Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

что я остался не слишком доволен собой. Я объяснил, что не думаю, будто
операция что-то изменит в лучшую сторону, – в конечном счете Хелен все
равно предстоит умереть.
– Я знаю, что вы предпочли бы не оперировать в этот раз, – сказал мне
брат  Хелен.  –  Но  мы  хотим,  чтобы  вы  знали,  насколько  мы  вам
благодарны.  Ни  один  другой  врач  не  желал  нас  слушать.  Она  знает,  что
умрет. Ей просто хочется немного оттянуть этот момент, вот и все.
Пока  он  говорил,  я  заметил,  что  за  окном  стояло  чудесное  весеннее
утро, – даже унылый больничный двор выглядел оптимистично.
–  Что  ж,  если  нам  повезет,  она  проживет  еще  несколько  месяцев,  –
заключил  я,  стараясь  смягчить  удар  и  уже  сожалея  о  словах,
произнесенных несколькими минутами ранее, когда я безуспешно пытался
найти золотую середину между надеждой и суровой реальностью.
Оставив  родных  Хелен  в  крохотной  комнатушке,  где  они  вчетвером
теснились  на  небольшом  диване,  плотно  прижавшись  друг  к  другу,  я
устремился  прочь  от  них  по  мрачному  больничному  коридору  и  в
очередной  раз  задумался  о  том,  как  сильно  мы  цепляемся  за  жизнь  и
насколько меньше было бы страданий, если бы мы этого не делали. Жить
без  надежды  невероятно  сложно,  но  в  конце  концов  надежда  запросто
может одурачить любого из нас.
***
Назавтра  все  стало  только  хуже.  На  утреннем  собрании  никто  не
отпускал привычные язвительные шуточки. Первым мы проанализировали
случай  мужчины,  умершего  вследствие  задержки  с  переводом  в  наше
отделение,  хотя  этого  легко  можно  было  избежать.  Затем  настал  черед
женщины,  у  которой  констатировали  смерть  мозга  после  сильного
кровоизлияния. Мы угрюмо смотрели на ее снимок.
–  Это  мертвый  мозг,  –  объяснил  один  из  моих  коллег  младшим
врачам. – Видите, мозг выглядит как матовое стекло.
Последним  мы  рассмотрели  случай  восьмидесятилетнего  старика,
который  пытался  повеситься,  –  в  результате  его  мозг  получил
гипоксические повреждения.
– А нельзя рассмотреть что-нибудь менее депрессивное? – спросил кто-
то, но ничего такого не было, и собрание завершилось.
В  коридоре  я  столкнулся  с  врачом-неврологом,  разыскивавшим  меня.
Он  щеголял  в  костюме-тройке  (редкость  для  современного  больничного
врача),  но  выглядел  не  жизнерадостным  и  веселым,  как  обычно,  а  слегка
нерешительным.

– Можно попросить вас взглянуть на одну пациентку? – спросил он.
–  Разумеется,  –  ответил  я  с  энтузиазмом,  так  как  всегда  стремился
заполучить 
себе 
побольше 
пациентов 
и 
очень 
надеялся 
на
доброкачественную  опухоль,  хотя  выражение  его  лица  несколько
настораживало.
– Снимки загружены в систему, – сказал он, и мы вернулись в кабинет,
где  ординатор  отделения  неврологии  вывел  томограмму  на  экран
компьютера.
– Увы, ей всего тридцать два, – объяснил невролог.
–  О  боже!  –  воскликнул  я.  На  снимке  красовалась  огромная  и
однозначно  злокачественная  опухоль  в  лобной  части  мозга.  –  Да  что  за
неделя такая?!
Мы  прошли  в  приемный  покой,  где  на  кушетке  за  занавеской  лежала
пациентка. Снимок сделали всего двадцать минут назад, и невролог только
что  объяснил  ей  –  в  общих  чертах,  разумеется,  –  что  именно  на  нем
обнаружили.  Эта  молодая  женщина,  мать  двоих  детей,  вот  уже  несколько
недель  мучилась  от  сильнейших  головных  болей.  Рядом  с  ней  сидел  ее
муж. Глаза у обоих были заплаканы.
Я присел на кровать и как можно понятнее объяснил женщине, какого
рода лечение ей понадобится. Я постарался дать ей хоть немного надежды,
но  не  мог  притворяться,  будто  ее  удастся  вылечить.  Любому  врачу
известно:  во  время  подобных  мучительных  разговоров,  особенно  если
пациент  узнает  плохие  новости  столь  внезапно,  он  усваивает  лишь
незначительную  часть  того,  что  ему  было  сказано.  Я  отправил  пациентку
домой,  прописав  стероиды,  которые  должны  были  быстро  справиться  с
головными  болями,  назначив  операцию  на  ближайший  понедельник  и
пообещав  ей  и  ее  убитому  горем  мужу,  что  обязательно  объясню  все  по
второму разу вечером перед операцией. Если честно, не очень-то приятно
сообщать кому бы то ни было, что у него неизлечимая опухоль мозга, и тут
же отправлять домой, но больше ничего сделать было нельзя.
Следующим  утром  я  показал  томограмму  ее  мозга  на  утреннем
собрании. Черно-белый снимок высветился перед нами на стене.
Я ознакомил всех с предысторией и попросил Дэвида, одного из самых
молодых  стажеров,  представить,  что  после  проведения  томографии  его
попросили  встретиться  с  пациенткой,  как  это  произошло  вчера  со  мной.
Что бы он сказал ей?
Дэвид, обычно уверенный в себе и полный энтузиазма, молчал.
– Ну же, – сказал я. – Ты должен ей что-то сказать. Ты ведь уже делал
это раньше.

– Э-э-э, ну… – Он пытался подыскать нужные слова. – Я бы сказал ей,
что  на  снимке  мы  увидели  аномальное  образование  с,  э-э-э,  масс-
эффектом…
– Ну и как она поймет эту хрень?
–  Я  бы  сказал,  что  нужно  провести  операцию,  чтобы  мы  могли
установить, что это такое…
–  Но  ведь  это  неправда.  Мы  ведь  прекрасно  знаем,  что  это  такое.  Это
чрезвычайно  злокачественная  опухоль  с  отвратительным  прогнозом!  Ты
боишься  сообщить  об  этом  пациентке!  Но  она  поймет,  что  все  плохо,  по
тому,  как  ты  на  нее  смотришь.  Если  бы  речь  шла  о  доброкачественной,
безвредной  опухоли,  ты  бы  наверняка  улыбался.  Так  что  же  ты  ей
скажешь?
Дэвид  ничего  не  ответил,  и  в  сумрачной  комнате  вновь  повисла
неловкая тишина.
–  Да,  задача  непростая,  –  произнес  я  уже  мягче.  –  Поэтому  я  вас  и
спрашиваю.
Если  приходится  сообщать  плохие  новости,  я  никогда  не  могу
определить, удалось ли мне их правильно преподнести или нет. Пациенты
не  звонят  после  этого  со  словами  «Мистер  Марш,  мне  очень  понравилось
то, как вы рассказали мне, что я скоро умру» или «Мистер Марш, это был
полный  отстой».  Остается  только  надеяться,  что  я  наломал  не  слишком
много дров.
Хирург  всегда  должен  говорить  правду  –  но  нельзя  при  этом  лишать
пациента  последней  надежды.  Найти  золотую  середину  между  здоровым
оптимизмом  и  реалистичным  взглядом  на  вещи  порой  оказывается  ох  как
непросто.  Опухоли  различаются  по  степени  злокачественности,  и  никогда
не знаешь, что именно произойдет с конкретным пациентом: всегда есть те,
кому  удается  прожить  с  болезнью  долгие  годы.  И  это  отнюдь  не  случаи
чудесного  исцеления,  а  лишь  статистические  выбросы.  Вот  я  и  говорю
своим пациентам, что если удача будет на их стороне, то они проживут еще
несколько лет, если же им не повезет – то гораздо меньше. Я объясняю им,
что  при  рецидиве  опухоли  можно  будет  снова  заняться  лечением.  Кроме
того,  хотя  это  в  некоторой  степени  и  является  попыткой  ухватиться  за
соломинку, можно надеяться, что появятся новые методы лечения. В конце
концов,  большинство  пациентов  вместе  с  родственниками  непременно
постараются  разыскать  в  Интернете  информацию  о  своей  болезни,  и
сегодня  уже  не  получится  отделаться  по-отечески  заботливой  ложью.  Как
бы то ни было, рано или поздно большинство пациентов пересекают точку
невозврата,  как  произошло  с  Хелен.  Признать,  что  этот  момент  настал,

невероятно сложно и пациенту, и врачу.
В  затемненной  комнате  царила  почтительная  тишина,  пока  я  пытался
донести все это до присутствующих, однако мне было сложно определить,
понимают ли они на самом деле то, о чем я говорю.

жүктеу/скачать 1,27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: