Назови меня своим именем

пытаясь набраться смелости, чтобы пробраться в его комнату. Я оказался не
готов  к  тому,  что  Мафальда  сменит  его  простыни  –  наши  простыни.  К
счастью,  тем  утром  я  вновь  попросил  его  отдать  мне  рубашку-парус,
которую он по моему настоянию носил в течение всего нашего пребывания
в Риме. Я положил ее в полиэтиленовый пакет для белья в нашем номере и
всю  оставшуюся  жизнь,  видимо,  буду  вынужден  прятать  ее  от
пронырливых  взоров.  По  ночам  я  буду  доставать  «Парус»  из  пакета,
убеждаться,  что  она  не  пропиталась  запахом  полиэтилена  или  моей
одежды,  ложить  ее  рядом,  оборачивая  вокруг  себя  ее  длинные  рукава,  и
выдыхать  его  имя  в  темноте. 
Улливер,  Улливер,  Улливер
  –  так  Оливер
называл  меня,  подражая  причудливому  выговору  Мафальды  или  Анкизе.
Так  я  стану  звать  его  в  надежде  услышать  в  ответ  свое  имя,  которое  сам
буду произносить вместо него, снова обращаясь к нему: 
Элио, Элио, Элио
.
Чтобы его отсутствие не так бросилось в глаза, я не стал подниматься
к  себе  по  балконной  лестнице  и  воспользовался  внутренней.  Я  открыл
дверь  спальни,  бросил  рюкзак  на  пол  и  рухнул  на  нагретую,  залитую
солнцем  кровать.  Слава  богу,  они  не  выстирали  покрывало.  Я  вдруг
ощутил,  что  счастлив  вернуться.  В  ту  же  секунду  я  был  готов  уснуть,
забыть о рубашке, о запахе, о самом Оливере. Кто в силах противиться сну
в  два  или  три  часа  пополудни  в  этих  солнечных  средиземноморских
регионах?
В  изнеможении  я  решил  позже  достать  свою  нотную  тетрадь  и
вернуться  к  Гайдну  с  того  места,  где  бросил  его.  Или  отправлюсь  на
теннисный  корт,  посижу  на  одной  из  нагретых  солнцем  скамеек,  ощущая
расходящиеся  по  телу  волны  удовольствия,  и  посмотрю,  с  кем  можно
сыграть партию. Там всегда кто-нибудь был.
Никогда  в  жизни  я  не  был  так  рад  погрузиться  в  сон.  Впереди  еще
достаточно  времени  для  скорби,  думал  я.  Она  придет,  подкравшись
незаметно, как это чаще всего случается, и тогда от нее уже нелегко будет
отделаться.  Предвидеть  страдание,  чтобы  нейтрализовать  его  –  какая
жалкая, трусливая уловка, говорил я себе, осознавая, что мне нет равных в
этой  науке.  А  что  если  она  придет  внезапно?  Что  если  охватит  меня  и  не
отпустит – скорбь, явившаяся навсегда – и будет делать со мной то же, что
делало  желание  все  эти  ночи,  когда  казалось,  что  в  моей  жизни  недостает
чего-то  главного,  словно  какого-то  жизненно  важного  органа,  так  что  эта
потеря  сейчас  будет  равносильна  потере  руки,  которую  видишь  на  своих
фотографиях по всему дому, но без которой ты вряд ли когда-нибудь снова
будешь  собой.  Ты  теряешь  ее,  но  даже  зная  заранее,  что  потеряешь,  даже
будучи готов к этому, ты не можешь заставить себя смириться с потерей. И

попытка  не  думать  о  ней,  как  и  мольба  не  видеть  ее  во  сне,  причиняет  не
меньшую боль.
Затем  появилась  еще  более  странная  мысль:  Что  если  мое  тело  –
только тело, сердце – станут взывать к нему? Что тогда?
Что  если  ночью  я  стану  себе  невыносим,  если  его  не  будет  рядом  со
мной, во мне? Что тогда?
Думать о боли заранее.
Я  понимал,  что  делаю.  Даже  во  сне  я  понимал  это.  Пытаешься
обезопасить себя, вот что ты делаешь – и в конце концов уничтожишь все,
трусливый, 
изворотливый 
мальчишка, 
вот 
кто 
ты, 
трусливый,
бессердечный, изворотливый мальчишка. Этот голос вызвал у меня улыбку.
Солнце сейчас светило прямо на меня, и я любил солнце с почти языческой
страстью ко всему земному. Язычник, вот кто ты. Я никогда не представлял,
что  так  могу  любить  землю,  солнце,  море  –  люди,  вещи  и  даже  искусство
отходили на второй план. Или я обманывал себя?
Далеко  за  полдень  я  отчетливо  ощутил,  что  сон  доставляет  мне
наслаждение, а не только служит убежищем – сон сам по себе, сменяющие
друг  друга  сновидения,  что  может  быть  лучше?  Явление  чего-то  столь
совершенного,  какого-то  истинного  блаженства,  завладело  мной.  Кажется,
сегодня  среда,  подумал  я,  и  действительно  была  среда,  когда  точильщик
ножей  устраивается  в  нашем  дворе  и  начинает  затачивать  все  лезвия  в
доме, а Мафальда вечно болтает с ним, стоя рядом, с предназначенным для
него стаканом лимонада в руке, пока он склоняется над точильным камнем.
Скрежещущий,  царапающий  звук  станка,  наполняющий  треском  и
шипением  послеполуденный  зной,  успокаивающими  волнами  доносился  в
мою  спальню.  Я  не  мог  признаться  даже  самому  себе,  каким  счастливым
сделал  меня  Оливер  в  тот  день,  когда  съел  мой  персик.  Конечно,  это
тронуло меня, но также это польстило мне, словно этим жестом он говорил,

жүктеу/скачать 1,05 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: