(По материалам Г. Черненко)
Прошло полтора века, а подвиг американского акробата-канатоходца Жана Блондена поражает до сих пор. Он совершил такое, что, кажется, невозможно повторить. Недаром большой знаток цирка Александр Куприн писал о Блондене: «Такие люди рождаются только раз в тысячу лет по особому заказу природы».
Этот «чародей каната», как его нередко и справедливо называли, родился в феврале 1824 года во Франции в городе Сен-Омер на побережье Ла-Манша. Блонден — его цирковой псевдоним. На самом деле великого канатоходца звали Жан-Франсуа Гравеле. Любовь к цирку у него проснулась ещё в раннем детстве. Жану Гравеле исполнилось пять лет, когда в Сен-Омер приехала труппа странствующих циркачей. Мальчишка пропадал в их шапито. Особенно его поразило искусство канатоходцев, их умение сохранять удивительное равновесие, и он решил сам попробовать ходить по канату. К счастью, рядом жил старый моряк, кое-что понимавший в этом деле. Он-то и дал будущему Блондену первые уроки канатной эквилибристики. Ну а настоящим канатоходцем юноша стал, уже работая в цирковой труппе. С тех пор на афишах и замелькала фамилия Блонден, а весть о необыкновенно ловком и бесстрашном акробате разнеслась по всей Франции.
Около двадцати лет Блонден выступал на аренах европейских цирков. Он достиг величайшего мастерства в трюках на канате. Один из современников канатоходца писал: «Нужно видеть ту уверенность и твёрдость в его движениях, чтобы судить, до какой степени этот человек усвоил подобного рода упражнения. Всегда весёлый, счастливый — он как будто бы и не допускает возможность сломать себе шею!»
Отважному канатоходцу уже стало мало одной Европы. Когда ему исполнилось двадцать семь лет, он решил ехать за океан, чтобы покорить и Новый Свет.
Антрепренёр американской труппы пригласил Блондена к себе на весьма выгодных для него условиях. И действительно, Блонден не прогадал. Гастроли в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне и других крупных городах Соединённых Штатов проходили с огромным успехом. Изобретательность Блондена, казалось, не знала границ. Он выдумывал опасные трюки, которые с поразительным хладнокровием исполнял на канате. Мало того, он поднял канат на небывалую высоту и значительно его удлинил, сделав, как позже писали, «ставку на риск». Неустрашимого канатоходца постоянно преследовала мысль: придумать какой-нибудь невероятный, умопомрачительный номер. Идея пришла ему… во сне!
Однажды Блондену приснилось, что он стоит у знаменитого Ниагарского водопада и смотрит, как со страшной высоты низвергаются потоки воды. Вдруг он взлетает в воздух и видит под своими ногами тонкий шёлковый шнур, туго натянутый над бездной. Он идёт по шнуру, достигает берега и в этот момент просыпается.
С той ночи Блонден только и думал, как бы и в самом деле перейти по канату величайший водопад мира. Этот водопад, как известно, находится в Северной Америке на реке Ниагаре. Он разделён островом на две половины. Левая, канадская часть, имеет высоту 48 метров и ширину около 900 метров; правая часть высотой более 50 метров и шириной свыше 300 метров расположена в США. Над ней и решил пройти бесстрашный канатоходец.
Он осуществил свой замысел летом 1859 года. За несколько дней удалось натянуть прочный канат из волокон тропических растений и на обоих берегах Ниагары выстроить амфитеатры. В газетах появились объявления о том, что акробат Блонден совершит переход через Ниагарский водопад по канату длиной более трёхсот метров. В день представления 30 июня 1859 года десятки тысяч зрителей собрались около водопада. Многие ожидали, что случится несчастье. Но Блонден смело ступил на канат и ровным мерным шагом двинулся вперёд. Для достижения противоположного берега ему требовалось совершить около 600 шагов! «Невыразимый ужас овладел публикой, — писал очевидец. — Фигура человека, двигавшегося в воздухе, то появлялась, то исчезала, окутанная облаком водяной пыли». На середине каната Блонден лёг на спину над кипящей пропастью, «подобно путнику, решившему отдохнуть на своей дороге». Лежал он недолго, через несколько секунд поднялся и пошёл дальше.
Миновали пять минут напряжённого ожидания, и вот смельчак наконец закончил свой смертельно-опасный переход! Громкими овациями и криками радости приветствовали зрители героя беспримерного циркового номера. Оркестр заиграл «Марсельезу». Переждав на канадском берегу минут двадцать, Блонден отправился в обратный путь.
К счастью, и этот переход завершился благополучно. Скоро о подвиге бесстрашного канатоходца стало известно во всём мире. Понятно, что и Европа встретила Блондена с триумфом. В Англии, выступая в лондонском «Кристальном дворце» на высоте более 30 метров, он шёл по канату на… ходулях и при этом нёс за спиной человека! Он хотел везти в тележке и свою пятилетнюю дочь. Но вмешалась полиция и запретила трюк на том основании, что «взрослый человек имеет право сломать себе шею где угодно, у ребёнка же ещё нет собственной воли». Тогда Блонден решил прокатить по канату живого льва. Однако на середине пути тележка вдруг застряла! «Публика пришла в ужас, — рассказывал один из зрителей, — ждали падения и гибели льва, а, пожалуй, и самого акробата». Но Блонден с неизменным присутствием духа пошёл назад, пятясь к площадке; после устранения неполадки опять двинулся со львом в рискованный путь.
Осенью 1864 года знаменитый канатоходец появился в Петербурге. Газета «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» поместила большое объявление о его выступлении 11 августа. Увы, капризная петербургская погода сорвала выступление, и оно состоялось лишь пять дней спустя, в воскресенье 16 августа. На плацу Первого кадетского корпуса на Васильевском острове собрались тысячи петербуржцев. Они с любопытством рассматривали опоры 50-метровой высоты, к которым был прикреплён канат длиной более 160 метров. Особенно поражала высота. «Такой вышины, — замечала столичная газета, — не достигает ни один дом в Петербурге». От туго натянутого каната к земле шло множество тонких растяжек, а к ним, для стабилизации, были подвешены мешки с песком. По обоим концам каната виднелись площадки.
На большом огороженном пространстве были устроены ложи для респектабельной публики, расставлены стулья и скамейки. Но больше всего зрителей стояло за оградой на дешёвых местах за полтинник. Немало зрителей, желавших бесплатно посмотреть представление, собралось на верхней галерее университета, а также теснилось на Первой линии у Большого проспекта и даже на Исаакиевской площади.
Наконец в намеченный час на плацу показался Блонден, одетый в блестящий костюм, и быстро, ловко взобрался по верёвке на площадку перед канатом. «Гром рукоплесканий встретил всемирно знаменитого акробата», — писала газета. Раскланявшись с публикой, Блонден махнул рукой музыкантам, и те тотчас же заиграли весёлую польку, а он с тяжёлым шестом (балансом) в руках уверенно прошёл весь канат. На обратном пути он несколько раз останавливался, принимая рискованные позы. «И хоть делал он это чрезвычайно ловко и грациозно, будто шут, — отмечала газета „Петербургский листок“, — однако во многих местах среди толпы вырывались восклицания испуга, и некоторым дамам делалось дурно».
Блонден становился на голову, ложился на спину и снова быстро вскакивал на ноги; не касаясь руками каната, кувыркался, ходил, завязав глаза плотной повязкой и вдобавок надев на голову мешок; висел, зацепившись за канат лишь одной ступнёй, и, наконец, пронёс на спине человека, который был значительно выше и тяжелее его.
Замечательный акробат дал в Петербурге ещё пять представлений. Он показал упражнение со стулом, стоявшим на середине каната: акробат как ни в чём не бывало садился на него, положив ногу на ногу и спокойно покачиваясь, становился на сиденье, перепрыгивал через спинку. Исполнял Блонден и свой коронный номер — «завтрак в воздухе»: ставил на канат маленькую печку, разжигал в ней огонь и готовил для себя яичницу!
В начале сентября 1864 года прославленный канатоходец уехал в Москву и там тоже дал несколько представлений.
Жан-Этьен Робер-Гудэн, «поэт волшебства»
(По материалам Г. Черненко)
Жан-Этьен Робер был сыном часовых дел мастера. Он родился в городе Блуа, в центре Франции. Больше всего Жан-Этьен увлекался механикой, точнее, часовыми механизмами. Да это и неудивительно, если учесть, что вырос он в мире часов, окружавших его с самого раннего детства.
Молодым человеком Жан-Этьен перебрался в Париж и открыл там часовую мастерскую под названием «Точное время». Вскоре её уже хорошо знали во французской столице. Дело в том, что Робер прославился не только как искусный часовщик. Ещё больше он стал известен благодаря своим замечательным изобретениям. Один за другим появлялись его автоматы, вызывавшие восторг и удивление: поющие птицы, двигающиеся куклы, автоматические музыканты. На одной из парижских выставок в 1844 году Робер демонстрировал механического писца и рисовальщика. Посмотреть на это чудо механики приезжал сам король Луи-Филипп!
Однажды Жан-Этьен Робер выставил на всеобщее обозрение созданные им таинственные часы. Корпус их, изготовленный из хрусталя, был совершенно прозрачным и пустым. И тем не менее стрелки двигались по циферблату, точно показывая время.
Пожалуй, это был первый иллюзионный трюк, придуманный Робером.
Его загадочные часы появились неслучайно. Робер уже подумывал об иллюзионных трюках, когда в его руки попала книга Карлсбаха «Энциклопедический словарь научных развлечений». Она, можно сказать, круто изменила судьбу Робера. Но особенно важную роль в его жизни сыграл известный тогда фокусник Торрини, зашедший однажды в мастерскую «Точное время», чтобы отремонтировать какой-то аппарат из своего реквизита. Встретил его сам владелец мастерской, Робер. Разговорились, и Торрини с удивлением узнал, что часовой мастер мечтает стать иллюзионистом, придумывает иллюзионные номера и обладает подвижными, ловкими руками прирождённого фокусника. Торрини даже раскрыл перед Робером секреты некоторых своих трюков. А вскоре состоялось и первое выступление молодого иллюзиониста-любителя. Он был приглашён на вечер к парижскому архиепископу. Один из трюков, показанных тогда Робером, выглядел следующим образом. Он вручил хозяину дома большой, тщательно запечатанный конверт и дал листок бумаги, попросив написать что-нибудь. Сложенный листок Робер разорвал на мелкие клочки и тут же сжёг их. Затем попросил архиепископа вскрыть конверт. Каково же было удивление всех присутствовавших, когда оказалось, что в конверте лежал лист с надписанным архиепископом, обращением к Роберу: «Я не прорицатель, но предсказываю вам великое будущее». До сих пор остаётся загадкой, как удалось Роберу всё это сделать. Ясно было лишь одно: в Париже появился новый замечательный иллюзионист и манипулятор.
В дальнейшем он стал выступать под фамилией Робер-Гудэн, присоединив к своей ещё и фамилию жены. Под этим двойным именем он и вошёл в историю иллюзионного искусства.
Спустя несколько лет, будучи уже известным мастером, Робер-Гудэн основал в Париже необыкновенный иллюзионный театр — первый в мире.
Афиши гласили: «Представление будет состоять из совершенно неизвестных ещё номеров, изобретённых господином Робером-Гудэном, таких как „каббалистический маятник“, дерево, вырастающее на глазах зрителей, таинственный букет, послушные карты, чудодейственная рыбная ловля и многих других не менее загадочных».
Успех иллюзионного представления превзошёл все ожидания. Билеты на «фантастические вечера», как называл Робер-Гудэн свои выступления, стоили дорого. И всё же театр всегда был полон. «Вечера» привлекали не только своей загадочностью и мастерством исполнения трюков, но и той изящной манерой, с которой они выполнялись. Публике нравились обаяние артиста, всегда элегантно одетого, его юмор и поэтический дар.
Ассистент подавал артисту бутылку с вином. По заказу зрителей Робер-Гудэн наливал из неё в бокалы то белое, то красное вино, ликёр или шампанское. И всё это, ещё раз отметим, из одной и той же бутылки! Ассистенты относили бокалы в зал, и зрители убеждались, что заказы их выполнены точно.
Но вдруг иллюзионист замечал, что у него к вину нет фруктов. По мановению «волшебной» палочки на сцене вырастало деревце с чудесными апельсинами на ветках.
Удивительным был также трюк, изобретённый Робером-Гудэном и называвшийся «сон в воздухе». Исполнял его шестилетний сын артиста. Мальчик становился на скамеечку, опираясь руками на две вертикально стоящие палки. Скамейку убирали, потом — одну из палок. Юный исполнитель оставался висеть в воздухе. Дальше — больше. Робер-Гудэн поворачивал сына за ноги до горизонтального положения, и тот «засыпал» в воздухе, опираясь локтем на единственную палку. Но самым поразительным являлся следующий трюк. Робер-Гудэн появлялся на сцене с папкой для бумаг; он ставил её на лёгкий деревянный мольберт, и начинались чудеса: иллюзионист доставал из тонкой папки несколько картин, затем — две дамские шляпки, украшенные цветами и перьями, живых голубей, три медные кастрюли, одна из которых была заполнена дымящимся кипятком, клетку с живыми птицами, а в довершение всего «из папки» выпрыгивал… маленький сын иллюзиониста.
Безусловно, Роберу-Гудэну помогали талант и умения механика-изобретателя. Его реквизит — столы, шкатулки, коробки и прочее — был насыщен сложными механическими приспособлениями.
Он первым начал исполнять телевизионные трюки с деньгами — металлическими и бумажными. Они возникали на глазах зрителей, казалось, из ничего, падали вниз дождём, и артисту оставалось лишь ловить их в ведёрко. Робер-Гудэн складывал целые охапки банкнот в сундук, поставленный на эстраде, обещая отдать это богатство тому, кто сможет сундук поднять. Зрители пытались, но, разумеется, безуспешно. Тяжесть была слишком велика. Тогда за дело брался сам Робер-Гудэн. К удивлению всех, он легко поднимал свой сундук и уносил за кулисы под гром аплодисментов.
В заключение иллюзионист предлагал зрителям выстрелить в него из пистолета. Предварительно пулю метили. Стреляли, и — о чудо! — пуля оказывалась… во рту артиста. Улыбаясь, он выплёвывал её на поднос и отдавал зрителям, чтобы они могли убедиться: обмана никакого нет, пуля та самая, с меткой.
Были у Робера-Гудэна и номера из арсенала факиров. Он бесстрашно опускал руку в расплавленное олово, умывался им, более того, полоскал расплавленным металлом рот, пил кипяток, прикладывал к своему лицу раскалённый докрасна железный прут. Секреты придуманных им трюков и фокусов он строго хранил, и это позволяло ему с успехом демонстрировать их много лет. Только оставив сцену и поселившись в Сен-Жерве, близ своего родного города Блуа, он принялся за мемуары, в которых рассказал о своей необыкновенной жизни, а также написал несколько книг по истории иллюзионного искусства.
Робер-Гудэн умер в 1871 году, в возрасте шестидесяти шести лет. Основанный им иллюзионный театр ещё некоторое время продолжал существовать. На его сцене выступали зять и сын ушедшего из жизни артиста. Однако такого успеха, которым пользовался Робер-Гудэн, у них не было. Преемники «поэта волшебства», увы, не обладали ни его талантом, ни обаянием, ни мастерством. Театр угасал и в конце концов прекратил своё существование.
А вот память о великом французском иллюзионисте жива до сих пор. Его именем названы улицы в Париже и Блуа. Современные иллюзионисты и фокусники продолжают использовать созданные им трюки. Приезжая во Францию, они всегда стремятся побывать на родине своего великого учителя и поклониться его могиле.
Иван Заикин, или Пуля в кулаке
(По материалам А. Володева)
В 1904 году русский богатырь Иван Михайлович Заикин (1880–1948) стал чемпионом мира по тяжёлой атлетике. Спустя несколько лет он же стяжал славу искуснейшего пилота России.
— Мне приходилось разрываться между тремя сильнейшими страстями: небом, гиревым спортом и борцовским ковром. Но небо часто ускользало, потому что не было средств на покупку очередного дорогостоящего летательного аппарата, и тогда мне приходилось выходить на арену, — вспоминал в 1946 году Заикин. — А там открывалось непонятное, то, что я применял для развлечения пресытившейся публики и что давало циркам аншлаги…
Что же побуждало и аристократов и простолюдинов стонать от восторга, а репортёров бульварных газет обвинять силача в дешёвом факирстве? Вот что говорил сам Заикин:
— Был в моём репертуаре номер, требующий определённой сноровки. Я производил быстрое жонглирование пудовыми гирями в неприличной близости от собственной головы. Бывало, что гирю не получалось ухватить, увернуться тоже не получалось. Верите ли, нет ли, но я мог волевым усилием притормозить неудачно падающий груз прямо в воздухе и даже принудить его изменить траекторию: гиря как бы щадила, проходя из верхней, критической точки начала падения по дуге, и мягко, безвредно, довольно далеко от меня шлёпалась на опилки. Вот я и придумал проделывать это намеренно, на глазах у скептиков. Скажу, что, гирями начав, я задумал добавить ещё резиновые пули, выстреливаемые из ружья. Я их ловил в кулак, опять же затормаживая большим хотением добиться невозможного. Когда записывали в Мюнхгаузены, отвечал, что с шулерами за одним столом никогда не сиживал: на пиру легче обмануть. Да что я-то? Вот американец Камерон Якобсон, тот вообще резиновые пули зубами ловил. И это не обман. Я сам тогда своим необычным зрением видел, как это всё происходило… Может, из-за моей природной исключительности я острее других чувствовал пределы, очерченные провидением…
Иван Михайлович также вспоминал, что впервые убедился в совершеннейшей уникальности своего мировосприятия во время одного из тренировочных полётов, будучи курсантом Парижской авиашколы:
— Полёт — это риск. Но я могу, значит, смею и должен. Уровень авиации того времени часто рвал волосок жизни пилота. Ты в воздухе. На земле находятся душевно неуравновешенные, жаждущие ради забавы пострелять по аэроплану. Попал под обстрел и я однажды. Плоскости машины оказались в дырах, а одну пулю, приближающуюся ко мне, я увидел. Каким-то образом я заставил её изменить путь, изловчившись, схватил. Когда посадил аппарат, она была тёплой… Если даже предположить, что пуля была на излёте, моё действие всё равно не дало бы положительных результатов… Но я её, как Якобсон, заметил в нужный момент…
Якобсон — феномен циркового искусства — задолго до Ури Геллера взглядом гнул металлические ложки, распрямлял звенья массивной цепи, останавливал ход хронометра, замедлял и ускорял его. Он говорил, что ловить зубами пули может только в дни, приходящиеся на полнолуние, когда его восприятие движения сверхбыстрых тел искажается. Был даже проделан опыт. К внутренней стороне оконного стекла мчавшегося мимо Камерона экспресса прикрепляли газетную страницу. И он слово в слово воспроизводил её содержание, поясняя:
— Ничего особенного. Для меня вагон неподвижен, печатный текст маячит перед глазами. Для остальных экспресс уже далеко. Я вижу вагон неподвижным ровно столько, сколько хочу…
В 1972 году участница Великой Отечественной войны, москвичка Евдокия Малахова рассказывала об артиллеристе Павле Сорокине. Этот тогда двадцатилетний лейтенант видел полёт как своих, так и вражеских снарядов. Но только ночью. Днём, как выразилась фронтовичка, в его зрении что-то не срабатывало.
Великий полководец А. В. Суворов простил растрату интенданту Ивану Муровцеву только за то, что тот различал движение выстреливаемых пуль: их находили там, куда он указывал. Президенту США Джону Ф. Кеннеди демонстрировали невероятные способности морского пехотинца М. Кветковски, которому (хоть и не всегда) удавалось менять траекторию снаряда, выпущенного из гаубицы. Тот же Кветковски мог отклонять траектории пуль, выпущенных из пистолета да так, что они поражали отнюдь не основную мишень, а контрольную, отнесённую на десять метров в сторону.
— Я воспринимаю пулю, как назойливую муху, которую отгоняю взглядом, — признавался морской пехотинец, — и для меня всё это просто.
Однако жизнь показывает, что всё не так просто. Например, Заикин говорил:
— Как только я потерял здоровье, исчез и таинственный дар.
Якобсон тоже отказался от приносящей изрядные доходы карьеры человека-пулеуловителя, как только у него обнаружили злокачественную опухоль мозга. Морской пехотинец М. Кветковски умер от аналогичной болезни.
Евдокия Малахова говорила об испепеляющем, поистине дьявольском взгляде лейтенанта Сорокина, ставшего через много лет после войны жертвой загадочной болезни. У Заикина же был взгляд добрейшего человека. Стало быть, раз на раз не приходится. Не стоит сомневаться, пожалуй, только в том, что многие знания — это многие печали… Но что мы знаем об этом феномене? Представьте, не так уж мало.
Познакомимся с утверждением российского учёного Н. Д. Львова: «Глаза — это выросты мозга». Мозг, что тоже доказано, — источник энергии, преобразующейся в силу. Сила, в свою очередь, не может быть пассивной, а должна использоваться в нашем случае для воздействия на смертельно опасные предметы — пули, гири, артиллерийские снаряды. Однако возможно ли это? По мнению парапсихологов, разделяющих взгляды знаменитого физика Вернера Гейзенберга, вполне возможно. Ведь принцип неопределённости, сформулированный им, пробил огромную брешь в казалось бы незыблемой парадигме Ньютона, действующей только в жёстких рамках материальных закономерностей. Гейзенберг не боялся отбросить замшелые догматы:
— Массовое поведение (как в толпе людской, так и в атомах) может быть предсказано нашим мозгом, который, меняя восприятие реальности, кардинально изменяет её. Энергия, передаваясь прерывисто, обретает такую мощь, что физический мир может обрести любую форму, желаемую человеком, правда, человеком далеко не всяким, только могущим мгновенно взаимодействовать с глобальным информационным полем Земли, и находить искомое в его лабиринтах, созданных для избранных.
Леона Дар: отвага, граничащая с безумием
(По материалам Г. Черненко)
Полёты на воздушных шарах всегда вызывали большой интерес, а уж те, что совершала американка Леона Дар, и подавно. Конкурентов она не знала. Отважная воздушная гимнастка поднималась в небо, уцепившись зубами за каучуковый зажим. С шаром её связывал лишь тонкий металлический трос, прикреплённый к трапеции под корзиной. Высоко над землёй гимнастка бралась за трапецию и проделывала на ней головокружительные трюки. В Россию Леона Дар приехала впервые летом 1887 года. Свои полёты в Москве она совершала из знаменитого сада «Эрмитаж». Московская газета «Новости дня» называла их «демонстрацией замечательной ловкости», «поразительным по искусству и красоте зрелищем». Через несколько выступлений аэронавтка покинула Россию, но спустя два года приехала опять.
В то лето в Белокаменной выступал соотечественник американской гимнастки, воздухоплаватель-парашютист Шарль Леру. Однако даже его громкое имя и рискованные прыжки не ослабили впечатления от воздушного номера бесстрашной гимнастки. Гастроли Леоны опять начались в саду «Эрмитаж». Поднималась она не одна. Её сопровождал аэронавт Эдуард Спельтерини, а иногда и кто-нибудь из зрителей, пожелавший испытать свою храбрость (разумеется, не бесплатно).
Спельтерини управлял подъёмом и спуском шара, а также помогал Леоне Дар после её выступления подняться по верёвочной лестнице в корзину. Обычно шар уносило ветром за пределы Москвы, и там, бывало, случались неприятные происшествия. Об одном из них газета «Новости дня» сообщала: «Последний полёт Леоны Дар ознаменовался довольно печальным инцидентом. Воздухоплаватели опустились в трёх верстах от Рогожской заставы, на поле, засаженном картофелем. Крестьяне с гиканьем и криками окружили их. „Режь, рви, круши!“ — ревела толпа. Некоторые из селян выкапывали картофель и швыряли его в воздухоплавателей. Помощи осаждённым ждать было неоткуда, и крестьяне, разорвав в трёх местах шар и обрезав канаты, поддерживающие корзину, принялись за расхищение всего, что попадало под руку. Наконец прибыла полиция, и воздухоплаватели кое-как освободились от неистовствовавшей толпы».
В начале августа 1889 года Дар и Спельтерини приехали в Казань, где также намечались полёты. Стартовая площадка была устроена в излюбленном месте отдыха горожан — Панаевском саду. Уже второй полёт, состоявшийся 10 августа, стал из ряда вон выходящим событием: было широко объявлено, что вместе с заезжими аэронавтами решил лететь профессор Казанского университета Н. П. Загоскин, в то время уже известный историк, археолог и общественный деятель! Наполнение шара светильным газом началось в полночь с 9 на 10 августа. Загоскин вспоминал, что всю ночь находился около шара, с любопытством наблюдая необычный процесс, а потом уехал. Возвратившись в сад к 5 часам вечера, профессор не узнал шара: посреди взлётной площадки величественно колыхался огромный аэростат, окружённый многочисленной публикой! На его оболочке выделялась крупная надпись — «Леона Дар».
Перед самым стартом выяснилось неприятное обстоятельство: шар, наполненный местным светильным газом невысокого качества, с трудом сможет поднять лишь трёх человек. И Спельтерини (с согласия Загоскина) решил пойти на большой риск: отправиться в полёт без якоря и с минимальным запасом балласта. «Само собой разумеется, — рассказывал позже профессор, — рассуждать о риске было поздно. Оставалось успокаивать себя репутацией господина Спельтерини как опытного аэронавта, да ещё соображением о том, что ему его голова так же дорога, как и мне моя».
Около 7 часов вечера «воздушный корабль» был готов к полёту. Спельтерини и Загоскин уже устроились в корзине аэростата, когда на эстраде появилась Леона Дар — красивая женщина в ярко-лиловом костюме, плотно облегавшем её стройную фигуру. Грациозно раскланявшись с публикой, она по ковровой дорожке прошла к аэростату, взяла загубник, руками ухватилась за трапецию и повисла под корзиной, приподнятой над землёй. «Пускайте!» — скомандовал Спельтерини. Под гром духового оркестра и бурю рукоплесканий шар стал плавно подниматься вверх. Едва он достиг высоты 30–40 метров, как Леона Дар бросила трапецию и, широко раскинув руки в стороны, продолжала полёт, держась лишь за один каучуковый зажим. «Картина, развернувшаяся под нашими ногами, не поддаётся никакому описанию, — вспоминал профессор Загоскин. — Надо самому пережить эту волшебную страницу сказок, чтобы иметь о ней точное представление». Далеко внизу остался Панаевский сад, из которого доносились звуки оркестра. Аэростат медленно плыл над вечерней Казанью. «Испытывал ли я чувство страха? — писал Загоскин спустя три дня после полёта. — Будучи далёк от мысли бравировать и рисоваться, я, положа руку на сердце, отвечу, что — нет. Впрочем, виноват, было в первые минуты нашего полёта обстоятельство, которое заставляло сердце моё биться очень и очень беспокойно. Это — отчаянная смелость госпожи Леоны Дар, висевшей внизу. Жутко было видеть сквозь открытый у наших ног люк неустрашимую аэронавтку, эффектно распластавшуюся в воздухе. Обращённое к нам в люк красивое лицо Леоны Дар дышало смелостью и энергией, тогда как челюсти её с судорожной силой стискивали каучуковый зажим. Волосы становились дыбом при взгляде на отчаянную аэронавтку». Когда Леона Дар поднялась в корзину, лицо её, по словам профессора, горело, а глаза лихорадочно блестели. Она, тяжело дыша, почти в полном изнеможении склонилась на борт. Два-три глотка коньяка, предусмотрительно захваченного Спельтерини с собой, привели её в чувство. Шар опустился в окрестностях Казани, и в тот же вечер аэронавты возвратились в Панаевский сад.
Воздушное путешествие очаровало казанского профессора. «Буду только ждать случая возобновить это дивное наслаждение», — писал он. И мечта его скоро сбылась. Через пять дней, 15 августа, он вместе с Леоной Дар и Спельтерини совершил второй полёт. Подготовка к полёту сильно затянулась, её пришлось вести под дождём, и старт состоялся лишь поздно вечером. После номера Леоны Дар воздушное течение понесло аэростат к лесу! На беду, шар начал быстро терять высоту. За борт полетело всё, что можно было выбросить: гайдроп (канат, смягчающий посадку), верёвочная лестница, трапеция, провизия и даже гардеробная корзинка Леоны Дар. С большим трудом удалось дотянуть до ровного места. Опустились уже в полной темноте. Воздухоплаватели обнялись и поздравили друг друга со счастливым исходом полёта.
Вскоре в Казани вышла в свет брошюра Загоскина под названием «На аэростате. Из впечатлений воздушного путешествия». Тогда же он обратился через газету «Волжский вечер» с предложением обсудить, что значила беспредельная отвага Леоны Дар, граничившая, по его мнению, с безумием. Он считал, что воздушная гимнастка совершает столь отчаянные полёты в гипнотическом состоянии. Но так ли это? «Было бы желательно, — писал Загоскин, — чтобы ответ на мой вопрос дали специалисты». В газете развернулась настоящая дискуссия, но к общему мнению прийти так и не удалось. Один из казанских врачей призывал «из чувства сострадания не дозволять Леоне Дар её полётов» и прекратить их, хотя бы и «административным порядком».
О дальнейшей судьбе бесстрашной аэронавтки известно немного. Её компаньон Эдуард Спельтерини прославил себя многократными перелётами через Альпы. Он первым начал полёты в Южной Африке. Ему удалось установить мировой рекорд для аэростатов, поднявшись на высоту более 10 тысяч метров. Но летал он уже без Леоны Дар.
В 1896 году с отчаянной воздухоплавательницей встретился французский журналист Де-Фретт. «Я был представлен Леоне Дар общим нашим другом, — вспоминал Де-Фретт. — Гимнастка припомнила случай, когда оборвалась-таки в воздухе, но, к счастью, как раз над крышей пятиэтажного дома, на которую она приземлилась».
«Никогда не забуду обеда, состоявшегося у неё в первый день нашего знакомства, — писал французский журналист. — После основательного возлияния мы сели за стол. Каково же было моё удивление поданному супу… из коньяка. Следующее блюдо оказалось с вином. Соус третьего — из виски. Когда же очередь дошла до жареной курицы, голова нашей хозяйки, уже покачивавшаяся на грациозных плечах, наконец опустилась на стол. Спустя несколько мгновений раздался храп (как замечательно может храпеть красивая женщина!), давший нам понять, что Леона крепко спит».
Прошло около четырёх лет после гастролей Леоны Дар в России, и у неё появился последователь, москвич, разносторонний спортсмен Жан Овербек. Он начал демонстрировать полёты, держась зубами за платок, привязанный к корзине воздушного шара. Проделывал он в воздухе и рискованные гимнастические упражнения. В это время Леона Дар уже не выступала. Совершив ровно 99 своих впечатляющих полётов и будучи суеверной, она не захотела рисковать своей жизнью, чтобы подняться в небо в сотый раз.
Буатье де Кольта, или Неразгаданная тайна
Достарыңызбен бөлісу: |