О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

никчемный кусок дерьма.
Тогда, ругая меня (она так часто это делала в ту пору, что я за долгие
месяцы привыкла воспринимать ее ругань как вполне достойные меня
речи), мать заявила, что они с отцом ни цента не потратят из своих кровью
и потом заработанных денег, чтобы отправить меня в университетский
колледж. (Это, конечно, была неправда — она и сама прекрасно знала, что
они ни за что себе не позволят не пристроить свое дитя в колледж. Она
просто брякнула это сгоряча.) Сказала, что у нее уже опускаются руки, что
она устала и не понимает, как я так могу, зачем я это делаю. Я на ту пору
успела набрать чрезмерный вес, перестала появляться в школе и на
учебной практике. Я постоянно пила и попадала в неприятные истории.
Так, громко разнося меня, она вела свою шикарную красную машину с
опущенным верхом. Когда мы подъехали к штрафной стоянке, тамошняя
парковка была забита до отказа. Вышедший к нам мужичок сказал маме,
что она должна ему шестьсот долларов. Мать посмотрела на меня. Я была в
хлопковых свободных штанах и в толстовке, с опухшими от плача в
машине глазами, с растолстевшим лицом. Никакая моя одежда на меня не
налезала, и именно в этом «наряде» я обычно теперь и ходила. Неважно,
насколько тепло было на улице. Неважно, что кожа покрывалась
капельками пота, оседавшими обратно на поры, и испускала такой запах,
что меня саму порой от него воротило.
И вот моя мать набросилась на этого мужичка, который, как я поняла,
был всего лишь работником стоянки, обещая его засудить. Стала объяснять,
насколько незаконно то, что он совершил, отбуксировав машину у
шестнадцатилетней девчонки, у совсем еще ребенка, который не в
состоянии понимать, да и не должен еще понимать, что же он такого
натворил. И это чтобы положить в свой карман шестьсот баксов!
— Чтобы нажиться на этом вот ребенке! — указала она на меня,
особенно подчеркнув последние слова.
Я вся съежилась — отчасти от страха, но еще и потому, что четко
уяснила свою роль. Мать угрожала призвать газетчиков. Обещала возбудить
против стоянки гражданский иск за все те автомобили, что скопились у них
там на парковке. Цитировала соответствующие законы. Заявляла, что это
сущий грабеж — вымогать деньги, удерживая у себя принадлежащее
другим людям имущество.
Мужичок — еще полусонный, крупный дядька с подросшей на лице
щетиной, с проглядывавшим из-под рубашки пухлым животом — дал моей
матери выговориться, после чего сказал, что мы можем забрать свою
машину и ради бога ехать восвояси. Когда мама вручала мне ключи, я

заметила, как она переменилась в лице, будто вспомнив, что одной
командой мы были, лишь пока нам требовалось получить желаемое, и что
нужда в этом уже отпала.
* * *
Предполагалось, я напишу очерк о том, чего я не могу высказать
матери, чего я никогда ей не говорила. Когда меня об этом попросили, я
поначалу испытала волнующий соблазн вынести наружу все, чем она меня
так возмущает и выводит из себя. Однако в том, что я о ней думала, уже не
было ни чего-то нового, ни какого-то праведного гнева, ни давно сидевшей
внутри обиды. Я и так уже высказала ей едва ли не все, что думала. Я и так
успела ее обидеть, а она, в свою очередь, обидела меня. Ничто из этого не
было для нас тайной.
На следующий день я вела занятия по гендерологии перед девятью
девушками-подростками, которые сидели за расставленными вокруг меня
кружком столами и очень старались говорить правильные вещи. Мы со
студентками обсуждали матерей. Говорили о том немыслимо трудном
положении, в котором наши матери находятся. О том, как они являются для
нас моделями поведения. О том, что им тоже необходимо и хочется иметь
какое-то личное пространство. Студентки этого не заметили, но меня вдруг
пробрал плач. Я сдержала выступившие слезы, а когда закончилось
занятие, отправилась в туалет и просидела в кабинке, пока не перестала
плакать. В последнее время мы совсем не разговаривали с матерью. Да и
вообще не часто с ней общались. Мне даже трудно было припомнить, что я
чувствовала, когда мы разговаривали в прошлый раз. Выплакавшись тогда
в туалете, я еще несколько часов думала, что непременно наберу ее номер,
что обязательно скажу ей, как люблю ее. Однако я не слишком-то уповала
на этот звонок, боясь, что стоит мне ей позвонить, как мать примется
говорить первая, и после этого мне уже трудно будет снова исполниться к
ней любовью.
Чего я никак не могу сказать своей матери, так это всего того, что я
собиралась ей высказать в том несостоявшемся телефонном разговоре, да и
во все те прочие разы, когда я брала в руки сотовый, «пролистывала» до ее
имени, глядела на него… и снова убирала трубку. Возможно, мы все в
такой момент чувствуем перед собой огромную зияющую пропасть, —
когда наша мать совершенно не соотносится с тем, что, на наш взгляд,
должно подразумевать понятие матери, и со всем тем, что это, по идее,

должно бы нам давать.
Чего я никак не могу ей сказать, так это всего того, что обязательно ей
сказала бы, если б научилась не огорчаться и не злиться из-за этого
несоответствия.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: