Моя борьба

разносит худшего вида бациллы на весь мир.
Ужасно было убедиться, что именно евреям природа предопределила эту
позорную роль.
Уж не в этом ли следует искать «избранность» этого народа! Я начал тогда
самым старательным образом собирать имена авторов всех этих грязных сочинений.
И чем больше увеличивалась моя коллекция, тем хуже было для евреев. Сколько бы
мое чувство ни продолжало сопротивляться, разум вынужден был сделать
непреклонные выводы. Факт остается фактом, что хотя евреи составляли максимум
сотую часть населения этой страны, — среди авторов указанных грязнейших
произведений девять десятых евреи.
Теперь я начал с этой точки зрения присматриваться и к моей дорогой «большой
прессе».
Чем пристальнее я присматривался к ней, тем резче менялось мое мнение и в
этой области. Стиль ее становился для меня все более несносным, содержание
начинало мне казаться все более пустым и внутренне фальшивым. Под так
называемой объективностью изложения я стал обнаруживать не честную правду, а
большею частью простую ложь. Авторы же оказались… евреями.
Теперь я стал видеть тысячи вещей, которых я раньше не замечал вовсе. Теперь
я научился понимать то, над чем раньше едва задумывался.
Так называемый либеральный образ мыслей этой прессы я стал видеть теперь в
совершенно другом свете. Благородный тон в возражениях противникам или
отсутствие ответа на нападки последних — все это оказалось не чем иным, как
низким и хитрым маневром. Одобрительные театральные рецензии всегда
относились только к еврейским авторам. Резкая критика никогда не обрушивалась
ни на кого другого, кроме как на немцев. Уколы против Вильгельма II становились
системой так же, как специальное подчеркивание французской культуры и
цивилизации. Пикантность литературной новеллы эти органы возводили до степени
простого неприличия. Даже в их немецком языке было что-то чужое. Все это вместе
взятое настолько должно было отталкивать от всего немецкого, что это могло
делаться только сознательно.
Кто же был заинтересован в этом?
Была ли это только случайность?
Так продолжал я размышлять по этому поводу. Но мой окончательный вывод
был ускорен рядом других обстоятельств. Нравы и обычаи значительной части
евреев настолько беззастенчивы, что их нельзя не заметить. Улица зачастую дает и в
этом отношении достаточно наглядные уроки. Например отношение евреев к
проституции и еще больше к торговле девушками можно наблюдать в Вене лучше,
чем где бы то ни было в западной Европе, за исключением быть может некоторых
портов на юге Франции. Стоило выйти ночью на улицу, чтобы натолкнуться в
некоторых кварталах Вены на каждом шагу на отвратительные сцены, которые
большинству немецкого народа были совершенно неизвестны вплоть до самой
мировой войны, когда часть наших германских солдат на восточном фронте имела

возможность или, точнее сказать, вынуждена была познакомиться с таким
зрелищем.
А затем пришло и возмущение.
Теперь я уж больше не старался избегнуть обсуждения еврейского вопроса. Нет,
теперь я сам искал его. Я знал теперь, что тлетворное влияние еврейства можно
открыть в любой сфере культурной и художественной жизни, и тем не менее я не
раз внезапно наталкивался на еврея и там, где менее всего ожидал его встретить.
Когда я увидел, что евреи являются и вождями социал-демократии, с глаз моих
упала пелена. Тогда пришел конец полосе длительной внутренней борьбы.
Уже в повседневном общении с моими товарищами по постройке меня часто
поражало то хамелеонство, с которым они по одному и тому же вопросу
высказывали совершенно разные мнения иногда на протяжении нескольких дней и
даже нескольких часов. Мне трудно было понять, каким образом люди, которые с
глазу на глаз высказывают довольно рассудительные взгляды, внезапно теряют свои
убеждения как только они оказываются в кругу массы. Часто я приходил в
отчаяние. Иногда после нескольких часов мне казалось, что я переубедил на этот
раз того или другого из них, что мне наконец удалось сломить лед и доказать им
нелепость того или иного взгляда. Едва успевал я порадоваться своей победе, как на
следующий же день к моему горю приходилось начинать сначала. Все было
напрасно. Как раскачивающийся маятник возвращается к своей исходной точке, так
и они возвращались к своим прежним нелепым взглядам.
Я еще мог понять, что они недовольны своей судьбой; что они проклинают ее за
то, что она зачастую обходится с ними довольно жестко; что они ненавидят
предпринимателей, в которых видят бессердечных виновников этой судьбы; что они
ругают представителей власти, которые в их глазах являются виновниками их
положения; что они устраивают демонстрации против роста цен; что они выходят
на улицу с провозглашением своих требований, — все это кое-как еще можно было
понять. Но что было совершенно непонятно, так это та безграничная ненависть, с
которой они относятся к собственной народности, к величию своего народа, та
ненависть, с которой они бесчестят историю собственной страны и вываливают в
грязи имена ее великих деятелей.
Эта борьба против собственной страны, собственного гнезда, собственного очага
бессмысленна и непонятна. Это просто противоестественно.
От этого порока их можно было излечить иногда на несколько дней, максимум
на несколько недель. В скором времени при встрече с тем, кто казался тебе
излеченным, приходилось убеждаться, что он остался прежним, что он опять во
власти противоестественного.

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: