Богач, бедняк

собранные семьей Джордахов ненужные вещи. Отыскала там среди
хлама эту большую сумку и принесла в спальню. Мать увидела ее с
сумкой в руках и наверняка догадалась, для чего она понадобилась
дочери, но промолчала. Вот уже несколько недель мать с ней не
разговаривала. С той памятной ночи, когда Гретхен вернулась домой из
Нью-Йорка на рассвете с Бойланом. Она, очевидно, полагала, что такая
беседа с Гретхен может заразить ее, Мэри Джордах, явным
неприкрытым развратом, в который пустилась ее дочь.

Атмосфера переживаемого в доме кризиса, скрытый конфликт,
странный взгляд отца, когда он позвал к себе Рудольфа, чтобы сказать
ему что-то важное, наконец подтолкнули Гретхен к решительным
действиям. Нужно уехать в это воскресенье — лучшего дня для
отъезда и не придумаешь.
Гретхен очень продуманно собирала и укладывала свои вещи.
Сумка, конечно, была мала для того, чтобы вместить все, что ей нужно.
Ей пришлось выбирать, и она вытаскивала одни вещи, потом
возвращала их обратно, снова вытаскивала, а на их место складывала
более необходимые. Она рассчитывала уйти из дома еще до прихода
отца, но была готова и на столкновение с ним. Она не испугается и все
расскажет ему. Скажет, что потеряла работу и что уезжает в Нью-Йорк,
чтобы поискать там другую работу. У отца на лице было такое
странное выражение, когда они с Рудольфом спускались по лестнице.
Брат тоже вел себя как-то странно и был, по-видимому, чем-то сильно
ошарашен, — вот почему, решила она, сегодня как раз самый удобный
день, чтобы уехать из дома и сделать это без ненужной стычки с
отцом.
Ей пришлось перерыть все книги, пока она не нашла в одной из
них конверт с деньгами. И для чего эта безмолвная дурацкая игра
матери с ней? Ума не приложу. Можно смело предположить, что у
матушки есть шансы оказаться в психушке: пятьдесят на пятьдесят. В
таком случае она наверняка быстро научится с жалостью относиться к
ней. Гретхен очень не хотелось уезжать, не увидевшись с Рудольфом и
не попрощавшись. Но уже темнело. Никто не рискнет приезжать в
Нью-Йорк в полночь. Она понятия не имела, к кому обратиться в Нью-
Йорке. Но в конце концов можно обратиться в Ассоциацию молодых
христианок
[16]
. Девушки проводили свою первую ночь в этом
громадном незнакомом городе и в местах похуже.
Гретхен быстро оглядела свою голую теперь комнату, стараясь не
затягивать прощание с ней. Достала деньги из конверта и положила
конверт на середину своей узкой кровати. Потом вытащила чемодан в
коридор. Мать сидела за столом. Курила. Остатки их праздничного
обеда — скелет гуся, холодная красная капуста, печеные яблоки в
склизком желе, покрытые жирными пятнами салфетки — оставались
на столе уже несколько часов. Мать сидела за столом молча, вперив
взгляд в стену.

— Ма, — сказала Гретхен, — по-моему, сегодня самый
подходящий день для отъезда. Так что я собрала вещички и уезжаю.
Мать, заморгав, медленно повернула к ней голову.
— Поезжай, поезжай к своему любовнику, — глухо ответила она.
Мэри усвоила свой оскорбительный словарный запас еще в начале
века. Она допила все вино и теперь, кажется, опьянела.
Гретхен впервые видела мать пьяной, и от вида пьяной матери ей
почему-то хотелось рассмеяться.
— Я ни к какому любовнику не еду. Меня уволили, я лишилась
работы в этом городе и теперь еду в Нью-Йорк искать себе другую.
Когда там устроюсь, то сообщу тебе все подробно.
— Проститутка, — отрезала мать.
Ну кто, скажите на милость, употребляет такое старомодное слово,
как «проститутка», в сорок пятом году? Гретхен скривилась. Такое
бранное слово придавало Мэри только больше комичности,
несерьезности. Но Гретхен все же, сделав над собой усилие, подошла к
матери и заставила себя поцеловать ее в щеку. Кожа у нее была такой
грубой, высохшей, с сеточкой ломких капилляров.
— Притворные лобызания, — сказала мать, не спуская с нее
взгляда. — Кинжал в букете роз! — Она откинула со лба прядь волос
тыльной стороной руки. Этот усталый жест знаком ей с той поры,
когда ей исполнился двадцать один год. Гретхен вдруг показалось, что
мать уже родилась такой уставшей, измученной, и за это ей многое
можно простить. Несколько мгновений Гретхен колебалась, выискивая
проблески любви в лице этой охмелевшей женщины, сидевшей за
неубранным столом с сигареткой в руках.
— Гусь, — с отвращением произнесла мать. — Ну кто ест гуся?
Гретхен покачала головой, потеряв всякую надежду. Она вышла в
коридор и, подхватив сумку, пошла со своей ношей вниз по лестнице.
Отперев внизу двери, выпихнула ногой тяжелую сумку на порог.
Солнце уже садилось, и тени на улице были фиолетового цвета, цвета
индиго. Когда она подняла сумку, включили уличные фонари бледно-
лимонного цвета.
И тут она увидела Рудольфа. Он шел один, возвращаясь домой.
Гретхен, поставив сумку на тротуар, стала его ждать. Когда он
подходил к ней, она подумала, как ему к лицу новый блейзер! Какой он

в нем красивый, аккуратный, и она порадовалась, что не зря потратила
деньги. Увидев ее, он ускорил шаги.
— Куда это ты собралась? — Он подбежал к ней.
— В Нью-Йорк, — весело и беззаботно ответила Гретхен. —
Может, присоединишься?
— Я бы рад, да…
— Может, посадишь леди в такси?
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал Рудольф.
— Только не здесь, — ответила она, оглянувшись на окна
пекарни. — Отойдем отсюда куда-нибудь.
— Пошли, — сказал Рудольф, поднимая ее сумку. — Конечно,
здесь не место для беседы.
Они пошли вниз по улице, выискивая глазами такси. «Гуд-бай! —
напевала про себя Гретхен, когда они проходили мимо знакомых
вывесок. — Гуд-бай, «Гараж Клэнси», гуд-бай, «Мастерская по
производству кузовов», гуд-бай, прачечная «Сориано», гуд-бай, лавка
«Скобяные изделия и краска» Уортона, гуд-бай, мясная лавка Фенелли
«Первосортная телятина», гуд-бай, аптека Болтона, гуд-бай, «Овощи и
фрукты» Джардино». Песня звенела у нее в голове, когда она бодро
шагала рядом с братом, но в ее тональность уже вкрались жалостливые
нотки. Нельзя уезжать без грусти с места, где прожил девятнадцать
лет.
Через пару кварталов они взяли такси и доехали до вокзала.
Гретхен пошла в кассу за билетом, а Рудольф, сидя на старом
потрепанном чемодане, размышлял о превратностях судьбы в день
своего семнадцатилетия: ему приходится прощаться со своими
родными на вокзалах нью-йоркской железной дороги. Рудольф,
конечно, не мог не чувствовать внутренней боли от легких и
беззаботных движений сестры, от светящихся искорок радости у нее в
глазах. В конце концов, она покидает не только родной дом, она
покидает еще и его, Рудольфа. Он чувствовал себя с ней неловко, так
как сегодня он знал, что она занималась любовью с мужчиной. «Пусть
потрахается тихо-мирно», — вспомнил он слова Томаса. Нет, такие
слова не годятся, нужно подобрать другие, более звучные, более
мелодичные.
Сестра потянула его за рукав.

— Поезд придет через полчаса, — сообщила она. — Боже, я словно
пьяная. Нужно все же обмыть мой отъезд. Давай сдадим сумку в
камеру хранения, перейдем через улицу и зайдем в бар «Порт-
Филипского дома».
Рудольф поднял сумку.
— Нет, я понесу ее. За камеру хранения нужно заплатить десять
центов.
— Ну, давай хоть раз кутнем по-крупному, — засмеялась
Гретхен. — Разбазарим свое наследство! Пусть текут рекой даймы,
один за другим!
Когда она получала квитанцию за хранение сумки, ей показалось,
что она сегодня пила целый день напролет.
В баре «Порт-Филипского дома» никого не было, кроме двух
солдат. Они, сидя у самого входа, мрачно разглядывали в кружках
военного времени свое пиво. Там было довольно тусклое освещение,
почти темно и прохладно, но из окна был отлично виден
железнодорожный вокзал. Огни его ярко горели в наступающих
сумерках. Брат с сестрой сели за столик в глубине, и когда к ним,
вытирая руки о фартук, подошел бармен, Гретхен твердым голосом
сделала заказ:
— Два виски с содовой, пожалуйста!
Бармен не спросил, есть ли им восемнадцать лет. Гретхен таким
безапелляционным тоном заказала виски, словно пила его всю свою
жизнь. Рудольф предпочел бы просто коку, но сегодня столько
событий, столько поводов для тоста.
Гретхен коснулась его щеки двумя пальчиками.
— Ну, нечего кукситься, — весело сказала она. — Как-никак
сегодня у тебя день рождения!
— Да, конечно, — согласился он с ней.
— Почему папа отправил из города Томаса?
— Не знаю. Оба молчат, не говорят. Что-то стряслось с Тинкерами.
Томми ударил отца. Вот это я знаю точно.
— Ну… — неуверенно, тихо протянула Гретхен. — Ничего себе
денек, а?
— Да, денек что надо! — отозвался Рудольф. Она даже себе и
представить не может, какой это был день для него, если принять во

внимание то, что ему рассказал о ней Томас. Подошел бармен с
сифоном в руках.
— Содовой не очень много, будьте любезны, — предупредила
Гретхен.
Бармен надавил на собачку. Струя газировки ударила ей в стакан.
— А вам сколько? — спросил он Рудольфа, держа сифон над его
стаканом.
— Столько же, — ответил он, всем своим видом показывая, что ему
уже восемнадцать.
Гретхен подняла свой стакан:
— Выпьем за это славное украшение порт-филипского общества, за
семейку Джордахов!
Они выпили. Рудольфу вкус виски не очень нравился. Гретхен
выпила жадно, словно ее мучила жажда, будто она хотела пропустить
еще по стаканчику до прихода своего поезда.
— Ну и семейка! — продолжала она, качая головой. — Прямо-таки
собрание античных мумий. Почему бы тебе не сесть вместе со мной на
поезд и не уехать в Нью-Йорк?
— Ты же знаешь, что пока я не могу.
— Мне тоже казалось, что мне никогда на такое не решиться. Но
вот видишь, все же решилась, и вот сейчас уезжаю.
— Почему?
— Что значит — почему?
— Почему ты уезжаешь? Что случилось?
— Очень многое, — рассеянно ответила сестра. Она сделала
большой глоток виски. — Из-за одного человека. Прежде всего. Он
хочет на мне жениться.
— Кто? Бойлан?
Глаза Гретхен вдруг расширились и стали почти черными в темном
салоне бара.
— Откуда ты знаешь?
— Мне рассказал Томми.
— А он-то откуда знает?
Ну, почему бы и нет, подумал он про себя. Она сама этого захотела,
так что поделом. Ревность к сестре, чувство стыда заставляли его
сделать ей больно.
— Он следил за вами, отправился на холм и все видел через окно.

— И что же он видел?
— Бойлана. Голого. В чем мать родила.
— Несчастный Томми! Зрелище явно не захватывающее, должна
признаться. — Она засмеялась, но смех у нее получился невеселым,
глухим, с какими-то металлическими нотками. — На него не так уже
приятно глядеть, на Тедди Бойлана. Может, ему повезло, и он видел и
меня голую, а?
— Нет, не видел.
— Плохо, — сказала она, — просто отвратительно. Ради чего он
перся в такую даль? — Рудольф заметил у сестры твердое стремление
унизить себя, причинить себе как можно больше боли, а этого он
прежде в ней не замечал.
— Откуда ему известно, что именно я была у него в доме?
— Бойлан крикнул тебе снизу, принести ли тебе выпивку наверх.
— Ах, в ту ночь, — вздохнула она. — В ту ночь. Это была
потрясающая ночь, скажу тебе. Когда-нибудь расскажу тебе
подробнее. — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Нечего зря
злиться, у сестер есть дурная привычка вырастать и гулять с парнями.
— Но не с Бойланом же, — горько заметил Рудольф. — С этим
тщедушным мерзким человеком, стариком.
— Не такой он и старый, — ответила она. — И не такой уж
тщедушный.
— Выходит, он тебе понравился? — с обвиняющим видом
упрекнул он ее.
— Мне понравился секс, — возразила она. Ее лицо внезапно
посерьезнело. — Мне понравилось заниматься любовью больше всего
на свете. Такого я прежде никогда не испытывала.
— В таком случае почему же ты убегаешь?
— Потому что я давно уже здесь живу и если останусь еще, то все
кончится браком с ним, понимаешь? А Тедди Бойлан не пара для твоей
чистой, красивой сестренки. Не ему на ней жениться. Довольно
сложно, не так ли? Тебе это трудно понять? А разве твоя собственная
жизнь не такая сложная? Разве тебя не снедает, не изводит греховная,
темная страсть? Женщина, которая старше тебя, которую ты регулярно
навещаешь, когда ее мужа нет дома, а?
— Нечего насмехаться надо мной, — оборвал он ее.

— Прости меня, прошу тебя, — сказала она и, похлопав его по
руке, подозвала бармена. Когда он подошел, она сказала: — Еще одно
виски. — Тот пошел выполнять заказ, а она продолжала: — Мать
напилась, когда я уходила. Она была пьяна, одна допила все вино,
купленное на твой день рождения. Кровь агнца. Только это и требуется
нашей семье. — Гретхен говорила о семье так, словно речь шла о
чужаках, незнакомцах. — Захмелевшая чокнутая старуха, обозвала
меня проституткой. — Гретхен недовольно фыркнула. — Вот тебе
милое прощание с дочерью, уезжающей жить в большой чужой город.
Уезжай отсюда и ты, — хрипло сказала она. — Уезжай, пока они не
искалечили тебе жизнь. Уезжай из дома, в котором ни у кого нет
друзей, где дверной звонок никогда не звенит.
— Никто меня не калечит, — возразил Рудольф.
— Не морочь мне голову, братец, — сказала Гретхен. — Война идет
в открытую. Тебе меня не одурачить. Всеобщий любимчик, и тебе
абсолютно наплевать на весь окружающий мир, наплевать тебе, живут
люди вокруг тебя или уже все вымерли. Если ты не считаешь, что
такой человек не калека, то можешь посадить меня в инвалидную
коляску в любую минуту. — К ним подошел бармен, поставил стакан с
виски перед ней, добавил из сифона содовой.
— Что ты мелешь, черт тебя подери, — воскликнул Рудольф, резко
вставая. — Если у тебя такое обо мне мнение, то для чего я здесь? Я
ведь тебе не нужен!
— Нет, не нужен, — подтвердила она.
— Вот, держи квитанцию за багаж, — сказал он, протягивая
бумажку.
— Спасибо, — медленно произнесла она, словно оцепенев. — Ты
сегодня сделал свое доброе дело. Я — свое.
Рудольф оставил ее одну за столом в баре. Гретхен допивала второй
стакан виски — красивая девушка с привлекательным овальным,
покрасневшим на скулах лицом, с блестящими глазами, с широко
открытым жадным, чувственным ртом, с горечью в сердце, но уже
такая далекая, уехавшая за тысячу миль от своей уютной комнатки над
пекарней, от отца с матерью, от братьев, от любовника, на пути к
громадному городу, который ежегодно поглощал в своей пучине
миллион таких девушек, как она!

Рудольф медленно шел домой. Слезы выступили у него на глазах.
Он плакал из-за себя, только из-за себя. Его брат, его сестра — правы.
Ах как правы! Их суждения о нем верны, справедливы. Ему нужно
меняться. Но как? Что требует в нем перемен? Его гены, его
хромосомы, его знак зодиака?
Приближаясь к Вандерхоф-стрит, он остановился. Ему противна
сама мысль о возвращении сейчас домой. Ему совсем не хотелось
увидеть свою мать пьяной, ему не хотелось увидеть поразительный,
ненавистный взгляд отца, превратившийся в недомогание, в болезнь.
Рудольф пошел к реке. На поверхности водной глади пылал закат, и
вода была похожа на расплавленную сталь. До него доносился
прохладный спертый запах, запах холодного погреба. Сев на
прогнившую скамейку возле заброшенного склада, в котором отец
хранил свою гоночную лодку, Рудольф смотрел на противоположный
берег. Там, вдали, что-то двигалось. Это была лодка его отца. Он
неистово работал веслами, свирепо, ритмично, взрывая лопатками
весел тихую воду, он греб вверх по течению. Внезапно вспомнил, что
отец убил двоих человек: одного заколол штыком, другого — ножом.
Он чувствовал внутри жуткую, гулкую пустоту. Выпитое виски
обжигало грудь, и он чувствовал горький противный вкус во рту.
Он навсегда запомнит свой день рождения, подумал он.

жүктеу/скачать 4,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: