О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

торговцем велосипедами и не жалел денег, чтобы исцелить дочь от глухоты.
Мать возила ее к самым именитым специалистам-аудиологам в Европе, но
после очередного визита к врачу возвращалась домой все более
удрученной. Доктора говорили, что это не излечить. Что ее дитя потеряло
слух после менингита, перенесенного в возрасте всего нескольких месяцев,
а от последствий менингита, дескать, оправиться уже невозможно. Что
сами уши у нее вполне здоровы, однако болезнь затронула ту часть мозга,
которая отвечает за слух.
В те годы не было ничего и близко похожего на так называемую
гордость глухих. Глухота воспринималась как позорное клеймо. Бедняки
порой вообще пренебрегали заботой о своих глухих отпрысках, обрекая их
на черную работу до самой гробовой доски. Такие дети оставались
безграмотными, их язык был крайне примитивным и состоял главным
образом из жестов. Со снобистской точки зрения маминых родителей, если
вылечить глухоту не представлялось возможным, то надо было научиться
ее скрывать. И если ты этого ничуть не стыдился, то тебя этому учили.
Учили, как читать по губам, не выдавая своей глухоты, учили общаться
голосом, а не руками. Мол, ты же не ешь руками — с чего бы тебе ими
разговаривать?!
Поначалу мою мать определили в еврейскую французскую школу, но
уже спустя считаные недели учителя и родители поняли, что такая школа
не годится для глухого ребенка, и девочку под присмотром нянь перевели в
специализированную школу в Париже. Оказалось, это скорее был пансион
для благородных девиц, нежели школа для глухих. Ее учили красивой
осанке, заставляя ходить с книжкой на голове и за обеденным столом
локтями прижимать книжки к бокам. Она научилась шить, вязать,
вышивать. Однако она была подвижным и неугомонным, не знающим
покоя ребенком, из которого выросла девчонка-сорванец, вечно
прибиравшая себе велосипеды из отцовского магазина. Она не любила
играть в куклы. Ей не хватало терпения для французских манер, для
французской грации и осанки.
Спустя два года она вернулась в Александрию, где ее препоручили
заботе благонамеренной, исполненной новых идей гречанки, основавшей в
своем городке частную французскую школу для глухих. В этом заведении
царили приветливость и снисходительность, все было наполнено
осознанием великой миссии. Тем не менее на уроках дети долгими
утомительными часами учились подражать тем звукам, которые мама
никогда в жизни не способна была услышать. Остальное время
посвящалось искусству читать по губам — и чтению анфас, и, как в случае

с моей матерью, чтению в профиль. Она научилась читать и писать,
освоила основы языка жестов, ее обучили истории и литературе, а по
окончании школы случившийся проездом в Александрии генерал вручил ей
французскую бронзовую медаль.
И все-таки первые восемнадцать лет своей жизни мама посвятила
тому, что училась, пожалуй, самому неестественному на свете умению —
притворяться, будто все слышишь. Это не лучше, чем учить слепого
считать шаги от одного столба к другому, лишь бы не ходить с белой
тростью. Она училась смеяться над шутками, хотя и не могла в самый
главный момент слышать игру слов. Она кивала аккурат в самых нужных
местах речи собеседника, говорящего с ней по-русски, и этот собеседник
оставался в полной уверенности, что она поняла все, что он ей говорил.
Гречанка-директриса была настоящим кумиром для своих учащихся,
однако ее методики имели для моей матери ужасные последствия,
заключавшиеся в полной неспособности обдумывать и обобщать сложные
понятия и идеи. За определенным порогом для нее все просто теряло
смысл. Она могла поддержать разговор о политике, если ты излагал
обещания очередного кандидата в президенты, но совершенно не в
состоянии была уяснить противоречия в его предвыборной программе,
даже если ей это растолковали. Ей недоставало концептуальной базы или
достаточного опыта оперирования символами, чтобы владеть и активно
пользоваться абстрактным словарем. Ей могли нравиться картины Моне, но
она абсолютно не способна была обсуждать красоту поэзии Бодлера.
Когда я задавал ей вопрос типа: «А может Бог создать такой камень,
что сам не сможет его поднять?» или «Лжет ли критянин, утверждая, что
все жители Крита — лжецы?» — мама не понимала, о чем я спрашиваю.
Мыслила ли она словами? Я как-то спросил ее об этом — она сама того не
знала. Но если не словесно, то как тогда строила она свои размышления?
Этого она тоже не знала. Кто вообще мог это знать? Если ее спрашивали,
когда она осознала, что полностью глуха, или каково это — жить, ничего
совсем не слыша, или не удручает ли ее, что она не может послушать Баха
или Бетховена, мама отвечала, что как-то даже и не думала об этом. С тем
же успехом можно было попросить слепого порассуждать о красках.
Остроумие тоже не было ее стихией, хотя мама и любила эксцентрические
комедии, шутки, буффонаду. Она искусно разбиралась в мимике, и в
кинематографе ее привлекал безгласный Харпо Маркс, чьи шутки
держались не на репликах, а на языке тела.
У мамы имелся кружок преданных ей глухих друзей и подруг, однако в
отличие от нынешних глухих, имеющих возможность проследить по

буквам любое слово в Оксфордском словаре, мама и ее друзья не
пользовались алфавитом — лишь лаконичным языком рук и мимических
знаков, словарь которого едва ли насчитывал полсотни слов. Ее подруги
могли обсуждать шитье, рецепты, гороскопы. Они умели изъяснить свою
любовь к кому-то. Они могли с исключительной добротой и лаской
прикоснуться к ребенку или старику, поскольку руки передают чувства куда
более непосредственно, нежели слова. Однако непосредственность
изъявления чувств — это одно, а сложные идеи — совсем иное.
После окончания школы мама вызвалась работать санитаркой в
Александрии. Она научилась брать кровь, делать уколы и в итоге попала
медсестрой в госпиталь — ухаживать за британскими солдатами,
раненными в сражениях Второй мировой войны. С некоторыми военными
она даже встречалась и катала их на мотоцикле, который подарил маме ее
отец на восемнадцатилетие. Она любила бывать на вечеринках и проявляла
удивительные способности к быстрым танцам. Она была желанным
товарищем для каждого, кто любил потанцевать свинг или на рассвете
сходить на пляж искупаться.
Когда ее повстречал мой отец, ей не исполнилось еще и двадцати. Он
был поражен ее красотой, душевностью, необычайным сочетанием
кротости в ее облике и дерзкого прямого взгляда. Этим она компенсировала
свою глухоту, порой заставляя даже забыть о своем изъяне. Она очаровала
всех его друзей и родственников — за исключением его родителей.
Будущий свекор называл ее калекой, а будущая свекровь считала охотницей
за деньгами. Однако мой отец отказался их слушать, и три года спустя мои
родители поженились. На свадебных снимках мама светилась счастьем. Ее
наставница-гречанка горячо восхищалась ее триумфом: мама не просто
вышла замуж — она тем самым вырвалась из тесного гетто для глухих.
Теперь я понимаю, что, будь у нее образование получше, мама могла
бы стать кем-нибудь еще. Ее интеллект, ее боевая стойкость и упорство
перед лицом множества препятствий, встававших перед женщиной-
еврейкой в Египте — а потом, после Египта, в Италии и в США, —
помогли бы ей сделать отличную карьеру. Она могла бы стать врачом —
например, терапевтом или психиатром. Однако в тот менее просвещенный
век она осталась домохозяйкой. И несмотря на то, что мама имела
приличный достаток, она все же была не просто женщиной, а глухой
женщиной. А значит, уязвимой вдвойне.
Мама говорила и понимала по-французски, изучила греческий и
основы арабского, а когда мы перебрались жить в Италию, быстро усвоила
итальянский, каждый день бывая на рынке. Если она чего-то в речи не

понимала, то делала вид, будто понимает сказанное, до тех пор, пока не
уясняла это на самом деле. И почти всегда ей это удавалось. Помнится, в
консульстве в Неаполе — перед нашим переездом в Штаты в 1968 году — у
нее случилось первое знакомство с американским английским. Ее
попросили поднять правую руку и повторить за тамошним служащим
присягу верности. Мама пробормотала что-то еле слышное, что
американец с радостью принял за слова присяги. Все это выглядело
настолько неловко и забавно, что у нас с братом вырвались нервические
смешки. Когда мы вышли из здания, мама рассмеялась вместе с нами, а вот
отцу пришлось объяснять, что нас так развеселило.
Ее глухота всегда стояла между ней и отцом неодолимой стеной, и чем
дольше они были в браке, тем труднее им было находить точки
соприкосновения. Да и в прошлом это всегда между ними присутствовало.
Отец любил классическую музыку — она же никогда не ходила на
концерты. Он читал пространные русские романы и современных
французских писателей с их ритмичной, мелодичной прозой — она
предпочитала модные журналы. После работы отец хотел спокойно
посидеть дома и почитать — мама же любила пойти на танцы или зазвать
на ужин друзей. Она буквально выросла на американских фильмах, потому
что в Египте они шли с французскими субтитрами, — он же предпочитал
французские фильмы, идущие без субтитров, а значит, совершенно
непонятные для нее, поскольку читать по губам актеров на экране было
просто невозможно. Его друзья любили поговорить о вещах, в высшей
степени заумных и утонченных: о греко-египетском боге Сераписе, об
археологических раскопках близ Александрии, о сочинениях Курцио
Малапарте. Мама же предпочитала досужую болтовню.
Уже довольно скоро после начала совместной жизни оба поняли,
насколько они разные. Родители любили друг друга до самого конца,
однако постоянно не понимали и обижали один другого и ссорились чуть
ли не каждый день. Когда к нам в гости являлись ее глухие друзья и
подруги, отец чаще всего просто уходил. В шестидесятые годы он вообще
на несколько лет покинул дом и вернулся лишь за пару недель до нашего
отъезда из Египта. У маминых подруг, нашедших себе избранника не из
глухих, замужество было точно таким же беспокойным. Лишь у тех, что
остались в сообществе себе подобных, жизнь в браке была такой же
счастливой и безмятежной, как и у слышащих пар.
Мама так и не сумела до конца выучить английский. Движения губ
были для нее недостаточно отчетливыми и понятными — разве что ради
комического эффекта ты не начинал утрированно повторять то, что

говорилось. Ей очень не нравилось, когда я на людях, говоря с ней,
преувеличенно шевелил губами, потому как это выдавало всем ее глухоту.
Многие маму жалели, а некоторые даже пытались одолеть отделявший ее
барьер. Кое-кто из самых лучших побуждений пытался общаться с ней,
имитируя речь глухих, подражая их гортанному голосу и корча гримасы.
Другие говорили чересчур громко, как будто повышением уровня
децибелов можно было донести до нее чью-то точку зрения. Она же
воспринимала это, будто они ругаются. Среди собеседников встречались и
такие, что, как ни старались, никак не могли уяснить, что мама им говорит.
Бывали и те, которые не прилагали ни малейших усилий, чтобы что-то
понять. Они предпочитали не глядеть ей в лицо, а то и вообще даже не
замечать ее присутствие за ужином.
А некоторые просто над ней смеялись.
Когда приятели на детской площадке спрашивали меня, почему моя
мама говорит таким странным голосом, я отвечал:
— Потому что она так разговаривает.
Ее голос мне ничуть не казался странным, пока на это не указали
прямо. Это был мамин голос. Этим голосом она будила меня по утрам,
звала искупаться на пляж, успокаивала меня и рассказывала перед сном
сказки.
Порой я даже пытался себя убедить, что на самом деле она вовсе не
глухая. Что она просто решила всех разыграть — притвориться глухой,
чтобы все вокруг напряглись. Так иногда шутит, пожалуй, всякий ребенок,
прикидываясь оглохшим, ослепшим или даже мертвым. Но мама по какой-
то причине просто забыла прекратить розыгрыш. Желая проверить это, я
подкрадывался к ней со спины, чтобы она не видела, и кричал ей в самое
ухо. Никакой реакции. Даже не вздрагивала. Какое удивительное
самообладание, думал я. Иной раз я подбегал к маме и говорил, что кто-то
звонит в дверь. Она шла открывать; потом, поняв, что я сыграл нехорошую
шутку, отделывалась смехом: разве не забавно, что радость ее жизни — то
есть я — придумал такой грубый розыгрыш, чтобы, как и все вокруг,
напомнить ей, что она глуха?
Однажды я наблюдал, как она наряжается, собираясь пойти куда-то с
отцом. Когда она застегивала в ушах сережки, я сказал ей, что она очень
красивая.
— Да, красивая, — отозвалась она. — Но это все равно ничего не
меняет.
Мол, я все равно глуха и тебе не стоит об этом забывать.
Мне как ребенку было трудно примириться с ее вечной готовностью

улыбнуться, любовью к буффонаде, с ее спокойным приятием своей
неизбывной горечи как жены и как глухого человека. С подругами она
всегда плакала. Они все, на самом деле, плакали. Однако те, кому довелось
пожить среди глухих, быстро перестают испытывать к ним жалость.
Напротив, от жалости ты быстро перескакиваешь к жестокости — точно
камешек, прыгающий по мелководью, — не понимая до конца, что это
значит: жить вообще без звуков. Мне редко когда удавалось спокойно
сидеть рядом, сознавая ее обособленность от остального мира. Намного
проще было выйти из себя оттого, что она меня не слушает, — потому что
она никогда меня не слушала. Потому что большей частью понимание того,
что я ей говорил, складывалось из догадок и интуиции — когда тень,
отбрасываемая фактами, значит больше, чем сам факт.
Для меня не было хуже пытки, нежели звонить за маму по телефону.
Она нередко просила меня или брата ей помочь: набрать номер и с кем-то
за нее поговорить. Сама же она при этом стояла рядом, ловя каждое мое
слово. Она очень признательна была за это и гордилась, что уже в столь
юные годы мы способны вызвать водопроводчика, пригласить ее друзей
или портниху. Мама говаривала, что я — ее уши. «Он — ее уши!» —
громко заявляла и ее свекровь, имея в виду, что, слава богу, есть хоть кто-
то, способный делать за нее рутинные дела. Иначе, мол, как бы эта
бедняжка вообще выжила?
У меня имелось два способа улизнуть от повинности делать за нее
звонки. Один — спрятаться. Другой — солгать. Я набирал номер, выжидал
немножко, потом говорил, что линия занята, и вешал трубку. Через пять
минут линия снова оказывалась занята. Мне тогда даже в голову не
приходило, что, может быть, маме надо срочно позвонить или, если муж не
пришел вовремя к ужину, необходимо пообщаться с подругой,
родственником — с кем-то, способным развеять ее одиночество. Бывало,
матери звонили мужчины, но, поскольку посредниками в разговоре
выступали мы с братом, то общение оказывалось весьма неловким. Больше
эти мужчины не звонили.
Когда я уехал учиться в магистратуре, связующим звеном между нами
остался мой брат. Я говорил ему что-то по телефону, он передавал
сообщение, после чего в отдалении я слышал голос мамы, говорившей, что
следует сказать в ответ, и брат передавал мне это в трубку. Иногда я просил
позвать ее саму к телефону, чтобы она рассказала мне о чем угодно, что
только взбредет в голову, потому что я скучал по ее голосу. Мне хотелось
снова слышать все те слова, что она говорила мне когда-то, пусть немного
невнятно и порой коверкая грамматику, — слова, что были для меня не

столько словами, сколько звуками, уносившими меня в далекое детство,
когда я еще толком не понимал слов.
Ребенком я фантазировал, что однажды кто-нибудь изобретет чудо-
устройство, которое позволит моей матери созваниваться и разговаривать с
другими глухими людьми. Чудо это случилось около тридцати лет назад,
когда я приобрел для матери телетайп. Впервые за свою жизнь она
способна была общаться с глухими подругами, не привлекая к этому меня
или моего брата. Теперь она могла печатать длинные послания на своем
ломаном английском, а также сама договариваться с друзьями о встрече.
Потом, спустя семь лет, я установил на ее телевизор приставку, давшую ей
возможность визуального общения с друзьями по всей стране. Многие из
них были уже слишком стары для дальних поездок, так что новое
устройство явилось для них сущим подарком небес.
Открытая всему новому, мама радовалась любому плоду научно-
технического прогресса (чего не скажешь об отце, который с крайней
неохотой осваивал что-нибудь новое и не желал расставаться со своим
коротковолновым радиоприемником). Несколько лет назад, когда матери
было уже сильно за восемьдесят, я купил ей айпад, и теперь она могла
часами общаться по скайпу или фейстайму с друзьями за рубежом, которых
не видела уже долгие годы. Ни о чем подобном я мальчишкой даже мечтать
не мог! Она могла позвонить мне когда угодно — когда я дома, или на
работе, или в спортзале, или даже в «Старбаксе». По фейстайму я всегда
мог с ней связаться и не волноваться, где она и чем занимается. Когда умер
отец, мама настояла на том, чтобы жить одной, и я больше всего боялся, что
она где-нибудь упадет и что-то себе повредит. А еще фейстайм позволил
мне уже не так часто наведываться к матери, и она прекрасно это понимала:
«Ну что, раз мы нынче поговорили по айпаду, то вечером тебя можно не
ждать?»
Моя матушка, при всех ее изъянах, была самым тонким и мудрым
человеком, какого я только знал. Язык был для нее как протез или как
пересаженная конечность, с которой она научилась существовать, но
которая, однако, все равно оставалась для нее второстепенной, потому что
мама в состоянии была обойтись и без нее. Она прекрасно владела более
естественными 
средствами 
общения. 
Она 
была 
удивительно
проницательным человеком и обладала особенным, инстинктивным чутьем
и на людей, и на ситуации. Ее внутренний радар всегда был включен: кому
доверять, чему верить, как расценить какое-то отклонение от привычного.
Своим обонянием она с лихвой компенсировала все то, чего лишилась из-за
глухоты. Она учила меня, какие бывают специи: на рынке, называя каждую

поочередно, она запускала ладонь в джутовый мешочек и, вынимая горсть,
давала мне понюхать. Она учила меня распознавать ароматы ее духов,
запах мокрой шерсти или утечки газа. Теперь, когда я в книге пишу о
запахах, я ориентируюсь не на Пруста, а на свою мать.
Чаще всего люди сразу же тянулись к ней. Это можно приписать тому,
что, где бы мама ни появлялась, она неизменно излучала прекрасное
настроение. И все же при этом моя мать оставалась глубоко несчастным
человеком. Мне кажется, у нее была безграничная способность к тесной
дружбе с первого взгляда, причем с кем угодно — с богачом и бедняком, с
человеком хорошим или плохим, с мясником, с почтальоном, с важной
персоной или сенегальскими работницами в супермаркетах верхнего Вест-
сайда, которые помогали ей, даже не зная, что ее родным языком тоже был
французский. Случись ей вдруг оказаться в Кандагаре или Исламабаде, она
бы без труда, пожалуй, нашла там именно такой кусок говядины, какой ей
нужно, да еще до победного конца торговалась бы о цене, попутно обрастая
там, на базаре, новыми друзьями.
А еще ее личность подвигала других искать ее дружбы. Более того,
ради этого сближения ты с готовностью погружался в самого себя, пытаясь
вспомнить, куда ты спрятал свою способность дружить и есть ли у тебя в
принципе эта самая способность. Это был ее язык общения, и — в
точности как сидящие в одиночках заключенные учатся перестукиваться на
новом для себя языке, со своим особенным алфавитом и грамматикой, —
мама учила других на нем говорить. Бывало, мои друзья уже через час
после знакомства с нею напрочь забывали, что она их не слышит, и
понимали все, что она им говорила, — хотя не разумели ни слова по-
французски, а уж тем более из уст человека глухого. Я пытался вмешаться в
разговор и перевести ею сказанное на более понятный язык.
— Да мы уже поняли, — отвечали друзья.
— Я тоже все прекрасно понимаю, — добавляла мать, ясно давая
понять: «Оставь нас в покое и не встревай. У нас и так все хорошо».
Это я ничего не понимал.
Как-то раз, несколько лет назад, я, бегая трусцой в особенно холодный
день, заглянул к маме — согреться, перевести дух, а заодно проведать, как
она поживает. Она в это время смотрела телевизор. Я сел рядом с ней и
принялся объяснять, что у меня не получится прийти вечером на ужин,
потому что собираюсь встретиться с друзьями, но могу заглянуть к ней на
следующий день — выпить нашего излюбленного скотча и вместе
поужинать. Маме эта мысль понравилась. И что бы мне хотелось, чтобы
она приготовила? Я предложил сделать запеканку из макарон с

похрустывающей сырной корочкой. Мама сочла это отличной идеей.
Я забыл тогда снять с лица балаклаву, и на протяжении всего разговора
мои губы были закрыты. Мама слушала меня, следя лишь за движением
бровей.
В том новом мире, в котором моя матушка окончила свои дни, любой
человек имел право на всеобщее уважение. Он имел равные с другими
права, возможность жить с достоинством и в полной безопасности. Ей этот
мир нравился гораздо больше, нежели Старый Свет. Однако он все-таки не
был ее домом. Только теперь, когда я размышляю о языке, который
Шекспир, скорее всего, назвал бы «неподатливым», я понимаю, что тоскую
по его непосредственности, его тактильности, пришедшей из другой эпохи,
когда главным связующим звеном было лицо, а не слова. И этим языком я
обязан не книгам, что я читал или по которым учился, а матери, которая не
слишком доверяла словам и не имела для них достаточного таланта или
терпения.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: