на твоей матери, верно? Ну, так вот, это уже достаточное доказательство его героизма. А уж я

прослежу за тем, чтобы ты пошел в Гарвард и стал юристом. А теперь беги и скажи Порку, чтобы он повозил

тебя по городу.

    – Я была бы вам очень признательна, если бы вы позволили мне самой заниматься воспитанием моих детей! –

воскликнула Скарлетт, когда Уэйд послушно выбежал из комнаты.

    – Очень плохо вы ими занимаетесь. Вы сделали все возможное, чтобы испортить будущее Эллы и Уэйда, но я

не допущу, чтобы то же повторилось и с Бонни. Она будет расти как принцесса, и на всем свете не найдется

человека, которому не захотелось бы общаться с ней. Ни один дом не будет для нее закрыт. Великий боже, да

неужели вы думаете, я позволю, чтобы она, когда вырастет, общалась с тем сбродом, который заполняет этот

дом?

    – Однако этот сброд вполне устраивает вас…

    – И более чем устраивает вас, моя кошечка. Но это не для Бонни. Да неужели вы думаете, я позволю, чтобы

она вышла замуж за кого-либо из этих беглых каторжников, с которыми вы проводите время?

Выскочки-ирландцы, янки, белая рвань, парвеню-«саквояжники»… Чтобы моя Бонни, в жилах которой течет

кровь Батлеров и Робийяров…

    – Кровь О'Хара…

    – Возможно, в свое время О'Хара были королями Ирландии, но ваш отец был всего лишь ловким ирландским

выскочкой. Да и вы не лучше… Но я тоже, конечно, хорош. Я мчался по жизни, точно летучая мышь,

выпущенная из ада, не задумываясь над тем, что я делаю, так как все и вся было мне безразлично. А вот Бонни

не безразлична. Боже, каким я был дураком! Теперь Бонни ни за что не примут в Чарльстоне, сколько бы ни

старались моя мать, или ваши тетя Евлалия, или тетя Полин… ясно, что не примут ее и здесь, если мы чего-то

не придумаем – и быстро…

    – Ах, Ретт, вы относитесь к этому так трагически, что даже смешно. При наших-то деньгах…

    – К черту наши деньги! Никакие наши деньги не могут купить то, что я хочу для Бонни. Я бы предпочел, чтоб

ее приглашали на черствый хлеб в жалкий дом Пикаров или в этот прохудившийся сарай, в котором живет

миссис Элсинг, чем на республиканские балы, где она была бы первой красавицей. Скарлетт, вы вели себя как

последняя дура. Вам следовало обеспечить своим детям место в обществе много лет назад, а вы этого не

сделали. Вы даже не позаботились о том, чтобы удержать то, которое сами там занимали. И сейчас едва ли

можно надеяться, что вы вдруг изменитесь. Слишком вы стремитесь к наживе и слишком любите принижать

людей.

    – Я считаю, это буря в стакане воды, – холодно заметила Скарлетт, перебирая бумаги и тем самым показывая,

что она во всяком случае разговор окончила.

    – У нас теперь осталась одна миссис Уилкс, которая способна нам помочь, а вы все делаете, чтобы оттолкнуть

ее и оскорбить. О, избавьте меня, пожалуйста, от ваших умозаключений по поводу ее бедности и убогой

одежды. Она – душа всего, что есть в Атланте неподкупного. Слава богу, что она существует. И она поможет

мне что-то предпринять.

    – И что вы намерены предпринять?

    – Что я намерен предпринять? Буду обхаживать всех драконов «старой гвардии» в женском обличий, какие

есть в этом городе, – и миссис Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и миссис Уайтинг, и миссис Мид. И если мне

придется ползти на животе к каждой толстой старой кошке, которая ненавидит меня, я поползу. Я буду кроток,

как бы холодно они меня ни встретили, и буду каяться в своих прегрешениях. Я дам денег на их дурацкие

благотворительные затеи и буду ходить в их чертовы церкви. Я признаюсь и даже стану хвастать, что оказывал

услуги Конфедерации; в худшем случае, войду даже в этот их чертов ку-клукс-клан, хотя надеюсь,

всемилостивый бог не подвергнет меня столь тяжкому испытанию. И я, не колеблясь, напомню этим идиотам,

чьи головы я спас, что они кое-чем мне обязаны. А вы, мадам, будьте любезны, не портите мне дело, продавая

им гнилой лес, или накладывая лапу на имущество должников из числа тех, кого я буду обхаживать, или

как-либо иначе оскорбляя их. И еще одно: отныне ноги губернатора Баллока не будет в этом доме. Вы меня

слышите? Как и никого из этих элегантных грабителей, с которыми вы свели компанию. Если, несмотря на мою

просьбу, вы их все же пригласите, то окажетесь в щекотливом положении, так как хозяина дома не будет. Стоит

им появиться у нас, как я тотчас отправлюсь к Красотке Уотлинг, засяду у нее в баре и буду говорить всем и

каждому, что не желаю находиться под одной с ними крышей.

