***
Три года назад я оборудовал мансарду на своем чердаке. Я сделал
наклонные слуховые окошки, а кроме того, установил французские окна,
выходящие на закрытый балкон, пристроенный к крыше в задней части
дома и окруженный невысоким ограждением. Тут достаточно места для
одного стула и нескольких цветочных горшков, и я люблю сидеть здесь
летними вечерами, придя с работы. Итак, вернувшись из больницы, я
поудобнее устроился на балконе с бокалом джин-тоника: передо мной
открывался типичный для южной части Лондона вид на дымовые трубы,
шиферные кровли и редкие кроны деревьев, уходящие вдаль. Я наблюдал
за птицами, в лучах закатного солнца порхавшими между садовыми
деревьями, и за тремя ульями, расположенными прямо напротив моей
мастерской. Я думал о своих пациентах. Я думал о своих коллегах, и о
мужчине, которому только что зачитал смертный приговор. Я подумал о
том, как он сразу же осознал, что больше никогда не вернется домой, что
отказавшиеся от него родственники никогда не придут его навестить, что
он умрет под присмотром незнакомых людей в каком-нибудь
обезличенном месте. Я подумал о том, как ушел от него прочь, – но что
еще я мог сделать? Солнце село, и я услышал, как на соседской крыше
надрывается черный дрозд.
Три операции, которые я провел на следующий день, оказались
простыми и незамысловатыми. Кстати, выяснилось, что женщина с
менингиомой все-таки была тем воскресным вечером в больнице – в одной
из других палат.
Несколько дней спустя, уже после того, как больного алкоголизмом
мистера Мэйхью перевели из моего отделения, я заметил его вдалеке,
подходя к главному входу в здание. Медсестра катила его в инвалидном
кресле по направлению к больничной кофейне. Он помахал мне здоровой
рукой, и было сложно понять, приветствует он меня или прощается со
мной. Больше я никогда его не видел.
|