Письма к брату Тео

Овер май-июль 1890
Проведя три дня у Тео в Париже, Винсент 21 мая 1890 г. прибывает в
Овер  на  Уазе,  где  поселяется  в  небольшой  гостинице,  напротив  местной
ратуши.  Наблюдение  за  ним  принимает  на  себя  доктор  Гаше.  Винсент
работает,  не  позволяя  себе  ни  минуты  отдыха.  Каждый  день  из-под  его
кисти  выходит  новое  произведение.  Таким  образом,  за  последние  два
месяца жизни он создает 70 картин и 32 рисунка. Он пишет 15 портретов,
среди  них  такие  значительные,  как  портрет  молодой  крестьянки,  портрет
доктора  Гаше  и  его  дочери,  а  также  дочери  г-на  Раву,  хозяина  гостиницы,
три натюрморта и ряд удивительно свежих пейзажей и видов Овера. Здесь
же он создает и свой единственный офорт (портрет доктора Гаше).
В  начале  июля  Винсент  посещает  Париж.  На  квартире  у  Тео  он
встречается  с  Альбером  Орье  и  Тулуз-Лотреком,  но,  не  дождавшись
Гийомена,  внезапно  покидает  Париж  и  в  подавленном  состоянии
возвращается в Овер. Последние дни июля Винсент был очень возбужден.
27 июля он смертельно ранит себя в грудь выстрелом из пистолета, 29-го, в
присутствии  вызванного  доктором  Гаше  Тео,  художник  умирает.  На
следующий  день  на  оверском  кладбище  состоялись  похороны,  на  которых
присутствовали  и  некоторые  парижские  друзья:  папаша  Таити,  Эмиль
Бернар, Лаваль и другие.
Через полгода, 25 января 1891 г., в Голландии умирает и Тео. В 1914 г.
его останки были перевезены и похоронены рядом с могилой Винсента.
21 мая 1890
Дорогой Тео и дорогая Ио,
Теперь, когда я познакомился с Ио, мне уже трудно писать одному Тео,
но надеюсь, что Ио позволит мне писать по-французски: мне думается, что
после  двух  лет,  проведенных  на  юге,  я  лучше  сумею  на  этом  языке
выразить  то,  что  хочу  сказать.  Овер  очень  красив.  Здесь,  между  прочим,
много  соломенных  крыш,  что  уже  становится  редкостью.  Надеюсь,  если
мне удастся сделать здесь несколько серьезных картин, возместить за счет
их  расходы  по  переезду.  Ей-богу,  Овер  –  спокойная,  красивая,  подлинно
сельская местность, характерная и живописная. Виделся с г-ном доктором
Гаше.
Он
произвел
на
меня
впечатление
человека
довольно
эксцентричного,  но  его  врачебный  опыт  несомненно  помогает  ему
сохранять  равновесие,  нейтрализуя  нервное  расстройство,  которым  он
страдает  по  меньшей  мере  так  же  серьезно,  как  я.  Он  показал  мне

гостиницу,  где  с  меня  запросили  6  франков  в  день,  но  я  сам  отыскал
другую, где мне придется платить только 3,50.
До  новых  распоряжений  предполагаю  там  и  остаться.  Когда  сделаю
несколько  этюдов,  посмотрю,  нет  ли  смысла  перебраться  в  другое  место.
Какая  все-таки  несправедливость:  человек  трудится,  как  любой  другой
рабочий, он не может и не хочет платить больше, чем тот, а с него требуют
двойную цену только потому, что он занимается живописью!
Словом, остаюсь в гостинице, где берут 3,50 фр.
На  этой  неделе  ты,  вероятно,  увидишься  с  д-ром  Гаше.  У  него  есть
одна очень красивая вещь Писсарро – зима, красный дом под снегом и два
превосходных букета работы Сезанна, а также еще одна вещь последнего –
вид деревни…
Дом  его  набит  старым-престарым  почерневшим  хламом.  Исключение
–  лишь  картины  названных  выше  импрессионистов.  Впечатление  он  на
меня  произвел  скорее  благоприятное.  Мы  заговорили  о  Бельгии  и  о
временах  старых  мастеров,  и  его  лицо,  окаменевшее  от  печали,  снова
осветилось улыбкой. Я верю, что мы станем друзьями и что я напишу его
портрет.
Затем он посоветовал мне работать смело и много, не думая о том, что
со мной было.
В Париже я понял, что тамошняя суета – не для меня.
Как  я  доволен  тем,  что  видел  Ио,  малыша  и  твою  квартиру,  которая
несомненно лучше, чем прежняя!!
Сейчас  пишу  этюд  –  старые,  крытые  соломой  домики,  на  переднем
плане  хлеба  и  поле  цветущего  гороха,  на  заднем  –  холмы.  Он,  вероятно,
тебе  понравится.  Я  уже  замечаю,  что  пребывание  на  юге  помогло  мне
лучше  увидеть  север.  Все  получилось,  как  я  предполагал:  я  лучше
воспринимаю  фиолетовый  там,  где  он  есть.  Овер  несомненно  очень
красивое  место.  Настолько  красивое,  что,  на  мой  взгляд,  мне  лучше
работать,  а  не  предаваться  безделью,  несмотря  на  все  неприятности,
которыми может быть чревато для меня писание картин.
Здесь найдется что рисовать. Дорогой мой, по зрелом размышлении я
не  думаю,  что  работа  моя  станет  хорошей,  но  лучшей,  чем  раньше,  –
наверняка. Все же остальное, например взаимоотношения с людьми, имеет
лишь второстепенное значение. У меня нет таланта в таких вещах, и тут уж
я ничего поделать с собой не могу…
Впрочем, если наладится с работой, придет и душевное спокойствие.
Сегодня  опять  виделся  с  д-ром  Гаше,  а  в  понедельник  с  утра
отправляюсь  к  нему  работать;  обедать  останусь  у  него  же,  после  чего  он

зайдет взглянуть на мои картины. Он кажется мне человеком чрезвычайно
разумным, но говорит, что профессия сельского врача повергает его в такое
же отчаяние, как меня – моя живопись. На это я ответил ему, что буду очень
рад поменяться с ним профессиями. В общем, я думаю, мы кончим тем, что
станем  добрыми  друзьями.  Между  прочим,  он  сказал  мне,  что,  если  моя
хандра,  или  как  она  там  называется,  станет  для  меня  нестерпимой,  он
сможет кое-что предпринять для разрядки напряжения, и просил меня быть
абсолютно откровенным с ним. Конечно, может наступить момент, когда я
буду нуждаться в нем, хотя пока все идет хорошо. И мое состояние может
даже  улучшиться.  Я  до  сих  пор  думаю,  что  заболел  просто  из-за  южного
климата  и  возвращение  сюда  само  по  себе  излечит  меня…  Овер
расположен настолько далеко от Парижа, что это настоящая деревня. И все-
таки  как  сильно  здесь  все  изменилось  со  времен  Добиньи!  Правда,
изменения  эти  довольно  приятные:  тут  много  вилл  и  различных  частных
дач в современном вкусе – приветливых, солнечных, утопающих в цветах.
В наши дни, когда в недрах старого общества вызревает новое, все это
на  фоне  довольно  тучных  полей  производит  отнюдь  не  отталкивающее
впечатление:  чувствуется  возрастающее  благосостояние.  Повсюду  я
ощущаю – или мне кажется, что я ощущаю, – покой а lа Пюви де Шаванн.
Нигде  не  видно  заводов,  зато  в  изобилии  красивая,  аккуратно
подстриженная  зелень.  Кстати,  не  напишешь  ли  мне,  какую  мою  картину
купила м-ль Бош? Мне надо написать ее брату и поблагодарить; собираюсь
также предложить ему с сестрой в обмен на два их этюда два своих. У меня
готов  рисунок  старого  виноградника,  который  я  собираюсь  превратить  в
картину  размером  в  30*,  а  также  два  этюда  каштанов  –  розовых  и  белых.
Собираюсь,  если  позволят  обстоятельства,  немного  заняться  фигурой.
Будущие  мои  картины  рисуются  мне  пока  что  еще  очень  туманно,
обдумывание  моих  замыслов  потребует  времени,  но  постепенно  все
прояснится.
4 июня 1890
Часто  думаю  о  тебе,  Ио  и  малыше,  когда  вижу,  какими  здоровыми
растут  здешние  дети,  проводящие  жизнь  на  воздухе.  Но  если  их  нелегко
вырастить  даже  здесь,  то  уж  сохранить  им  здоровье  в  Париже,  на  пятом
этаже,  и  подавно  бывает  порою  чертовски  трудно.  Что  поделаешь!  Надо
принимать  вещи  такими,  как  они  есть.  Г-н  Гаше  уверяет,  что  родители
должны  непременно  хорошо  питаться,  и  советует  с  этой  целью  выпивать
ежедневно  по  2  литра  пива.  Уверен,  что  ты  будешь  очень  доволен,  когда
познакомишься  с  ним  поближе.  Кстати,  Гаше  на  это  рассчитывает  и  при
каждом свидании со мной заговаривает о вашем приезде. На мой взгляд, он

так  же  болен  и  нервен,  как  я  или  ты,  к  тому  же  он  много  старше  нас  и
несколько лет назад потерял жену; но он врач до мозга костей, поэтому его
профессия и вера в нее помогают ему сохранять равновесие. Мы с ним уже
подружились.  Кстати,  он  случайно  знал  Брийя  из  Монпелье  и
придерживается  на  его  счет  того  же  мнения,  что  и  я,  полагая,  что  Брийя
сыграл видную роль в истории современного искусства.
Работаю  сейчас  над  его  портретом:  голова  в  белой  фуражке,  очень
светлые  и  очень  яркие  волосы;  кисти  рук  тоже  светлые,  синяя  куртка  и
кобальтовый фон. Он сидит облокотясь на красный стол, где лежит желтая
книга и веточка наперстянки с лиловыми цветами. Вещь сделана с тем же
настроением,  что  и  мой  автопортрет,  который  я  захватил  с  собой,  уезжая
сюда. Г-н Гаше в безумном восторге от этого портрета и требует, чтобы я,
если  можно,  написал  для  него  точно  такой  же,  что  мне  и  самому  хочется
сделать. Теперь он оценил наконец и последний портрет «Арлезианки» – у
тебя  есть  розовый  вариант  этой  картины.  Всякий  раз,  когда  Гаше  смотрит
мои  этюды,  он  возвращается  к  этим  двум  портретам  и  безудержно
восхищается ими.
Надеюсь  вскоре  прислать  тебе  один  из  экземпляров  его  портрета.
Кроме  того,  я  сделал  у  Гаше  два  этюда,  которые  на  прошлой  неделе
подарил  ему,  –  алоэ  и  ноготки,  а  также  кипарисы;  в  прошлое  воскресенье
написал белые розы и виноградник с белой фигурой на нем.
Весьма  вероятно,  напишу  также  портрет  его  девятнадцатилетней
дочери, с которой, по моему мнению, Ио могла бы быстро подружиться.
Буду  счастлив  написать  здесь,  на  открытом  воздухе,  ваши  портреты  –
твой, Ио, малыша.
В  смысле  будущей  моей  мастерской  не  подобрал  еще  ничего
интересного. Мне придется, однако, снять комнату, чтобы разместить в ней
полотна, которые ты не смог держать у себя и передал на хранение Танги.
Их  следует  еще  изрядно  подправить.  Пока  что  живу  по  принципу:  «Лишь
бы  день  до  вечера»,  –  сейчас  такая  дивная  погода.  Самочувствие  тоже
хорошее.  Ложусь  спать  в  9,  но  встаю  почти  всегда  в  5  утра.  Надеюсь,  ты
понимаешь, как приятно после долгого перерыва вновь почувствовать себя
самим  собой.  Надеюсь  также,  что  такое  состояние  не  окажется  слишком
кратковременным.  Во  всяком  случае,  сейчас,  работая  кистью,  я  чувствую
себя куда уверенней, чем до отъезда в Арль. Г-н Гаше уверяет, что все идет
превосходно  и  что  он  считает  возобновление  приступов  очень
маловероятным.  Однако  и  он  горько  жалуется  на  положение  во  всех
деревнях, куда понаехали горожане. Жизнь там сразу ужасно дорожает. Он
удивляется,  как  это  мои  хозяева  предоставляют  мне  кров  и  стол  за  такую

низкую  цену,  и  утверждает,  что  мне  еще  относительно  повезло  по
сравнению  со  многими,  кто  приезжал  сюда  и  кого  он  знавал.  Если  ты
приедешь в Овер с Ио и малышом, вам будет лучше всего остановиться там
же, где я. Здесь нас не удерживает ничто, кроме Гаше. Он, насколько я могу
предполагать, всегда будет нам другом. Я чувствую, что, посещая его дом,
смогу  каждый  раз  делать  не  слишком  плохую  картину,  а  он  намерен  и
дальше  приглашать  меня  к  обеду  по  воскресеньям  и  понедельникам.  Но,
как ни приятно работать там, завтраки и обеды с ним – тяжелое испытание
для меня. Этот превосходный человек не жалеет усилий и готовит обед из
четырех-пяти  блюд,  что  страшно  вредно  и  для  меня  и  для  него  –  желудок
его явно не в порядке. Что говорит Гоген о последнем портрете арлезианки,
сделанном по его рисунку? Думаю, ты в конце концов убедишься, что это –
одна  из  наименее  плохих  моих  работ.  У  Гаше  есть  одна  вещь  Гийомена  –
«Обнаженная женщина на постели»; я нахожу эту картину очень красивой.
Есть  у  него  также  давний  автопортрет  Гийомена,  черный  и  совсем
непохожий на тот, что принадлежит нам, но весьма интересный.
Дом  Гаше,  как  ты  увидишь  сам,  набит,  словно  антикварная  лавка,
вещами не всегда интересными. Впрочем, несмотря ни на что, в этом есть
своя хорошая сторона, так как в доме всегда можно найти подходящие вазы
для цветов или вещи для натюрмортов. Я написал названные выше этюды,
чтобы  доказать  Гаше,  что  мы  непременно  отблагодарим  его  за  все
сделанное  для  нас  –  если  уж  не  деньгами,  так  картинами.  Видел  ли  ты
офорт Бракмона «Портрет графа»? Это шедевр.
Мне  нужны  как  можно  скорее  цинковые  белила  12  тюбиков  и
гераниевый лак 2 тюбика средних размеров.
Непременно  скопирую  еще  раз  все  «Этюды  углем»  Барга  –  знаешь,
обнаженные  фигуры,  –  как  только  ты  сможешь  мне  их  прислать.  Я  сумею
нарисовать  их  относительно  быстро  –  все  60  листов,  скажем,  за  месяц.
Следовательно, ты можешь просто одолжить где-нибудь экземпляр – я его
не  закапаю  и  не  перепачкаю.  Если  я  не  приналягу  на  пропорции  и
обнаженную фигуру сейчас, это плохо отзовется на мне впоследствии.
Гаше  сказал  также,  что  я  доставлю  ему  большую  радость,  повторив
для  него  мою  копию  с  «Положения  во  гроб»  Делакруа,  которую  он  долго
разглядывал.  В  дальнейшем  он,  вероятно,  посодействует  мне  насчет
моделей.  Чувствую,  что  он  поймет  нас  и  начнет  помогать  нам  без  всякой
задней мысли, просто из любви к искусству, делая все, что он в состоянии
придумать. Возможно, он закажет нам портреты или добудет нам заказы на
них.  Надо  ему  показать,  что  сделано  мною  в  этой  области.  В  смысле
продажи уже готовых вещей это пока все. Но я уверен, будет день, когда на

кое-какие  мои  полотна  найдутся  охотники.  Думаю,  однако,  что  шум,
поднятый  в  последнее  время  в  связи  с  неслыханными  ценами,  которые
дают за работы Милле, лишь ухудшил положение вещей и уменьшил наши
шансы возместить за счет картин хотя бы расходы на их создание. Ей-богу,
от этого у кого хочешь голова кругом пойдет.
24 июня 1890
Прибыли  полотна  из  Сен-Реми.  «Ирисы»  высохли,  надеюсь,  они  тебе
понравятся.  Кроме  них  я  получил  «Розы»,  «Хлеба»,  небольшой  пейзаж  с
горами  и  «Кипарис  со  звездой».  На  этой  неделе  написал  портрет  девушки
лет  16  в  голубом  на  голубом  фоне.  Это  дочка  моих  хозяев.  Портрет  я
подарил  ей,  а  для  тебя  сделал  его  повторение  на  полотне  размером  в  15*.
Кроме того, написал «Хлеба» – картину шириной в метр и высотой всего в
полметра,  а  также  пандан  к  ней  –  рощу:  лиловые  стволы  тополей  и  под
ними  усеянная  цветами  трава  –  розовые,  желтые,  белые  и  различные
зеленые тона. Наконец, у меня готов вечерний ландшафт – две совершенно
черные  груши  на  фоне  желтого  неба,  на  фиолетовом  заднем  плане
утонувший в темной зелени замок…
Вчера  и  позавчера  писал  портрет  м-ль  Гаше  за  фортепиано,  который,
надеюсь,  ты  вскоре  увидишь:  платье  розовое,  стена  в  глубине  зеленая  с
оранжевыми  точками,  ковер  красный  с  зеленым,  инструмент  темно-
фиолетовый.  Формат  –  метр  в  высоту  на  полметра  в  ширину.  Я  писал  эту
фигуру  с  большим  удовольствием,  но  далась  она  мне  нелегко.  Д-р  Гаше
обещал,  что  уговорит  дочь  позировать  мне  еще  раз  –  теперь  уже  за
фисгармонией. С ее портрета за фортепиано сделаю повторение для тебя. Я
заметил,  что  это  полотно  отлично  гармонирует  с  другим,  более  широкого
формата, – я имею в виду «Хлеба»: одно из них, вертикальное, выдержано
в розовых тонах, другое сделано в бледно-зеленом и желто-зеленом, то есть
в цветах дополнительных к розовому. Правда, люди пока что еще далеки от
понимания  тех  любопытных  соотношений,  которые,  существуя  между
двумя  предметами,  объясняют  и  подчеркивают  каждый  из  них  в
отдельности.  Однако  некоторые  все-таки  чувствуют  такие  соотношения,  и
это  уже  кое-что.  Хорошо  также  и  то,  что  современные  туалеты  часто
являют  собой  очень  приятные  комбинации  светлых  тонов.  Если  бы  дамы,
которых  мы  видим  на  улице,  соглашались  позировать  художникам,  для
искусства настали бы времена не менее благоприятные, чем в прошлом. Я
даже  нахожу,  что  сейчас  натуре  свойственно  то  же  изящество,  что  и
картинам  Пюви  де  Шаванна.  Так,  например,  вчера  я  видел  две  фигуры:
мать  в  темно-карминовом  платье,  дочь  в  бледно-розовом  и  желтой  без
каких  бы  то  ни  было  украшений  шляпе.  Это  были  здоровые  женщины,

настоящие сельские жительницы, загорелые и обветренные, в особенности
мать с ее красным лицом, черной шевелюрой и бриллиантовыми серьгами,
напоминавшая  мне  картину  Делакруа  «Воспитание  Богоматери».  А  в
выражении их лиц было что-то напоминающее голову Жорж Санд. Ты ведь
знаешь,  что  у  Делакруа  есть  ее  погрудный  портрет  с  коротко
подстриженными  волосами  –  с  него  еще  была  гравюра  на  дереве  в
«Illustration».
30 июня 1890
Дорогие Тео и Ио,
Только  что  получил  письмо  с  известием  о  болезни  малыша.  Был  бы
счастлив  навестить  вас,  но  меня  удерживает  мысль  о  том,  что  в  данном
печальном  случае  я  окажусь  еще  беспомощнее,  чем  вы.  Тем  не  менее,
понимая,  как  вы  сейчас  измучились,  очень  хотел  бы  хоть  чем-нибудь  вам
помочь.  Однако  мой  неожиданный  приезд  лишь  усугубит  трудности.  От
всего  сердца  разделяю  вашу  тревогу.  Ужасно  жаль,  что  дом  г-на  Гаше  так
загроможден разным хламом, – в противном случае вам с малышом можно
было  бы  остановиться  у  него  по  меньшей  мере  на  месяц.  Убежден,  что
здешний воздух благотворно подействовал бы на ребенка. Тут я часто вижу
на  улицах  маленьких  парижан,  которые  чувствуют  себя  прекрасно,
невзирая на то, что вид у них очень хилый. Конечно, можно остановиться и
в  гостинице.  Если  в  отсутствие  Ио  и  малыша  Тео  почувствует  себя
слишком одиноким, я всегда могу перебраться к нему в Париж на одну-две
недели.  Это  не  потребует  дополнительных  расходов.  Думаю,  что  малышу
крайне  необходимо  подышать  воздухом  и,  главное,  побегать  с
деревенскими  ребятишками.  А  поскольку  Ио  приходится  делить  все
тревоги  и  перипетии  нашей  жизни,  ей  тоже  не  вредно  время  от  времени
развлечься  поездкой  в  деревню.  Получил  довольно  невеселое  письмо  от
Гогена.  Он  дает  понять,  что  твердо  решил  ехать  на  Мадагаскар,  но  делает
это  в  таких  туманных  выражениях,  что  сразу  видно  –  он  думает  об  этом
лишь потому, что ему не о чем больше думать.
Мне  его  план  представляется  почти  неосуществимым.  Вот  три
рисунка. Первый – крестьянка в большой желтой шляпе с небесно-голубым
бантом,  лицо  очень  красное,  кофточка  ярко-синяя  с  оранжевыми
крапинками; на заднем плане – колосья.
Это  полотно  размером  в  30*,  но,  боюсь,  сделанное  несколько
грубовато.
Второй  –  пейзаж  горизонтального  формата:  поля  как  у  Мишеля,  но  в
зеленых, желтых и зелено-голубых тонах.
Третий  –  роща  с  фиолетовыми  стволами  тополей,  вертикально,  как

колонны, пересекающими весь пейзаж; в глубине под деревьями лужайка с
высокой  порыжелой  травой  и  белыми,  розовыми,  желтыми,  зелеными
цветами.
Последние  дни  я  усиленно  работал,  написал  четыре  этюда  и  сделал
два рисунка, один из которых – виноградник с фигурой крестьянки – вскоре
пришлю.
Собираюсь  сделать  из  него  большую  картину.  Я  думаю,  мы  никоим
образом не можем рассчитывать на доктора Гаше. Во-первых, он болен еще
сильнее,  чем  я,  или,  скажем,  так  же,  как  я.  А  когда  слепой  ведет  слепого,
разве  они  оба  не  упадут  в  яму?  Не  знаю,  что  и  сказать.  Мой  последний
ужасный  приступ  был  в  значительной  мере  вызван  близостью  остальных
пациентов;  да,  заточение  раздавило  меня,  а  старик  Пейрон  не  обратил  на
это  ни  малейшего  внимания,  предоставив  мне  прозябать  вместе  с
безнадежно больными.
Письмо, которое было при нем 29 июля 1890. Последнее письмо.
Хотел  бы  написать  тебе  о  многом,  но  чувствую,  что  это  бесполезно.
Надеюсь, твои хозяева по-прежнему расположены к тебе?
Ты уверяешь меня, что вы с женой живете мирно, и напрасно тратишь
слова:  я  ведь  видел  и  то,  что  в  вашей  жизни  есть  хорошего,  и  теневые  ее
стороны.  Совершенно  согласен  с  тобой:  растить  малыша,  живя  на  пятом
этаже, – нелегкая задача и для Ио, и для тебя.
Поскольку дома у тебя все обстоит хорошо, а это главное, мне незачем
останавливаться  на  вещах  менее  важных.  Пройдет,  наверно,  много
времени,  прежде  чем  у  нас  появится  возможность  спокойно  поговорить  о
делах, – вот и все, что я могу тебе сказать. Констатирую это не без страха, о
чем  уже  сообщал  тебе  ранее.  Тем  не  менее  прибавить  мне  больше  нечего.
Художники, что бы они при этом ни думали, инстинктивно воздерживаются
от споров о современном состоянии торговли картинами.
В  сущности,  говорить  за  нас  должны  наши  полотна.  Да,  дорогой  мой
брат,  я  всегда  твердил  тебе  и  теперь  повторяю  еще  раз,  со  всей
серьезностью,  на  какую  способна  упорная  сосредоточенная  работа
мысли,  –  повторяю  еще  раз,  что  никогда  не  буду  считать  тебя  обычным
торговцем  картинами  Коро.  Через  меня  ты  принимал  участие  в  создании
кое-каких  полотен,  которые  даже  в  бурю  сохраняют  спокойствие.  Мы
создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел тебе сказать
в  момент  относительного  кризиса,  в  момент,  когда  предельно  натянуты
отношения  между  торговцами  картинами  умерших  художников  и
торговцами  картинами  живых  художников.  Что  ж,  я  заплатил  жизнью  за
свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка, это так. Но ты-то,

насколько  мне  известно,  не  принадлежишь  к  числу  торговцев  людьми  и
умеешь  стать  на  сторону  правого,  так  как  поступаешь  действительно  по-
человечески. Но что поделаешь?