    Скарлетт, кипя от гнева, выслушала эту тираду и расхохоталась.

    – Значит, шулер с речных пароходов и спекулянт хочет стать уважаемым господином! В таком случае, чтобы

добиться уважения, вам следовало бы для начала продать дом Красотки Уотлинг.

    Это был удар наугад. Скарлетт ведь никогда не была вполне уверена, что дом принадлежит Ретту. Он вдруг

рассмеялся, точно прочел ее мысли.

    – Спасибо за совет.

    Ретт едва ли мог выбрать более неподходящее время для возвращения в ряды уважаемых людей. Никогда еще

слова «республиканец» и «подлипала» не вызывали такой ненависти, ибо коррупция среди пришедших к власти

«саквояжников» достигла апогея. А со времени поражения Юга имя Ретта было неразрывно связано с янки,

республиканцами и подлипалами.

    В 1866 году обитатели Атланты, пылая бессильным гневом, считали, что хуже навязанного им жестокого

военного режима уже ничего быть не может, но только сейчас, при Баллоке, они поняли, почем фунт лиха.

Благодаря голосам негров республиканцы и их союзники твердо закрепились на Юге и железной рукой правили

бессильным что-либо изменить, но по-прежнему бунтующим коренным белым населением.

    Неграм внушали, что в Библии говорится только о двух политических партиях – мытарях[37] и грешниках. А

поскольку ни один негр не желал вступить в партию, состоящую из грешников, все они спешили пополнить

ряды республиканцев. Новые хозяева заставляли их снова и снова голосовать и выбирать белых подонков и

подлипал, а порой даже и кое-кого из негров в органы управления. Негры, которым посчастливилось быть

избранными, заседали в законодательном собрании, где большую часть времени грызли земляные орехи и

пытались освоиться с непривычной для них обувью, то и дело вытаскивая из башмаков ноги. Лишь немногие из

них умели читать или писать. Еще совсем недавно они работали на хлопковых полях или сахарных плантациях,

а теперь голосовали за налоги и выпуск займов, а также утверждали огромные сметы расходов на собственные

нужды своих республиканских покровителей. Штат совсем придавило налогами, которые население

выплачивало, скрипя зубами от ярости, так как налогоплательщики знали, что большая часть денег, якобы

предназначаемых для общественных нужд, оседала у частных лиц.

    Капитолий штата прочно окружила орда прожектеров, спекулянтов, подрядчиков и всех прочих, кто надеялся

поживиться на этой оргии расточительства; многим это удавалось, и они беспардонно сколачивали себе

состояния. Они без труда получали от штата деньги на строительство железных дорог, которые так никогда и не

были построены, на приобретение вагонов и локомотивов, которые так никогда и не были куплены, на

сооружение общественных зданий, которые существовали лишь в уме прожектеров.

    Займы выпускались миллионами. По большей части они выпускались незаконно и были явным

мошенничеством – и все равно выпускались. Казначей штата – хоть и республиканец, но человек честный –

возражал против незаконного выпуска займов и отказывался подписывать соответствующие бумаги, но ни он,

ни те, кто пытался поставить преграду злоупотреблениям, не могли противостоять этой все сметающей жажде

обогащения.

    Железная дорога, принадлежащая штату, когда-то приносила изрядный доход, сейчас же она висела на

бюджете штата мертвым грузом и задолженность ее превышала миллион. Да, собственно, железной дорогой это

уже и назвать-то было нельзя. Рельсы пролегали по огромной глубокой котловине, где валялись в грязи свиньи.

Многие чиновники были назначены по политическим соображениям, а не потому, что они знали, как управлять

железной дорогой, да и вообще работало там в три раза больше народу, чем требовалось, республиканцы ездили

бесплатно по пропускам, негров целыми вагонами бесплатно развозили по всему штату, чтобы они могли по

нескольку раз голосовать во время одних и тех же выборов.

    Плохое управление дорогой приводило в ярость налогоплательщиков еще и потому, что на доходы с нее

предполагалось открыть бесплатные школы. Но доходов не было, были только долги, и потому бесплатных

школ тоже не было. Лишь немногие имели возможность посылать своих детей в платные школы, так что росло

целое поколение невежественных, неграмотных людей.

    Жители, конечно, возмущались растратами, неумелым хозяйствованием и казнокрадством, но больше всего

их возмущало то, что губернатор в плохом свете выставляет их перед Севером. Когда в Джорджии стали громко

возмущаться коррупцией, губернатор поспешно отправился на Север, предстал перед конгрессом и заявил, что

белые безобразно ведут себя по отношению к неграм, что в Джорджии готовится новое восстание, а потому

необходимо-де ввести в штате военное положение. На самом же деле в Джорджии все старательно избегали

осложнений с неграми. Никто не хотел новой войны, никто не хотел, чтобы в штате правила сила штыка, – этого

не требовалось. В Джорджии хотели лишь одного: чтобы их оставили в покое и дали возможность штату

залечить раны. Но акция, предпринятая губернатором и ставшая впоследствии известной как «сотворение

клеветы», представила Джорджию Северу лишь как бунтующий штат, на который требовалось надеть узду, и

узда была надета.

    Это вызвало великое ликование в банде, державшей Джорджию за горло. Началась настоящая оргия хищений

и холодно-циничного, беззастенчивого воровства на высоких постах, которое больно было наблюдать. Все

протесты и попытки сопротивляться кончались крахом, так как правительство штата подпирали штыки армии

Соединенных Штатов.

    Атланта проклинала Баллока, его подлипал и всех республиканцев вообще, равно как и тех, кто был с ними

связан. А Ретт был с ними связан. Он действовал с ними заодно – так говорили все вокруг – и участвовал во всех

их начинаниях. Теперь же он решительно повернулся и вместо того, чтобы плыть по течению в потоке, который

еще недавно нес его вперед, изо всех сил поплыл в противоположном направлении.

    Он повел свою кампанию медленно, исподволь, чтобы не вызвать подозрений в Атланте своим превращением

за одну ночь из леопарда в лань. Он стал теперь избегать своих подозрительных дружков – никто больше не

видел его в обществе офицеров-янки, подлипал и республиканцев. Он стал посещать сборища демократов и

демонстративно голосовал за них. Он перестал играть в карты на большие ставки и относительно мало пил.

Если он и заходил к Красотке Уотлинг, то вечером и исподтишка, как большинство уважаемых горожан, а не

днем, оставив для всеобщего обозрения свою лошадь у коновязи возле ее дома.

    И прихожане епископальной церкви чуть не упали со своих скамей, когда он, осторожно ступая и ведя за руку

Уэйда, вошел в храм. Немало удивило прихожан и появление Уэйда, ибо они считали мальчика католиком. Во

всяком случае, Скарлетт-то ведь была католичкой. Или считалась таковой. Правда, она уже многие годы не

бывала в церкви, религиозность слетела с нее, как и многое другое, чему учила ее Эллин. По мнению всех,

Скарлетт пренебрегала религиозным воспитанием мальчика, и тем выше в глазах «старой гвардии» поднялся

Ретт, когда он решил исправить дело и привел мальчика в церковь – пусть в епископальную вместо

католической.

    Ретт умел держаться серьезно и бывал обаятелен, если задавался целью не распускать язык и гасить лукавый

блеск в черных глазах. Многие годы он не считал нужным это делать, но сейчас надел на себя маску

серьезности и обаяния, как стал надевать жилеты более темных тонов. И добиться благорасположения тех, кто

был обязан ему жизнью, не составило особого труда. Они бы уже давно проявили к нему дружелюбие, не

поведи себя Ретт так, будто оно мало значит для него. А теперь Хью Элсинг, Рене, Симмонсы, Энди Боннелл и

другие вдруг обнаружили, что Ретт человек приятный, не любящий выдвигать себя на передний план и

смущающийся, когда при нем говорят, сколь многим ему обязаны.

    – Пустяки! – возражал он. – Вы бы все на моем месте поступили точно так же.

    Он пожертвовал кругленькую сумму в фонд обновления епископальной церкви и сделал весомый – но в меру

весомый – дар Ассоциации по благоустройству могил наших доблестных воинов. Он специально отыскал

миссис Элсинг, которой и вручил свой дар, смущенно попросив, чтобы она держала его пожертвование в тайне,

и прекрасно зная, что тем лишь подстегивает ее желание всем об этом рассказать. Миссис Элсинг очень не

хотелось брать у него деньги – «деньги спекулянта», – но Ассоциация так нуждалась в средствах.

    – Не понимаю, с чего это вы вдруг решили сделать нам пожертвование, – колко заметила она.

    И когда Ретт сообщил ей с приличествующей случаю скромной миной, что его побудила к этому память о

бывших товарищах по оружию, больших храбрецах, чем он, но менее удачливых и потому лежащих сейчас в

безымянных могилах, аристократическая челюсть миссис Элсинг отвисла. Долли Мерриуэзер говорила ей со

слов Скарлетт, что капитан Батлер якобы служил в армии, но она, конечно, этому не поверила. Никто не верил.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: