О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

Инженерного корпуса армии США.
К тому времени, как мы доходим до парковки, я уже начинаю
фантазировать, что наш недавний разговор может перенаправить всю
карьеру Джейсона, а когда мы садимся в машину, мама признаётся, что ее
сейчас посетило точно такое же видение: спустя пять лет он будет
оглядываться на сегодняшний день как на ту временную точку, что
полностью изменила его жизнь. И мое, и мамино эго слеплены из одного
теста.
И опять я хочу найти между нами какие-то грани, пытаюсь уверить
себя, что они непременно существуют. Все же есть некое амниотическое
удовольствие в том, как трудно бывает эти разделяющие грани найти!
Когда вместо них чувствуешь эту чудесную симметрию, это единение духа.
В точности как сказал недавно Питер: «Мы были предельно близки, но
никогда не сливались воедино». Иногда я бы и рада с нею слиться и заявить
— пусть абсурдно, с лихорадочным упрямством: «Я — это моя мама. А она
— это я».
Джейсон с полковником, должно быть, решили, что мы одна семья:
двое высоких бывших хиппи, разменявших седьмой десяток, и их не менее
высокая дочь. И сегодня странным образом так оно и получилось — как
воплощение альтернативной реальности, как та невыбранная дорога, где у
Питера и мамы появилась бы дочь, которую они тридцать лет спустя взяли
бы с собой, продолжая протестовать против мира.
* * *
Всякий раз, как я нахожу какие-либо различия между мной и мамой, я
чаще всего расцениваю это как некое бинарное самонаказание. Она изучала
недоедающих детей — у меня расстройство пищевого поведения. Она со
стоической решимостью разрушила брак — мой бывший парень как-то
сказал, что я просто живу душевными ранами. И в то время как я всецело
поглощена собственной болью, она поглощена страданиями других. Или,
может быть, вообще не поглощена никакими страданиями, а лишь
стратегиями существования и выживания.
Долгие годы (хотя я никогда открыто не говорила этого самой себе) я
подозревала, что для меня существовало лишь два возможных варианта:
либо полностью отождествить себя с матерью, либо не оправдать ее
надежд.
Когда я читала «Распутье», то обнаружила, что я либо тоже

проецируюсь на ее героиню, либо постыдно нахожу между нами зияющие
различия: ее твердость — моя ранимость; ее экстравертность,
направленность вовне, — моя забота о собственных интересах. У нее не
сложилось в любви, потому что она хотела отправиться по заданию своего
Корпуса мира. У меня не сложился последний роман, потому что мне
хотелось почаще обмениваться сообщениями. И мне куда больше близок
этот «извивающийся угорь боли» Питера, нежели ее «твердая складочка в
уголке рта».
А еще, кстати сказать, правда в том, что именно я разрывала почти все
отношения с мужчинами, что у меня были, и часто, хотя и не всегда, это
происходило, потому что я испытывала определенную клаустрофобию,
которая не столько говорит о проблемах в моем прошлом, сколько
предполагает, что я разделяю с мамой ее приверженность к границам и
расстояниям сильнее, чем сама готова это признать. И что ее жажда
независимости не так уж мне чужда.
Когда я сказала Питеру, что в этом очерке речь пойдет о развитии его
отношений с моей матерью, это была чистая правда. Но это оказалась не
вся правда. Потому что этот очерк — еще и о развитии моих отношений с
матерью. О том, как я отчасти стремилась очеловечить ее мифический
образ — и как я обнаружила в созданном Питером ее портрете другой,
исполненный поклонения взгляд. И в то же время разрушающее это
поклонение признание ее реальной, из плоти и крови, сущности.
Я не хотела, чтобы роман Питера разрушал те легенды, что я себе
рассказывала обо мне самой и о своей матери, но оно так получилось. Это
позволило мне увидеть, что на самом деле и я, и она всегда были куда более
сложными, нежели элементы бинарной системы, что я выстроила для нас, в
которой мы были с ней либо идентичны, либо противоположны. Мы очень
привыкаем к тому, что рассказываем другим о самих себе. Вот почему
временами нам просто необходимо увидеть самих себя в чужих рассказах.
* * *
В тот вечер в Портленде, на втором этаже кампуса Рид-колледжа, где
мама с Питером когда-то первокурсниками слушали лекцию о
человеческом духе, я прочитала свой очерк о массовом женском марше,
последовавшем после инаугурации Трампа. Это был очерк о движении
протеста и о том, почему это по-прежнему актуально, — тем более что
новый президент угрожал всем до последней ценностям, за которые и

мама, и Питер неустанно боролись пять минувших десятилетий.
Юрист Джейсон так и не пришел на мои чтения, однако мама с
Питером сидели рядом на стульях в первом ряду — так же, как сидели
здесь, на тех же самых стульях, много лет назад. Мною владело такое
чувство, будто я обращаюсь к тем молодым людям, которыми они когда-то
были, когда выходили с протестами к зданию администрации, и когда та
тетка сказала маме, что надеется: ее дети потом ее возненавидят, и потом,
когда спустя несколько лет Питер навестил маму в Пало-Альто, а она
испугалась того, что его разочаровала.
Это выступление для меня явилось возможностью сказать своей
матери: «Ты никогда и никого не разочаровывала». Как и возможностью
сказать ей: «Твои дети выросли в любви к тебе». Я как будто пыталась
перенести свое восхищение ею назад во времени, чтобы поддержать и
ободрить ту женщину, которой была тогда моя мама, ту женщину, которая
чувствовала, что подвела мужчину, для которого она была первой любовью,
ту женщину, которая не знала и не могла знать, какая дорога откроется ей
впереди.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: