Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

припадок, и его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких,
после чего сделали томографию.
–  Да  у  него  все  по  полной  программе!  –  выкрикнул  кто-то  из  задней
части комнаты, пока мы изучали снимки.
–  Надеюсь,  он  не  выживет,  –  внезапно  произнесла  дежурный
ординатор.
Я  чрезвычайно  удивился:  раньше  она  всегда  с  рвением  относилась  к
лечению пациентов даже при самом неблагоприятном прогнозе.
Взглянув на младших врачей, сидевших в переднем ряду, я обратился к
темноволосой девушке, которая совсем недавно пришла к нам в отделение,
но уже через пару месяцев должна была перевестись от нас:
– Что ж, на снимке много отклонений. Давайте посмотрим, сколько вы
сможете найти.
– Имеется перелом лобной кости, причем кость вдавлена в мозг.
– И что происходит с мозгом?
– Там кровь – у пациента контузия.
–  Правильно.  Контузия  слева  настолько  сильная,  что  ее  называют
разрывом  лобной  доли.  И  эта  часть  мозга  была  разрушена.  А  что  насчет
правой стороны?
– Тоже контузия, но не такая сильная.
– Известно, что сперва пациент мог говорить, так что теоретически он
может  быстро  пойти  на  поправку.  Но  иногда  с  некоторой  задержкой
развивается  такое  вот  интрапаренхиматозное  кровоизлияние,  да  и  на
снимке отчетливо видно, что мозг слишком сильно поврежден. Итак, каков
прогноз? – спросил я ординатора.
– Не очень хороший.
– Насколько не очень хороший? – настаивал я. – Пятьдесят процентов?
Девяносто?
– Он может поправиться.
–  Ой,  да  бросьте.  С  обеими  раздробленными  лобными  долями.  У  него
нет  ни  малейшего  шанса.  Если  мы  проведем  операцию,  чтобы  остановить
кровотечение,  то  он,  может,  и  выживет,  но  на  всю  жизнь  останется
безнадежно  парализованным,  потеряет  дар  речи,  а  также,  вероятно,
столкнется  с  ужасающими  изменениями  личности.  Если  же  не
оперировать, то он быстро и мирно умрет.
– Что ж, родственники наверняка захотят, чтобы мы сделали все, что в
наших силах. Это их выбор, – ответила она.
Решение  родственников  –  объяснил  я  –  будет  целиком  и  полностью
зависеть  от  ее  слов.  Если  она  скажет:  «Мы  можем  прооперировать

пациента  и  удалить  поврежденную  часть  мозга,  тем  самым  сохранив  ему
жизнь»,  то  они  обязательно  захотят,  чтобы  мы  оперировали.  Если  же
вместо  этого  она  скажет:  «Нет  практически  никаких  шансов  на  то,  что
после  операции  он  вернется  к  полноценной  жизни.  Он  на  всю  жизнь
останется  парализованным  инвалидом.  Захотел  бы  он  так  жить?»,  то
родственники скорее всего ответят совершенно иначе. Ведь на самом деле
врач  спрашивает:  «Любите  ли  вы  его  настолько,  чтобы  ухаживать  за
парализованным  инвалидом  до  конца  его  дней?»  –  и  у  родственников  не
остается  выбора.  В  подобных  случаях  мы  зачастую  все-таки  проводим
операцию:  это  намного  проще,  чем  проявлять  честность,  и  это  позволяет
избежать  мучительного  разговора.  Хирург  даже  может  решить,  что
операция  прошла  успешно,  если  пациент  покидает  больницу  живым.  Но
если встретишься с ним через несколько лет – что я сам нередко делаю, –
то понимаешь, что операция была чудовищной ошибкой.
В комнате ненадолго воцарилась тишина.
– Было решено оперировать, – сухо констатировала ординатор.
Оказалось,  пациента  передали  кому-то  из  моих  коллег.  Одно  из
неписаных  правил  английской  медицины  гласит:  никогда  нельзя  открыто
критиковать  или  ставить  под  сомнение  решения  другого  врача,  равного
тебе  по  должности,  так  что  я  ничего  не  сказал.  Большинство
нейрохирургов  с  возрастом  становятся  консервативнее  и  рекомендуют
проведение операции в гораздо меньшем числе случаев, чем в юности. Со
мной  это  определенно  произошло,  но  не  только  потому,  что  я  набрался
опыта  и  стал  лучше  осознавать  ограниченность  хирургических  методов
лечения,  –  я  также  начал  охотнее  признавать,  что  стоило  бы  позволить
человеку  умереть,  если  вероятность  его  возврата  к  полноценной  жизни
ничтожна. Конечно, я не научился предсказывать будущее, но сейчас меня,
безусловно,  намного  меньше  беспокоит  возможное  осуждение  со  стороны
окружающих.  Проблема,  разумеется,  в  том,  что  часто  я  не  могу  точно
сказать,  насколько  ничтожна  эта  вероятность:  будущее  всегда  остается
неопределенным.  Проще  всего  брать  и  оперировать  в  любой  ситуации,
стараясь не думать о том, что результатом такого «лечения вопреки всему»
станет  множество  выживших  людей  с  серьезнейшими  повреждениями
мозга.
После  собрания  мы  разбрелись  по  больнице:  по  операционным,  по
палатам,  по  кабинетам,  кто-то  отправился  в  амбулаторное  отделение.  Я
шел  по  коридору  рентгеновского  отделения  вместе  с  коллегой-
нейрорадиологом.  Большую  часть  рабочего  времени  нейрорадиологи
изучают  снимки  спинного  и  головного  мозга,  но,  как  правило,  не

контактируют  с  пациентами  напрямую.  Думаю,  этот  мой  коллега  начинал
карьеру  как  нейрохирург,  но  оказался  чересчур  мягкосердечным,  так  что
вместо этого стал нейрорадиологом.
–  Знаете,  моя  жена  психиатр,  –  сказал  он.  –  Одно  время  она
стажировалась в отделении, где лежат пациенты с травмами мозга. И тут я
с  вами  согласен:  у  многих  из  них  ужасная  жизнь.  Если  бы  нейрохирурги,
оперирующие  людей  с  серьезными  травмами  головы,  в  дальнейшем  их
наблюдали, то, уверен, они тщательнее отбирали бы пациентов.
В  своем  кабинете  я  застал  Гейл,  которая,  осыпая  компьютер
проклятиями, пыталась войти в одну из баз данных нашей больницы.
Я  обратил  внимание,  что  на  ее  столе  возле  клавиатуры  лежит  листок
бумаги  –  аляповато  яркий,  с  витиеватыми  заглавными  буквами.
«Сертификат  предоставляется…»  –  так  начинался  текст.  Продолжив
читать, я узнал, что Гейл побывала на каком-то семинаре.
– Это еще что такое? – поинтересовался я.
–  Обязательное  дополнительное  обучение.  Абсолютно  пустая  трата
времени.  Единственный  светлый  момент  –  один  из  ваших  коллег,  на
протяжении  всего  семинара  высмеивавший  лектора,  от  которого  не  было
никакого  толку.  Я  потом  узнала,  что  раньше  он  занимался  организацией
банкетов, поэтому совершенно не разбирался в том, о чем рассказывал. Его
просто  научили,  что  нужно  говорить.  У  вас  сегодня  тоже  этот  семинар,
забыли?  –  добавила  Гейл  шутливо-неодобрительным  тоном.  –  Он
обязателен  для  всего  персонала  без  исключения,  в  том  числе  для  врачей-
консультантов.
–  Что,  правда?  –  ответил  я,  хотя  тут  же  вспомнил,  что  и  в  самом  деле
получил письмо от главврача несколькими неделями ранее. Как говорилось
в  письме,  до  сведения  моего  начальства  дошло,  что  я  еще  не  побывал  на
этом  обязательном  семинаре,  который  должен  посетить  согласно
законодательству. Тот факт, что главврач нашел время написать подобное
письмо, свидетельствовал о том, что семинар действительно был жизненно
важным.
Итак,  я  вышел  на  улицу,  залитую  августовским  солнцем,  преодолел
многочисленные  больничные  парковки,  едва  не  угодив  под  вереницу
мусорных контейнеров, прицепленных к небольшому тягачу, и очутился в
учебно-исследовательском  центре  –  огромном,  но  хлипком  передвижном
здании,  пол  которого  содрогался  подо  мной,  пока  я,  кипя  от  злости,
направлялся в помещение, где проходил дурацкий семинар. Я опоздал – за
партами уже угрюмо сидело порядка сорока человек. Аудитория собралась
весьма  разношерстная:  медсестры,  медбратья,  уборщики,  санитары,

администраторы  и  врачи.  Я  взял  стул  и  сел  в  дальнем  углу  позади  всех.
Лектор  –  молодой  человек  с  подстриженной  рыжей  бородкой  и  начисто
выбритой  головой  –  подошел  ко  мне  и  протянул  папку  с  материалами  к
семинару.  Я  почувствовал  себя  так,  словно  вернулся  в  школу,  поэтому
отказался  брать  папку  в  руки.  Он  вздохнул  и  молча  положил  ее  на  пол
рядом  со  мной,  после  чего  вернулся  на  свое  место  у  доски  и  повернулся
лицом к слушателям.
По  расписанию  семинар  должен  был  длиться  три  часа,  и  я  устроился
поудобнее,  чтобы  поспать.  Когда  я  был  стажером,  работать  приходилось
так  много,  что  я  научился  полезному  искусству  спать  практически  где
угодно и в каких угодно условиях.
Через полтора часа лектор объявил небольшой перерыв, после которого
мы  должны  были  узнать  про  противопожарную  безопасность  и  основные
принципы  работы  с  клиентами.  Выйдя  из  комнаты,  я  увидел,  что  на
мобильный,  который  я  послушно  отключил  во  время  лекции,  пришло
сообщение. Одна из моих пациенток была при смерти, и старшая медсестра
позвонила, чтобы сказать, что родственники хотят со мной переговорить. Я
вернулся в больницу.
Речь шла о женщине чуть старше сорока, страдавшей раком груди: из-
за метастазов в ее головном мозге образовалась опухоль. За неделю до того
один  из  старших  стажеров  удалил  ее,  но  через  два  дня  после  операции,
которая  прошла  без  происшествий,  пациентка  перенесла  обширный
инсульт.  И  теперь  она  умирала.  Несколькими  днями  ранее  я  с
замешательством обнаружил, что с ее семьей об этом до сих пор никто не
поговорил.  Хирург,  проводивший  операцию,  был  в  отпуске,  как  и  мой
помощник.  Я  занимался  операциями,  а  ни  один  из  многочисленных
младших  врачей,  работавших  посменно,  не  проникся  достаточным
сочувствием  к  пациентке  –  с  которой  они  не  были  знакомы,  –  чтобы
побеседовать  с  ее  родными.  Я  назначил  встречу  с  ними  на  девять  утра,
напрочь позабыв о бесполезном семинаре.
Войдя в шестиместную палату, я увидел мужа пациентки и ее пожилую
мать,  которые  сидели  возле  кровати,  с  трудом  протиснувшись  в  узкое
пространство  между  койками.  Женщина  лежала  без  сознания,  ее  дыхание
было тяжелым и прерывистым. В палате, где расстояние между соседними
койками  не  превышало  шестидесяти  сантиметров,  находилось  еще  пять
пациенток, вынужденных наблюдать за тем, как она постепенно умирает.
Ненавижу  сообщать  плохие  новости  пациентам  и  их  родственникам  в
таких  вот  тесных  палатах,  к  тому  же  в  присутствии  других  людей,
отгороженных  от  нас  тонюсенькой  занавеской.  И  также  ненавижу

разговаривать  с  пациентами  и  их  родственниками  –  «клиентами»,  как  их
назвали  бы  чиновники  из  министерства  здравоохранения,  –  стоя.  Но  в
палате  не  было  свободных  стульев,  так  что  мне,  к  несчастью,  пришлось
стоять, возвышаясь над умирающей женщиной и ее семьей, пока я с ними
беседовал. Мне казалось, что будет неуместно присесть на кровать; к тому
же, 
полагаю, 
теперь 
это 
запрещено 
службой 
санитарно-
эпидемиологического контроля.
–  Мне  невероятно  жаль,  что  я  не  смог  поговорить  с  вами  раньше.
Боюсь,  после  операции  она  перенесла  инсульт.  Опухоль,  как  оказалось,
приросла к одной из крупных артерий в мозге, а если такое происходит, то
даже  в  случае  успешного  удаления  опухоли  через  несколько  дней  у
пациентов иногда развивается инсульт.
Муж  и  мать  больной  женщины  смотрели  на  меня,  не  произнося  ни
слова.
– Что будет дальше? – наконец спросила мать.
– Что ж, – начал я нерешительно, – думаю, она скорее всего… – Я снова
запнулся и понизил голос, прекрасно осознавая, что другие пациентки меня
слышат;  на  некоторое  время  я  даже  задумался,  не  использовать  ли  какой-
нибудь из многочисленных эвфемизмов смерти. – Думаю, что скорее всего,
она  умрет,  но  я  не  могу  сказать,  случится  это  в  течение  ближайших
нескольких дней или позже.
Мать принялась плакать.
–  Родители  больше  всего  на  свете  боятся  пережить  своих  детей,  –
сказал я.
–  Она  была  моим  единственным  ребенком,  –  ответила  пожилая
женщина сквозь слезы.
Я наклонился и положил руку ей на плечо:
– Мне очень жаль.
– Это не ваша вина.
Больше  сказать  было  нечего,  и  через  несколько  минут  я  вышел  и
отправился на поиски старшей медсестры.
– Думаю, миссис Т. умирает. Не могли бы мы положить ее в отдельную
палату? – спросил я.
– Я знаю. Мы над этим работаем, но придется переместить целую кучу
пациентов: у нас катастрофически не хватает коек.
– Утром я побывал на семинаре, посвященном заботливому отношению
к клиентам.
Медсестра фыркнула.
–  Такая  вот  дерьмовая  у  нас  теперь  забота,  –  произнесла  она  с

чувством. – Раньше было намного лучше.
–  Но  пациенты  постоянно  рассказывают  мне,  как  здесь  хорошо  по
сравнению с местными больницами, – возразил я.
Она ничего не ответила и, вечно занятая, поспешила прочь.

жүктеу/скачать 1,27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: