Боринаж ноябрь 1878 – октябрь 1880

возвращающихся  из  шахты  по  белому  снегу  в  вечерних  сумерках.  Люди
эти, когда они снова поднимаются из недр земли на дневной свет, до такой
степени  черны,  что  похожи  на  трубочистов.  Домики  у  них  по  большей
части крошечные – в сущности, здесь скорее подошло бы слово хижины, –
и  разбросаны  они  по  лощинам,  в  лесу  и  на  склонах  холмов.  Там  и  сям
виднеются  замшелые  крыши,  а  по  вечерам  сквозь  мелкий  переплет
окошечек  приветливо  сияет  свет.  Сады,  поля  и  пашни,  которые  у  нас  в
Брабанте  окружены  дубовым  лесом  или  подлеском,  а  в  Голландии  –
подстриженными  ивами,  обнесены  здесь  живыми  изгородями,  черными  и
колючими.  Теперь,  на  снежном  фоне,  это  производит  впечатление  шрифта
на белой бумаге, выглядит как страница Евангелия.
Я  уже  несколько  раз  читал  здесь  проповеди  –  иногда  в  довольно
большом,  специально  приспособленном  для  религиозных  собраний
помещении, иногда на беседах, которые тут принято устраивать по вечерам
в  жилищах  рабочих;  вернее  было  бы  назвать  эти  беседы  библейскими
чтениями.  Помимо  всего  прочего  я  изложил  притчу  о  горчичном  семени,
рассказал  о  бесплодной  смоковнице  и  слепорожденном,  а  на  Рождество,
разумеется, – о яслях вифлеемских и «мире на земле».
Если  бы  с  Божьего  соизволения  я  прочно  осел  здесь,  я  радовался  бы
этому  от  всего  сердца.  Вокруг  повсюду  высятся  огромные  трубы  и  горы
угля у входа в шахты. Ты видел большой рисунок Босбоома «Шофонтен»?
Он  хорошо  передает  характер  здешнего  пейзажа,  только  тут  –  сплошь
угольные  шахты,  в  то  время  как  на  севере  Эно  добывают  камень,  а  в
Шофонтене – руду.
Вам, апрель 1879
Недавно  я  совершил  очень  интересную  экскурсию  –  целых  шесть
часов провел в шахте. И притом в одной из самых старых и опасных шахт
этого  округа.  Называется  она  «Маркасс»  и  пользуется  дурной  славой,
потому  что  там  погибло  много  народу  –  кто  при  спуске,  кто  при  подъеме,
кто  от  удушья,  кто  при  взрыве  рудничного  газа,  кто  при  подъеме
подпочвенных  вод  или  при  обвале  старых  штолен  и  т.  д.  Место  это  –
мрачное; на первый взгляд во всей округе есть что-то жуткое и мертвенное.
Здешние  рабочие  большей  частью  люди  истощенные  и  бледные  –  их
постоянно  гложет  лихорадка;  лица  у  них  изнуренные,  измученные,
обветренные  и  преждевременно  состарившиеся;  женщины,  как  правило,
выглядят  поблекшими  и  увядшими.  Шахта  окружена  жалким  поселком  с
несколькими мертвыми, до черноты закопченными деревьями и колючими
живыми изгородями; повсюду кучи навоза и шлака, горы пустой породы и
т. д. Марис создал бы из этого великолепную картину.

Как-нибудь  позднее  я  попробую  сделать  набросок,  чтобы  дать  тебе
представление обо всем этом.
Забои  (места,  где  работают  углекопы),  наиболее  удаленные  от  ствола,
называются здесь «des caches» – тайниками. Шахта имеет пять горизонтов;
три верхние уже истощены и заброшены – работы там больше не ведутся,
потому  что  весь  уголь  выбран.  Если  бы  кто-нибудь  попытался  изобразить
эти забои на холсте, это было бы чем-то новым, неслыханным или, вернее
сказать, невиданным.
Представь себе забои – ряд камер в довольно узком и длинном штреке,
укрепленном толстыми деревянными стойками. В каждой такой камере при
слабом  свете  маленькой  лампочки  рубит  уголь  шахтер  в  грубом
брезентовом  костюме,  грязный  и  черный,  как  трубочист.  В  некоторых
забоях  он  может  стоять  в  рост,  других  лежит  на  земле.  Все  это  более  или
менее напоминает ячейки в улье, или темные мрачные коридоры подземной
тюрьмы,  или  шеренгу  небольших  ткацких  станков,  или,  еще  вернее,  ряд
хлебных печей, какие мы видим у крестьян, или, наконец, ниши в склепе.
Сами штреки похожи на большие дымовые трубы в домах брабантских
крестьян.  В  некоторых  отовсюду  просачивается  вода,  и  свет  шахтерских
лампочек,  отражаясь  как  в  сталактитовой  пещере,  производит  странный
эффект. Часть углекопов работает в забоях, другие грузят добытый уголь в
небольшие вагонетки, которые катятся по рельсам, как конка, – этим заняты
преимущественно дети, как мальчики, так и девочки. Есть там, на глубине
семисот метров под землей, и конюшня – штук семь старых кляч, которые
таскают  вагонетки  и  отвозят  уголь  на  так  называемый  рудничный  двор,
откуда  его  поднимают  на  поверхность.  Другие  рабочие  заняты
восстановлением  старых  штолен,  креплением  или  проходкой  новых.  Как
моряк  на  суше  тоскует  по  морю,  несмотря  на  все  угрожающие  ему  там
опасности,  так  и  шахтер  предпочитает  находиться  не  на  земле,  а  под
землей.
Углекопы  крайне  необразованны  и  невежественны,  в  большинстве
случаев  просто  неграмотны;  но  вместе  с  тем  они  сообразительны  и  ловки
на  своей  тяжелой  работе,  отважны  и  откровенны  по  характеру;  они  малы
ростом,  но  широкоплечи,  глаза  у  них  грустные  и  широко  расставленные.
Работают они поразительно много, и руки у них золотые. Они отличаются
очень  нервной  –  я  не  хочу  этим  сказать  –  слабой  –  организацией  и  очень
восприимчивы.  Им  свойственны  инстинктивное  недоверие  и  застарелая,
глубокая ненависть к каждому, кто пробует смотреть на них свысока.
Видел ли ты за последнее время что-нибудь хорошее? С нетерпением
жду от тебя письма.

15 октября 1879
Ну  а  теперь  шутки  в  сторону.  Я  искренне  убежден,  что  для  наших
отношений было бы лучше, если бы обе стороны были более откровенны.
Если бы я всерьез убедился, что я ни на что не годен, что я неприятен или в
тягость  тебе  или  тем,  кто  остался  дома,  если  бы  я  постоянно  чувствовал
себя  лишним  или  навязчивым  по  отношению  к  тебе,  так  что  для  меня
лучше  было  бы  вообще  не  существовать,  если  бы  я  должен  был  думать  о
том,  как  убраться  с  вашего  пути,  если  бы  я  считал,  что  это  действительно
так,  а  не  иначе,  –  тогда  меня  охватила  бы  тоска  и  мне  пришлось  бы
бороться с отчаянием.
Мне  тягостна  эта  мысль,  но  еще  тяжелее  было  бы  думать,  что  из-за
меня  происходит  столько  несогласий,  раздоров  и  неприятностей  и  между
нами и дома.
Будь  это  на  самом  деле  так,  я  бы  предпочел,  чтобы  мне  не  было
суждено  зажиться  на  этом  свете.  Но  когда  меня  по  временам  слишком
сильно и долго гнетет такая мысль, у меня одновременно с ней возникает и
другая: а может быть, все это лишь долгий страшный сон; может быть, со
временем  мы  научимся  видеть  и  понимать  лучше?  Разве,  в  конце  концов,
это  не  правда?  Почем  знать,  быть  может,  все  пойдет  не  хуже,  а  лучше?
Многим,  без  сомнения,  надежда  на  перемену  к  лучшему  показалась  бы
теперь глупой и суеверной. Да, зимой иногда бывает так холодно, что люди
говорят: мороз слишком жесток, так что мне до того, вернется лето или нет;
зло  сильнее  добра.  Но,  с  нашего  соизволения  или  без  оного,  морозы  рано
или  поздно  прекращаются,  в  одно  прекрасное  утро  ветер  меняется  и
наступает оттепель. Сравнивая такое явление природы, как погода, с нашим
расположением  духа  и  нашими  обстоятельствами,  которые  столь  же
непостоянны  и  переменчивы,  как  она,  я  поддерживаю  в  себе  надежду,  что
все может измениться к лучшему.
Июль 1880
Берусь за перо не очень охотно, так как давно уже тебе не писал, и по
многим причинам.
Ты  стал  для  меня  в  известной  мере  чужим,  равно  как  и  я  для  тебя,
причем,  может  быть,  еще  больше,  чем  ты  думаешь;  нам,  вероятно,  лучше
не  продолжать  переписку.  Возможно,  я  не  написал  бы  тебе  даже  теперь,
если  бы  не  был  обязан,  вынужден  написать,  если  бы  ты,  да,  ты  сам  не
вынудил меня к этому.
Я  узнал  в  Эттене,  что  ты  послал  мне  пятьдесят  франков.  Ну  что  ж,  я
принял их – конечно, нехотя, конечно, с довольно горьким чувством, но я –
в тупике, все у меня перепуталось, и другого выхода нет…

Я,  как  тебе,  наверно,  известно,  возвратился  в  Боринаж.  Отец
уговаривал  меня  остаться  где-нибудь  по  соседству  с  Эттеном,  но  я  сказал
«нет»  и  думаю,  что  поступил  правильно.  Невольно  я  стал  для  семьи
личностью более или менее подозрительной, человеком, на которого нельзя
положиться; так как же я могу после этого быть хоть в чем-то кому-нибудь
полезен?
Поэтому  я  склонен  полагать,  что  полезнее  всего,  что  самый  лучший
выход  и  самое  разумное  для  меня  решение  –  уехать  и  держаться  на
приличном расстоянии, словно меня и не существует…
Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее
безрассудные поступки, в которых мне приходится потом более или менее
горько  раскаиваться.  Мне  часто  случается  говорить  или  действовать
чересчур  поспешно  там,  где  следовало  бы  набраться  терпения  и  выждать.
Думаю,  впрочем,  что  другие  также  не  застрахованы  от  подобных
оплошностей.
Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком
опасным  и  ни  на  что  не  способным?  Не  думаю.  Надо  просто  попробовать
любыми  средствами  извлечь  из  своих  страстей  пользу.  Назову,  например,
одну  из  них  –  у  меня  почти  непреодолимая  тяга  к  книгам,  и  я  испытываю
постоянную  потребность  заниматься  своим  образованием,  учиться,  если
хотите,  подобно  тому  как  я  испытываю  потребность  в  пище.  Ты  в
состоянии это понять. Находясь в другом окружении, в окружении картин и
произведений  искусства,  я,  как  ты  хорошо  знаешь,  воспылал  к  ним
неистовой,  доходящей  до  исступления  любовью.  Не  раскаиваюсь  в  этом  и
сейчас. Вдали от родины я тоскую по ней именно потому, что она – страна
картин.
Как  ты,  может  быть,  помнишь,  я  хорошо  знал  (а  возможно,  знаю  и
сейчас),  что  такое  Рембрандт,  что  такое  Милле,  Жюль  Дюпре,  Делакруа,
Миллес  или  М.Марис.  Пусть  у  меня  теперь  больше  нет  этого  окружения,
однако  существует  нечто,  называемое  душой,  и,  говорят,  она  никогда  не
умирает, вечно живет и вечно ищет, вечно, вечно и еще раз вечно. Так вот, я
не  стал  чахнуть  с  тоски  по  родине,  а  сказал  себе:  «Родина,  отечество  –
повсюду». Я не впал в отчаяние, а избрал своим уделом деятельную печаль,
поскольку  имел  возможность  действовать;  иными  словами,  я  предпочел
печаль,  которая  надеется,  стремится,  ищет,  печали  мрачной,  косной  и
безысходной. Я более или менее основательно изучил книги, которые были
в  моем  распоряжении,  –  например,  Библию  и  «Французскую  революцию»
Мишле;  затем,  прошлой  зимой,  Шекспира,  кое-что  из  В.Гюго  и  Диккенса,
Бичер-Стоу;  и  совсем  недавно  –  Эсхила  и  некоторых  других  менее

классических  авторов,  мастеров  великих,  но  «малых».  Ты  ведь  хорошо
знаешь,  кого  причисляют  к  таким  вот  «малым»  мастерам.  Фабрициуса  и
Бида!
Однако  тот,  кто  поглощен  всем  этим,  иногда  неприятно  действует  на
других,  считается  shocking  и,  сам  того  не  желая,  в  той  или  иной  степени
грешит против известных социальных форм, обычаев и условностей.
А  право,  жаль,  что  это  иногда  истолковывается  в  дурную  сторону!
Тебе,  например,  отлично  известно,  что  я  часто  бываю  одет  небрежно;  я
признаю  это  и  признаю,  что  это  shocking.  Но  пойми,  что  виноваты  в  этом
безденежье  и  нужда,  а  также  глубокая  подавленность;  впрочем,
небрежность  костюма  иногда  очень  полезна  –  она  помогает  уединиться,  а
это необходимо, если ты хочешь сколько-нибудь серьезно заняться тем, что
тебя увлекает.
Ты,  может  быть,  спросишь:  «А  почему  ты  не  пошел  тем  путем,
которым тебя вели, – путем университетского образования?» Отвечу одно –
это  стоит  слишком  дорого,  и,  кстати,  такая  будущность  не  лучше  того
настоящего, к которому я пришел, следуя своим собственным путем. Но на
этом пути я должен двигаться вперед. Если я не буду ничего делать, не буду
учиться, не буду искать – я погиб и горе мне!
Вот как я смотрю на вещи. Вперед, вперед – это главное.
«Но  какова  же  твоя  конечная  цель?»  –  спросишь  ты.  Цель  эта
определится  со  временем,  вырисуется  медленно,  но  верно:  ведь  набросок
становится  эскизом,  а  эскиз  картиной  лишь  по  мере  того,  как  начинаешь
работать  более  серьезно,  углубляя  и  уточняя  свою  вначале  смутную
первоначальную мысль, неясную и мимолетную.
Знай, что со служителями Евангелия дело обстоит точно так же, как с
художниками.  И  здесь  есть  своя  устарелая  академическая  школа,  и  здесь
она  часто  омерзительно  деспотична;  одним  словом,  и  здесь  царят
безнадежность  и  уныние,  и  здесь  есть  люди,  прикрывшиеся,  как  броней
или панцирем, предрассудками и условностями, люди, которые, возглавляя
дело,  распоряжаются  всеми  местами  и  пускают  в  ход  целую  сеть  интриг,
чтобы  поддержать  своих  ставленников  и  отстранить  обыкновенного
человека.
Такое  положение  вещей  имеет  свою  дурную  сторону  для  того,  кто  не
согласен  со  всем  этим  и  от  всей  души,  от  всего  сердца,  со  всем
возмущением,  на  которое  он  способен,  протестует  против  этого.  Что  до
меня,  то  я  уважаю  лишь  академиков,  которые  не  похожи  на  таких;  но
академики  достойные  уважения  встречаются  гораздо  реже,  чем  может
показаться  на  первый  взгляд.  Одна  из  причин,  почему  я  сейчас  без  места,

почему  я  годами  был  без  него,  заключается  просто-напросто  в  том,  что  у
меня другие взгляды, нежели у этих господ, которые предоставляют места
тем,  кто  думает  так  же,  как  они.  Дело  тут  не  просто  в  моей  одежде,  за
которую меня так часто лицемерно упрекали; уверяю тебя, вопрос гораздо
более серьезен.
Зачем  я  пишу  тебе  обо  всем  этом?  Не  затем,  чтобы  жаловаться  или
оправдываться в том, в чем я, вероятно, более или менее виноват, а просто
для  того,  чтобы  сказать  тебе  следующее.  Когда  прошлым  летом  во  время
твоего  приезда  мы  с  тобой  гуляли  у  заброшенной  шахты  «Колдунья»,  ты
напомнил  мне,  что  было  время,  когда  мы  так  же  гуляли  вдвоем  у  старого
канала  и  рейсвейкской  мельницы.  «И  тогда,  –  сказал  ты,  –  мы  на  многое
смотрели одинаково; но, – добавил ты, – с тех пор ты уже переменился, ты
уже не тот».
Так  вот,  это  не  совсем  так:  изменилась  лишь  моя  жизнь  –  тогда  она
была  менее  трудной  и  будущее  не  казалось  мне  таким  мрачным;  что  же
касается  моей  внутренней  сущности,  моей  манеры  видеть  и  мыслить,  то
они  остались  прежними;  единственная  перемена,  если  перемены
действительно произошли, состоит в том, что теперь я размышляю, верю и
люблю глубже, чем размышлял, верил и любил раньше.
Будет, однако, неверно, если ты на этом основании решишь, что теперь
я, например, менее восторженно отношусь к Рембрандту, Милле, Делакруа
или к кому бы то ни было. Как раз наоборот! Только, видишь ли, есть много
вещей,  в  которые  надо  верить  и  которые  надо  любить:  в  Шекспире  есть
нечто  от  Рембрандта,  в  Мишле  –  от  Корреджо,  в  Викторе  Гюго  –  от
Делакруа,  а  в  Евангелии  –  нечто  от  Рембрандта  или  в  Рембрандте  от
Евангелия, как тебе больше нравится, – это одно и то же при условии, что
имеющий  уши  не  пытается  исказить  смысл  того,  что  слышит,  и  делает
поправку  на  масштаб  сравнения,  которое  не  имеет  целью  принизить
заслуги сравниваемых лиц. В Бэньяне есть нечто от Мариса или Милле, а в
Бичер-Стоу – от Ари Шеффера.
Итак,  если  уж  ты  можешь  извинить  человека,  поглощенного
картинами, согласись, что любовь к книгам так же священна, как любовь к
Рембрандту; я даже думаю, что они дополняют друг друга.
Итак, не думай, что я что-нибудь отвергаю, – при всем моем неверии я
в  своем  роде  верующий;  я  остался  прежним,  хоть  изменился,  и  меня
терзает одно: на что я был бы годен, если бы не мог чему-нибудь служить и
приносить  какую-то  пользу;  как  мог  бы  я  тогда  постигать  явления  и
углублять свои знания о них? Мысль об этом мучит меня постоянно; к тому
же  я  чувствую,  что  зажат  в  тисках  нужды  и  лишен  возможности  принять

участие  в  той  или  иной  работе,  поскольку  многое  самое  необходимое  для
меня  недостижимо.  По  этим  причинам  невольно  поддаешься  печали,
чувствуешь  пустоту  там,  где  могли  быть  дружба,  высокие  и  серьезные
привязанности,  испытываешь  страшное  отчаяние,  которое  сводит  на  нет
всю твою нравственную силу. Тебе кажется, что судьба ставит неодолимую
преграду  твоему  инстинктивному  стремлению  любить,  и  тебя  охватывает
отвращение  ко  всему.  И  вот  тогда  говоришь  себе:  «Доколе  же,  Господи!»
Что поделаешь! То, что происходит внутри, поневоле прорывается наружу.
Человек несет в душе своей яркое пламя, но никто не хочет погреться около
него;  прохожие  замечают  лишь  дымок,  уходящий  через  трубу,  и  проходят
своей дорогой.
Так что же делать? Таить это пламя в душе, терпеливо и в то же время
с  таким  нетерпением  ожидать  того  часа,  когда  кто-нибудь  придет  и  сядет
около твоего огня? Но захочет ли пришелец остаться? Пусть тот, кто верит
в  Бога,  ожидает  этого  часа,  который  рано  или  поздно  наступит…  Пишу
тебе, не перечитывая, все, что приходит на ум. Я был бы очень рад, если бы
ты хоть в чем-то увидел во мне не только бездельника.
Видишь  ли,  бывают  просто  бездельники  и  бездельники,  являющиеся
противоположностью первым.
Бывают бездельники по лени и слабости характера, по низости натуры;
если хочешь, можешь считать меня одним из них.
Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от
жажды действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности
действовать, потому что они как бы заключены в тюрьму, потому что у них
нет того, без чего нельзя трудиться плодотворно, потому что их довело до
этого  роковое  стечение  обстоятельств;  такие  люди  не  всегда  знают,  на  что
они способны, но инстинктивно испытывают такое чувство: «И я кое на что
годен,  и  я  имею  право  на  существование!  Я  знаю,  что  могу  быть  совсем
другим  человеком!  Какую  же  пользу  могу  я  принести,  чему  же  могу  я
служить? Во мне есть нечто, но что?»
Это  совсем  другой  род  бездельников  –  если  хочешь,  можешь  считать
меня и таким.
Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое,
для  чего  она  нужна;  она  отлично  чувствует,  что  надо  что-то  делать,  но  не
может  этого  сделать  и  не  представляет  себе,  что  же  именно  надо  делать.
Сначала  ей  ничего  не  удается  вспомнить,  затем  у  нее  рождаются  какие-то
смутные  представления,  она  говорит  себе:  «Другие  вьют  гнезда,  зачинают
птенцов  и  высиживают  яйца»,  и  вот  уже  она  бьется  головой  о  прутья
клетки. Но клетка не поддается, а птица сходит с ума от боли…

Что  же  все  это  такое  –  выдумки,  фантазия?  Едва  ли.  И  тогда
спрашиваешь  себя:  «Доколе  же,  Господи?  Неужели  надолго,  навсегда,
навеки?»
А  знаешь  ли  ты,  что  может  разрушить  тюрьму?  Любая  глубокая  и
серьезная  привязанность.  Дружба,  братство,  любовь  –  вот  верховная  сила,
вот  могущественные  чары,  отворяющие  дверь  темницы.  Тот,  кто  этого
лишен, мертв. Там же, где есть привязанность, возрождается жизнь.
Кем, 24 сентября 1880
То,  что  ты  пишешь  насчет  Барбизона,  –  очень  верно,  и  я  скажу
несколько слов, которые докажут тебе, что у меня та же точка зрения. Я не
бывал  в  Барбизоне,  но  это  неважно,  –  зато  прошлой  зимой  я  посетил
Курьер. Я предпринял путешествие пешком, главным образом в Па-де-Кале
– не к самому проливу, а по департаменту или провинции того же названия.
Я  пустился  в  дорогу,  надеясь,  если  будет  возможно,  найти  там  какую-
нибудь  работу,  –  я  бы  согласился  на  любую.  В  общем,  предпринял  это
путешествие совершенно невольно: я и сам не мог бы сказать – зачем. Но я
сказал  себе:  «Ты  должен  посмотреть  Курьер».  В  кармане  у  меня  было
только  десять  франков,  а  так  как  для  начала  я  сел  в  поезд,  то  вскоре
исчерпал  свои  ресурсы,  и  всю  неделю,  что  я  провел  в  дороге,  мне
приходилось туго.
Следов  ныне  здравствующих  художников  –  никаких;  там  есть  только
кафе  под  названием  «Кафе  искусств»,  тоже  новенькое,  кирпичное,
неуютное, холодное и неприятное. Это кафе украшено чем-то вроде фресок
или  стенной  росписи,  изображающей  эпизоды  из  жизни  достославного
рыцаря  Дон-Кихота.  Фрески,  между  нами  говоря,  оказались  довольно
слабым утешением: они весьма посредственны. Чьей они работы – не знаю.
И  все  же  я  видел  ландшафт  Курьера  –  стога,  коричневая  пашня  или
мергельная  земля  почти  кофейного  цвета  с  беловатыми  пятнами  там,  где
выступает мергель, что для нас, привыкших к черноватой почве, более или
менее необычно.
Французское  небо  показалось  мне  значительно  нежнее  и  прозрачнее,
чем закопченное и туманное небо Боринажа. Кроме того, я видел фермы и
сараи, еще сохранившие – хвала и благодарение Господу! – свои замшелые
соломенные крыши; видел я также стаи ворон, ставшие знаменитыми после
картин Добиньи и Милле. Впрочем, раньше всего следовало бы упомянуть
характерные  и  живописные  фигуры  различных  рабочих  –  землекопов,
дровосеков,  батраков  на  телегах  и  силуэт  женщины  в  белом  чепце.  Даже
там,  в  Курьере,  есть  угольные  разработки,  иначе  говоря,  шахта.  Я  видел,
как  в  вечерних  сумерках  поднималась  на  поверхность  дневная  смена,  но

там не было работниц в мужских костюмах, как в Боринаже, – одни лишь
шахтеры  с  усталыми  и  несчастными  лицами,  черные  от  угольной  пыли,  в
изорванной рабочей одежде, один даже в старой солдатской шинели.
Хотя  это  путешествие  совсем  доконало  меня  –  я  вернулся  падая  от
усталости,  со  стертыми  в  кровь  ногами  и  в  довольно  плачевном
состоянии, – я ни о чем не жалею, потому что видел много интересного; к
тому же в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на вещи совсем
иными  глазами.  По  дороге  я  кое-где  зарабатывал  кусок  хлеба,  выменивая
его  на  рисунки,  которые  были  у  меня  в  дорожном  мешке.  Но  когда  мои
десять  франков  иссякли,  мне  пришлось  провести  последние  ночи  под
открытым  небом:  один  раз  –  в  брошенной  телеге,  к  утру  совсем
побелевшей  от  инея,  –  довольно  скверное  убежище;  другой  раз  –  на  куче
хвороста; и в третий раз – это уже было немножко лучше – в початом стогу
сена,  где  мне  удалось  устроить  себе  несколько  более  комфортабельное
убежище,  хотя  мелкий  дождь  не  слишком  способствовал  хорошему
самочувствию.
И  все-таки  именно  в  этой  крайней  нищете  я  почувствовал,  как
возвращается ко мне былая энергия, и сказал себе: «Что бы ни было, я еще
поднимусь,  я  опять  возьмусь  за  карандаш,  который  бросил  в  минуту
глубокого отчаяния, и  снова начну рисовать!»  С тех пор,  как мне кажется,
все  у  меня  изменилось:  я  вновь  на  верном  пути,  мой  карандаш  уже  стал
немножко  послушнее  и  с  каждым  днем  становится  все  более  и  более
послушным.
А  раньше  слишком  долгая  и  слишком  беспросветная  нужда  до  такой
степени угнетала меня, что я был не в состоянии что-нибудь делать.
Во время этого путешествия я видел и другое – поселки ткачей.
Шахтеры  и  ткачи  –  это  совсем  особая  порода  людей,  отличная  от
других рабочих и ремесленников; я чувствую к ним большую симпатию и
сочту  себя  счастливым,  если  когда-нибудь  сумею  так  нарисовать  эти  еще
неизвестные  или  почти  неизвестные  типы,  чтобы  все  познакомились  с
ними.  Шахтер  –  это  человек  из  пропасти,  «de  profundis»,  ткач,  напротив,
мечтателен,  задумчив,  похож  чуть  ли  не  на  лунатика.  Вот  уже  почти  два
года  я  живу  среди  них  и  в  какой-то  мере  научился  понимать  их
своеобразный  характер,  по  крайней  мере  характер  шахтера.  И  с  каждым
днем  я  нахожу  все  более  трогательными,  даже  потрясающими,  этих
бедных,  безвестных  тружеников,  этих,  так  сказать,  последних  и
презреннейших  из  всех,  кого  слишком  живое,  но  предвзятое  воображение
ошибочно рисует в виде племени злодеев и разбойников. Злодеи, пьяницы
и  разбойники  есть  и  меж  ними,  как,  впрочем,  везде,  но  это  совсем  не

характерно для них.
В  своем  письме  ты  туманно  пишешь  о  том,  что  рано  или  поздно  мне
надо  будет  переехать  в  Париж  или  его  окрестности,  если  это  будет
возможно  и  если  я  того  захочу.  Конечно,  перебраться  в  Париж,  или  в
Барбизон,  или  еще  куда-нибудь  –  мое  заветное  и  горячее  желание.  Но  как
это сделать? Я ведь не зарабатываю ни су, и, хотя упорно тружусь, мне еще
потребуется  немало  времени,  прежде  чем  я  дойду  до  такого  уровня,
который  позволяет  думать  о  вещах,  подобных  переезду  в  Париж.  В  самом
деле,  чтобы  работать  как  следует,  надо  иметь  самое  малое  сто  франков  в
месяц; можно, конечно, прожить и на меньшую сумму, но тогда попадешь в
очень стесненные, чересчур стесненные обстоятельства. «Бедность мешает
таланту  пробиться»  –  в  этом  старом  изречении  Палицци  всегда  есть  доля
правды; для того же, кто понимает истинный смысл и значение этих слов,
они вообще бесспорны.
Пока  что  я  не  вижу,  как  осуществить  переезд,  и  мне  лучше  остаться
здесь и работать, сколько есть и будет сил; к тому же тут и жизнь дешевле.
Для  меня  речь  идет  о  том,  чтобы  научиться  хорошо  рисовать,  стать
хозяином  своего  карандаша,  угля,  кисти.  Достигнув  этого,  я  буду  делать
хорошие вещи, а где – неважно: Боринаж не менее живописен, чем старая
Венеция, Аравия, Бретань, Нормандия, Пикардия или Бри.
Если же я буду работать плохо – моя вина. Но разумеется, в Барбизоне,
если  только  мне  посчастливится,  я  скорее,  чем  в  любом  другом  месте,
найду  случай  сойтись  с  каким-нибудь  более  опытным,  нежели  я,
художником,  который  был  бы  для  меня  –  в  полном  смысле  слова  и  без
всяких преувеличений – ангелом небесным.

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: