Антверпен ноябрь 1885 – февраль 1886

тратятся  сотни  тысяч  гульденов,  а  художники  тем  временем  подыхают  с
голоду…
Как  видишь,  я  не  сижу  сложа  руки;  но  я  не  могу  достаточно
убедительно объяснить тебе, как трудно постоянно быть a court d'argent.
Моя главная надежда – фигура: ее пишут сравнительно немногие, и я
должен ухватиться за эту возможность…
Я  чувствую,  что  у  меня  хватит  сил  кое-что  сделать,  я  вижу,  что  мои
работы  выдерживают  сравнение  с  работами  других,  и  это  вновь
пробуждает  во  мне  страстное  желание  трудиться:  за  последнее  время,
находясь  в  деревне,  я  уже  начал  сомневаться  в  себе,  так  как  заметил,  что
Портье, видимо, не интересуется больше моими произведениями.
Будь я состоятельнее, я мог бы писать больше, но производительность
моя, увы, зависит от кошелька.
Есть у меня еще один замысел, который я надеюсь осуществить, – это
нечто  вроде  вывесок.  Например,  для  торговца  рыбой  –  натюрморт  с
рыбами;  то  же  самое  для  торговцев  цветами,  для  зеленщиков,  для
ресторанов…
Напиши  мне  снова,  если  будет  время.  Конец  месяца  мне  предстоит
безусловно  ужасный,  если  только  ты  еще  чуточку  не  поможешь  мне.  От
того, сумею ли я не сдать своих позиций, зависит очень многое. К тому же
выглядеть  голодным  и  оборванным  мне  просто  нельзя.  Напротив,  чтобы
оживить дело, у меня должен быть энергичный вид.
Сегодня  я  в  первый  раз  почувствовал,  что  выдохся.  Я  написал  вид
Стеена  и  понес  показать  его  некоторым  торговцам.  Двух  из  них  не
оказалось  дома,  третьему  он  не  понравился,  а  четвертый  лишь  горько
посетовал, что за последние недели буквально ни один человек не заглянул
к  нему  в  магазин.  В  общем,  результаты  не  слишком  отрадные,  особенно
когда на улице сыро и пасмурно, а ты разменял последний пятифранковик и
не знаешь, как дотянуть до конца оставшихся двух недель.
Ну да ладно. Постарайся как-нибудь продержать меня на плаву эти две
недели, потому что я хочу написать еще несколько фигур…
Я не продвинусь вперед, если мне придется тратить на краски больше,
чем  я  получаю.  А  получаю  я  нисколько,  буквально  нисколько  не  больше
того, что получал много лет назад, в ту зиму в Брюсселе. Тогда у меня было
на пятьдесят франков в месяц меньше, но ведь живопись стоит мне гораздо
больше пятидесяти франков, причем платить надо наличными.
Я  не  чувствую  слабости,  пока  пишу,  но  вынужденные  перерывы  все
больше удручают меня.
Когда  я  не  могу  работать  и  двигаться  вперед,  я  ужасно  огорчаюсь,  и

вынужденное бездействие прямо-таки душит меня.
Знаешь  ли  ты,  например,  что  за  все  время  пребывания  здесь  я  только
три раза ел горячую пищу, а остальное время сидел на хлебе? Таким путем
становишься вегетарианцем в большей степени, чем это полезно человеку.
Особенно  если  вспомнить,  что  то  же  самое  целых  полгода  происходило  в
Нюэнене, хотя даже такой ценой я не сумел оплатить счет за краски.
Живопись  стоит  дорого,  а  писать  надо  много.  Одна  модель  вроде  как
обещала  мне  позировать  для  портрета,  и  я  попытаюсь  этим
воспользоваться.
Никак не могу понять, почему такие люди, как, например, Портье или
Серре,  если  уж  они  не  могут  продать  ни  одной  из  моих  вещей,  не
попробуют, по крайней мере, достать мне какую-нибудь работу.
19 декабря 1885
Сегодня  опять  писал  голову  модели,  которой,  однако,  не  смог
уплатить; но, уж раз мне удалось заполучить ее, я воспользовался случаем.
Затем я твердо уговорился с одним человеком, что напишу его портрет, а в
обмен получу право написать два этюда для себя. Но я должен сказать тебе,
что  окончательно  обанкротился:  на  остаток  от  пяти  франков  я  вынужден
был купить два холста для двух этих портретов, а к тому же прачка только
что принесла чистое белье, так что в данный момент у меня осталось лишь
несколько сантимов. Настоятельно прошу, не медли с ответом и, ради Бога,
пришли мне хоть столько, сколько можешь уделить, – я буквально голодаю.
Если  мне  удастся  сделать  примерно  пятьдесят  голов,  у  меня  будет
какой-то  шанс  получить  работу;  я  попытаюсь,  в  частности,  устроиться  к
фотографу – дело, которым я хотел бы заниматься, отнюдь не постоянно, а
только в случае крайней нужды. У фотографов здесь, по-видимому, хватает
работы, а в их ателье можно найти и живописные портреты, которые явно
представляют  собой  раскрашенные  фотографии,  что,  конечно,  слабо  и
банально на взгляд каждого, кто мало-мальски разбирается в живописи.
Так  вот,  мне  представляется,  что  можно  получить  гораздо  лучший
колорит, если работать над подцветкой фотографии по этюдам, написанным
непосредственно с натуры.
Это,  по  крайней  мере,  хоть  какая-то  возможность  что-нибудь
заработать…
Я  показывал  мой  вид  Стеена  еще  одному  торговцу,  которому
понравились  тон  и  цвет;  к  сожалению,  он  был  страшно  занят
инвентаризацией,  к  тому  же  у  него  очень  маленькое  помещение;  тем  не
менее  он  просил  меня  зайти  к  нему  после  Нового  года.  Такая  вещица  как
раз  подходит  для  иностранцев,  которые  хотели  бы  увезти  с  собой  что-

нибудь на память об Антверпене; поэтому я напишу еще несколько этюдов
в  том  же  роде.  Вчера,  в  частности,  я  сделал  несколько  рисунков  с  видом
собора, прямо на месте…
Но  я  предпочитаю  писать  глаза  людей,  а  не  соборы,  как  бы
торжественно  и  импозантно  ни  выглядели  последние:  человеческая  душа,
пусть даже душа несчастного нищего или уличной девчонки, на мой взгляд,
гораздо интереснее.
Я твердо уверен в одном – ничто так непосредственно не способствует
успеху,  как  работа  с  модели.  Конечно,  оплачивать  их  очень  неприятно,  но
ведь  мы  живем  в  такое  время,  когда  многое  зависит  от  энергии;
следовательно,  для  того,  чтобы  на  картины  нашелся  покупатель,  они  тоже
должны быть энергичными…
Настоящее  наслаждение  работать  кистями  высшего  сорта,  иметь  в
достатке кобальт, кармин, ярко-желтый и киноварь хорошего качества.
Самые  дорогие  краски  иногда  бывают  самыми  выгодными,  особенно
кобальт: восхитительные тона, которые можно получить с его помощью, не
сравнимы ни с одной другой синей краской.
Конечно, качество краски еще не определяет успеха картины в целом,
но оно придает ей жизнь…
28 декабря 1885
Как только я получил деньги, я пригласил красивую модель и написал
голову  в  натуральную  величину.  Она  совсем  светлая,  если  не  считать
черных  волос;  голова  сама  по  себе  просто  помещена  на  фоне,  которому  я
попытался придать золотое мерцание света.
Вот  тебе  моя  цветовая  гамма:  телесный  тон,  на  шее  немножко
бронзоватый, иссиня-черные волосы (черный я вынужден был составить из
кармина  с  прусской  синей),  на  блузке  –  тусклый  белый;  фон  –  светло-
желтый,  много  светлее,  чем  белый.  В  иссиня-черных  волосах  пунцовая
нота, вторая такая же нота – пунцовая ленточка на тусклом белом.
Это девушка из кафешантана, и все-таки у нее то выражение, которое я
искал, – довольно Ессе-Ноmо-подобное.
Но так как я хочу быть правдивым именно в выражении, что бы я сам
при этом ни думал, то я попытался выразить портретом следующее.
Когда  эта  модель  пришла  ко  мне,  по  ней  было  видно,  что  она  была
очень занята последние несколько ночей. Девушка сказала мне нечто очень
характерное:  «Шампанское  меня  не  веселит  –  мне  от  него  становится
грустно».
Так  я  узнал  то,  что  хотел;  а  затем  я  попытался  выразить  нечто
сладострастное и в то же время душераздирающее…

Против таких моделей нельзя ничего возразить даже с самой высокой
художественной  точки  зрения:  изображать  человека  было  задачей  старого
итальянского искусства, это делал Милле и делает Бретон.
Весь  вопрос  в  том,  с  чего  начинаешь  –  с  души  или  с  платья;  в  том,
служит  ли  форма  вешалкой  для  лент  и  бантов  или  средством  передачи
впечатления  и  чувства;  в  том,  действительно  ли  ты  моделируешь  ради
моделирования или потому, что это так бесконечно красиво само по себе.
Первое  обстоятельство  второстепенно,  а  вот  два  последних  –
непременное условие высокого искусства.
Меня  очень  порадовало,  что  позировавшая  мне  девушка  захотела
иметь  свой  портрет  моей  работы  –  такой  же,  как  я  сделал  для  себя.  И  она
пообещала,  что,  как  только  сможет,  позволит  мне  написать  ее  в  костюме
танцовщицы  и  сделать  этот  этюд  у  нее  дома.  В  данный  момент  это
неосуществимо,  потому  что  хозяин  кафе,  где  она  работает,  возражает
против того, чтобы она позировала…
В  последние  дни  мысли  мои  все  время  заняты  Рембрандтом  и
Хальсом,  но  не  потому,  что  я  вижу  много  их  картин,  а  потому,  что  среди
здешних  жителей  попадается  много  таких,  чьи  типы  напоминают  мне
эпоху, когда жили эти художники.
Я продолжаю часто посещать народные балы, чтобы наблюдать головы
женщин, матросов и солдат. Плати 20 – 30 сантимов за вход, закажи стакан
пива (спиртного там потребляют мало) и можешь развлекаться хоть целый
вечер; я, во всяком случае, развлекаюсь, глядя, как веселятся эти люди…
Я заметил, что в результате недоедания у меня пропал аппетит; когда я
получил от тебя деньги, я не мог есть – не варил желудок; но я постараюсь,
чтобы все снова пришло в порядок. Это, однако, не мешает мне сохранять
всю мою энергию и ясность мысли, когда я сижу за работой. Но работа на
свежем воздухе мне уже не по плечу: я чувствую себя слишком слабым для
нее.
Что  поделаешь!  Живопись  такая  штука,  которая  выматывает
человека…
Фигуры женщин из народа, которые я здесь вижу, производят на меня
огромное  впечатление;  я  испытываю  гораздо  большее  желание  писать  их,
чем обладать ими, хотя, право, неплохо бы сочетать то и другое…
Возможно,  ты  не  поймешь  меня,  но  это  правда:  когда  я  получаю
деньги, мне больше всего хочется не наесться до отвала, хотя я давно уже
пощусь,  а  поскорее  взяться  опять  за  живопись,  и  я  немедленно  начинаю
охотиться  за  моделями,  чем  и  продолжаю  заниматься  до  тех  пор,  пока
деньги не иссякнут…

Здешние  модели  привлекают  меня  тем,  что  они  резко  отличаются  от
моих моделей в деревне. А еще больше тем, что у них совершенно другой
характер,  и  контраст  их  с  прежними  моделями  наводит  меня  на  новые
мысли,  особенно  в  том,  что  касается  красок  тела.  И  то,  чего  я  добился,
работая  над  последней  головой,  хоть  и  не  полностью  удовлетворяет  меня,
но все же отличает ее от прежних голов.
Я  знаю,  ты  достаточно  ясно  понимаешь,  как  необходимо  быть
правдивым; поэтому я могу говорить с тобой откровенно.
Если  я  пишу  крестьянку,  я  хочу,  чтобы  она  была  крестьянкой;  точно
так же, когда я пишу шлюху, я хочу придать ей выражение шлюхи.
Вот  почему  на  меня  такое  огромное  впечатление  произвела  голова
шлюхи  у  Рембрандта.  Он  передал  ее  загадочную  улыбку  бесконечно
красиво  и  с  серьезностью,  которой  обладает  лишь  он,  этот  волшебник  из
волшебников.
Это  нечто  новое  для  меня,  и  это  именно  то,  к  чему  я  стремлюсь.  Это
делал Мане, делал Курбе. Но ведь и у меня, черт побери, есть амбиция! К
тому же я до мозга костей проникся бесконечной красотой анализа женской
души у великих мастеров литературы – Золя, Доде, Гонкуров, Бальзака…
Я страшно упрям, и меня больше не трогает то, что люди говорят обо
мне  и  о  моей  работе.  Здесь,  видимо,  очень  трудно  достать  обнаженную
модель; во всяком случае девушка, которую я писал, не согласилась.
Судя  по  ходу  дел,  могу  сказать  лишь  одно  –  мы  подошли  к  тому,  что
теперь  принято  называть  la  fin  du  siecle;  женщины  обладают  таким  же
очарованием  и  фактически  таким  же  большим  влиянием,  как  во  времена
революции,  и  художник,  не  уделяющий  им  места  в  своем  творчестве,
отрывается от жизни.
Сказал  импрессионизм  свое  последнее  слово  или  нет,  если  уж
держаться  за  термин  «импрессионизм»?  Я  по-прежнему  считаю,  что  в
области фигурной живописи может появиться много новых художников, и
чем дольше я над всем этим раздумываю, тем более нахожу желательным,
чтобы  в  такое  трудное  время,  как  наше,  художники  видели  спасение  в
глубокой  преданности  высокому  искусству.  Ведь  в  жизни  действительно
существует  и  высокое  и  низкое;  человек  же  –  самое  важное  в  ней,  да  и
писать его, в сущности, тоже труднее всего. Сейчас я очень сильно похудел,
одежда моя совершенно обтрепалась и пр. Однако я почему-то уверен, что
мы  пробьемся.  Ты  писал,  что,  если  я  заболею,  нам  станет  еще  хуже.
Надеюсь,  до  этого  не  дойдет,  но  все-таки  хотелось  бы  жить  чуточку
получше  именно  для  того,  чтобы  предупредить  болезнь.  Подумать  только,
сколько людей живет не имея ни малейшего представления о том, что такое

горести,  и  пребывая  в  неизменном  убеждении,  что  все  оборачивается  к
лучшему,  как  будто  вокруг  них  никто  не  подыхает  с  голоду  и  не  идет  ко
дну!
Знаю,  Тео,  тебе  тоже  приходится  трудно.  Но  твоя  жизнь  никогда  не
была  такой  тяжелой,  как  моя  за  последние  десять  или  двенадцать  лет.  Не
понимай  меня  превратно,  когда  я  говорю,  что  вся  эта  история  тянется,
пожалуй,  слишком  долго.  За  это  время  я  научился  многому,  чего  не  знал
раньше,  передо  мной  открылись  новые  возможности,  и  я  с  полным
основанием  протестую  против  того,  что  мною  постоянно  пренебрегают.
Так неужели теперь, когда мне опять захотелось пожить некоторое время в
городе,  а  затем,  если  удастся,  поработать  в  чьей-нибудь  мастерской  в
Париже, ты будешь препятствовать моим планам? Будь разумен и дай мне
идти  своим  собственным  путем.  Повторяю:  я  не  хочу  ссоры  и  не  намерен
ссориться, но я не позволю мешать мне в моем призвании. Да и что я смогу
сделать  в  деревне,  уехав  туда  без  денег  на  модели  и  краски?  В  деревне
заработать  деньги  моим  ремеслом  нет  никакой,  совершенно  никакой
возможности, в городе же такая возможность есть.
Я пишу в Академии вот уже несколько дней и должен сказать, что мне
тут  очень  нравится.  Особенно  потому,  что  здесь  подвизаются  разные
художники и я вижу, как они работают в самых различных манерах, а я еще
никогда не видел, как работают другие…
В понедельник мы получим новые модели; вот тогда, в сущности, я и
начну  серьезно  работать.  К  понедельнику  я  должен  раздобыть  большой
холст;  меня  также  предупредили,  что  мне  решительно  необходимо
обзавестись другими кистями и т. д. Но у меня нет больше денег.
Время  действительно  не  терпит,  и  я  просил  бы  тебя  сделать  все
возможное; я ведь тоже делаю что могу, но у меня из раза в раз получается
так, что на еду почти ничего не остается.
По  вечерам  я  тоже  хожу  в  Академию  рисовать,  но  мне  кажется,  что  в
классе рисования все работают плохо и идут совершенно неверным путем.
Класс живописи лучше; я, по-моему, уже писал тебе, что там подобрались
самые разные люди всех возрастов – пятеро даже старше меня.
В данный момент я работаю над головой ребенка…
Здесь развешаны этюды прежних воспитанников Академии; кое-какие
– чертовски хороши.
Думаю,  что  занятия  в  Академии  бесспорно  самый  короткий  путь  к
успеху;  что  бы  я  потом  ни  решил  –  перебраться  в  деревню  или  поехать  в
Париж, мне в любом случае полезно видеть, как пишут другие, регулярно и
возможно больше работать с моделями – и того полезнее.

Всю неделю был страшно занят, потому что помимо класса живописи
я  еще  хожу  рисовать  по  вечерам,  а  после  этого  с  половины  десятого  до
половины  одиннадцатого  работаю  с  модели  в  клубе.  Я  стал  членом  двух
таких клубов…
Вот  что  интересно:  когда  я  сравниваю  какой-нибудь  свой  этюд  с
этюдами  других,  оказывается,  что  между  нами  нет  почти  ничего  общего.
Их  этюды  имеют  примерно  тот  же  цвет,  что  тело;  таким  образом,  при
рассмотрении с близкого расстояния эти этюды очень правильны, но, если
немного  отойти,  они  кажутся  томительно  плоскими:  все  эти  розовые,
нежно-желтые  тона  и  т.  д.  и  т.  д.,  мягкие  сами  по  себе,  на  расстоянии
представляются жесткими. А то, что делаю я, выглядит вблизи зеленовато-
красным, желтовато-серым, бело-черным, часто нейтральным и вообще не
поддающимся  определению  с  точки  зрения  цвета.  Но  стоит  немного
отойти,  как  этюд  становится  верным,  независимым  от  краски,  в  нем
чувствуется  воздух  и  на  него  падает  определенный  вибрирующий  свет.  А
тогда  начинает  производить  впечатление  даже  самый  крохотный  мазок
краски, которой я случайно лессировал поверхность.
Чего  мне  еще  недостает,  так  это  практики.  Я  должен  написать  штук
пятьдесят  таких  этюдов  и  тогда,  надеюсь,  чего-нибудь  добьюсь.  Сейчас  я
кладу краски еще тяжеловато, потому что у меня нет достаточного навыка;
я  слишком  долго  ищу,  и  в  результате  получается  безжизненно.  Но  это
вопрос  времени  и  тренировки:  впоследствии  мазок  начнет  ложиться
правильно, едва о нем подумаешь.
Кое-кто  видел  здесь  мои  рисунки;  один  человек  под  влиянием  моих
крестьянских  фигур  немедленно  начал  рисовать  модель  в  классе
обнаженной  натуры,  моделируя  более  энергично  и  накладывая  тени
увереннее.  Он  показал  мне  свой  рисунок,  и  мы  обсудили  его;  рисунок,  на
мой взгляд, полон жизни и гораздо лучше всего, что я видел здесь у других
воспитанников.  А  знаешь,  как  его  оценили?  Преподаватель  Зиберт
специально  вызвал  этого  человека  к  себе  и  предупредил,  что,  если  тот
посмеет еще раз сделать подобный рисунок, это будет рассматриваться как
попытка  выставить  своего  учителя  дураком.  А  я  уверяю  тебя,  что  это  был
здесь  единственный  хорошо  сделанный  рисунок,  напоминающий  Тассара
или  Гаварни.  Словом,  сам  видишь,  как  оно  получается.  Впрочем,  это  не
беда:  надо  только  не  обижаться,  а  притвориться,  будто  ты  хочешь
отделаться  от  дурной  манеры,  но,  к  несчастью,  все  время  впадаешь  в
прежние  ошибки.  Фигуры,  которые  делают  здешние  воспитанники,  почти
всегда  непропорционально  тяжелы  сверху  и  как  бы  опрокидываются  вниз
головой: ни одна из них не стоит на ногах. А устойчивость необходима уже

на первой стадии работы.
И  все-таки,  что  бы  ни  случилось  и  каковы  бы  ни  были  результаты,
удастся  мне  поладить  с  Ферлатом  или  нет,  я  очень  доволен,  что  приехал
сюда. Я нахожу здесь столь необходимое мне столкновение идей. Я смотрю
свежим взглядом на свою собственную работу и могу лучше судить о своих
промахах, что дает мне возможность исправлять их.
Февраль 1886
Теперь  я  рисую  еще  и  днем,  и  тамошний  преподаватель,  который  в
настоящее  время  делает  портреты  и  хорошо  получает  за  них,  уже
неоднократно  спрашивал  меня,  не  рисовал  ли  я  гипсы  раньше  и
самостоятельно ли я научился рисовать. Он твердит: «Я вижу, что вы много
работали»  или  «Вскоре  вы  начнете  делать  успехи  и  сильно  продвинетесь
вперед; это займет у вас год, но год – невелик срок».
А вот рядом со мной сидит парень моих лет, которому он таких вещей
не говорит, хотя парень этот пишет уже долгое время, а гипсы рисует целых
три года… Он сказал также, будто Ферлат говорил ему, что находит много
хорошего в моих работах, чего сам Ферлат мне не сказал…
Сравнивая  себя  с  другими,  я  вижу,  что  во  мне  так  много  жесткости,
словно  я  лет  десять  просидел  в  тюрьме.  Причина  этого  в  том,  что  около
десяти лет я вел тяжелую и беспокойную жизнь, у меня было много забот и
горестей  и  ни  одного  друга.  Но  теперь  работы  мои  становятся  лучше,  я
чему-то учусь и становлюсь на что-то способен; поэтому все изменится…
Я хочу, например, привести в порядок свои зубы. Я уже потерял и могу
еще  потерять  не  менее  десяти  зубов,  а  это  слишком  много  и  слишком
вредно;  кроме  того,  я  из-за  этого  выгляжу  человеком  за  сорок,  что  мне
отнюдь не на пользу…
Мне  посоветовали  также  обратить  внимание  на  желудок:  он  у  меня  в
очень  плохом  состоянии,  причем  за  то  время,  что  я  нахожусь  здесь,  дело
отнюдь не улучшилось.
Все  это  совсем  не  веселая  тема,  но  что  нужно,  то  нужно,  и,  если
хочешь писать картины, надо постараться выжить и сохранить силы…
Ты понимаешь, что я не крепче других, и, если я еще больше запущу
свое  здоровье,  со  мной  случится  то  же,  что  случилось  со  многими
художниками (если поразмыслить – даже с очень многими): я сдохну или,
что еще хуже, превращусь в идиота…
Что касается твоей мысли о том, чтобы нам поселиться вместе и снять
приличную  мастерскую,  где  можно  принимать  людей,  подумай  над  этим
еще и мне тоже дай подумать…
Прежде  всего,  год  я  должен  заниматься  рисованием  –  без  этого  не

обойтись.  Тут  ничего  не  поделаешь.  Разве  Делакруа,  Коро  и  Милле  не
думали  постоянно  об  античности  и  не  продолжали  изучать  ее?  Люди,
которые  изучают  древних  наспех,  конечно,  совершенно  не  правы.
Обращение к древним, безусловно, требует глубокого спокойствия, знания
природы, тонкости восприятия и терпения; в противном случае обращаться
к ним бесполезно.
Любопытно,  между  прочим,  что  Жерико  и  Делакруа  знали  их  куда
глубже и понимали лучше, чем, например, Давид, хотя были самыми ярыми
противниками академической рутины.
Я  еще  не  знаком  с  книгами  Тургенева,  но  недавно  прочел  его
биографию,  которую  нашел  очень  интересной.  Как  сближает  его  с  Доде
страсть  к  работе  с  модели,  стремление  объединить  пять-шесть  моделей  в
один  тип!  Онэ  я  тоже  еще  не  читал,  а  ведь  и  он,  как  я  слыхал,  очень
интересен.
У  меня  есть  веские  причины  не  желать,  чтобы  ты  сообщал  маме  о
моем  нездоровье:  она,  вероятно,  начнет  упрекать  себя  за  то,  что  дала
случиться  тому,  что  случилось,  а  именно:  не  удержала  меня  дома  и  не
предотвратила возможных последствий моего отъезда. Я не буду упоминать
о своей болезни, не упоминай и ты.
Но как дома, так и здесь я живу, не имея на что пообедать, потому что
работа  стоит  мне  слишком  дорого;  я  слишком  полагался  на  свои  силы,
считая, что смогу долго выдержать такую жизнь.
Врач  говорит,  что  я  обязательно  должен  больше  заботиться  о  себе  и
воздерживаться от работы, пока не почувствую себя крепче.
У  меня  полный  упадок  сил,  а  я  еще  усугубил  его  чрезмерным
курением, которому предавался главным образом потому, что, куря, не так
сильно чувствуешь пустоту в желудке.
О  такой  жизни  говорят:  manger  de  la  vache  enragee  –  я  тоже  получил
свою  долю.  Дело  здесь  ведь  не  только  в  еде,  но  также  в  тревогах  и
волнениях, которые постоянно испытываешь…
Рисование  само  по  себе,  его  техника  дается  мне  достаточно  легко.  Я
принимаюсь  за  рисунок  с  такой  же  легкостью,  с  какой  пишут  письмо.  Но
именно  на  этой  стадии  и  становится  интереснее  работать,  не
удовлетворяясь  постепенно  приобретенным  мастерством  и  старательно
добиваясь
оригинальности
и
широты
замысла,
основательного
моделирования, умения рисовать не контуры, а массы…
Ах,  Тео,  как  обидно,  что  я  сейчас  нездоров!  Я  просто  бешусь  из-за
этого, хотя и сохраняю мужество. Все уладится…
Я  говорю  себе:  не  следует  думать,  что  люди,  чье  здоровье  полностью

или частично расстроено, не годятся для занятий живописью. Желательно,
чтобы  человек  дотянул  до  шестидесяти  или  хотя  бы  пятидесяти  лет,  если
он начал работать в тридцать…
Болезнь  навалилась  на  меня  совершенно  неожиданно.  Я  чувствовал
слабость,  меня  лихорадило,  но  я  все-таки  продолжал  работать  и  начал
беспокоиться лишь тогда, когда у меня все чаще стали ломаться зубы и вид
сделался вконец болезненным. Ну ничего, попробуем и это пережить.
Должен откровенно сказать, что на душе у меня станет гораздо легче,
если  ты  одобрительно  отнесешься  к  моему  намерению  приехать  в  Париж
значительно раньше, чем в июне или июле…
Должен  также  сообщить,  что,  хотя  я  продолжаю  ходить  в  Академию,
придирки  тамошних  преподавателей  становятся  для  меня  невыносимы,
потому  что  они,  как  и  прежде,  оскорбительны.  Я  же  упорно  стараюсь
избегать  ссор  и  иду  своим  путем.  Я  уже  напал  на  след  того,  что  ищу,  и
нашел  бы  его,  пожалуй,  еще  скорее,  если  бы  мне  позволили  рисовать  с
гипсов одному, без присмотра. Тем не менее я рад, что пошел в Академию,
так  как  в  изобилии  вижу  там  примеры  того,  к  чему  приводит  стремление
prendre par le contour.
А ведь это именно то, чем там систематически занимаются и из-за чего
придираются ко мне. «Делайте сначала контур: у вас неправильный контур;
я  не  стану  поправлять  рисунок,  если  вы  будете  моделировать  прежде,  чем
основательно закрепите контур». Как видишь, все вечно сводится к одному
и  тому  же.  А  поглядел  бы  ты,  какие  плоские,  безжизненные,  пресные
результаты дает такая система!
Повторяю:  да,  я  очень  рад,  что  имел  возможность  наблюдать  все  это
так близко…
Как  раз  вчера  я  закончил  рисунок,  который  делал  на  конкурс  по
вечернему классу. Это известная тебе статуя Германика.
Так  вот,  я  уверен,  что  займу  последнее  место,  потому  что  рисунки  у
всех остальных в точности одинаковы, мой же – совершенно другой. Но я
видел, как создавался рисунок, который они сочтут лучшим: я как раз сидел
сзади; этот рисунок абсолютно правилен, в нем есть все, что угодно, но он
мертв, и все рисунки, которые я видел, – такие же…
Здесь  очень  мало  пользуются  обнаженной  женской  моделью  –  в
классе,  по  крайней  мере,  никогда,  да  и  частным  образом  чрезвычайно
редко.
Даже  в  классе  антиков  на  десять  мужских  фигур  приходится  одна
женская. Так оно, конечно, куда легче.
В  Париже  с  этим  будет,  несомненно,  гораздо  лучше.  Право,  мне

кажется,  что  постоянное  сравнение  мужской  фигуры  с  женской,  которые
всегда и во всем совершенно не похожи друг на друга, очень многому учит.
Женская фигура – это, может быть, difficulte supreme, но чего бы стоили без
нее искусство и сама жизнь?

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: