СӘтбаевтану оқу-әдістемелік құралы (хрестоматия) Павлодар Кереку 2009 (574) ббк 72(5каз)я7 с 23 С. Торайғыров атындағы пму-нің тарих және кұқық факультеті әдістемелік кенесінің отырысында басуға ұсынылды Пікірсарапшы

Я переехал на работу в Алма-Ату не в 1939 г., а только с началом Великой Отечественной войны, 1-го июля 1941 года. Такая странная забывчивость автора письма даже на близкие даты, меня насторожила. Я навел справку о том, не вышло ли в свет в 1939-40 гг., т.е. до моего приезда в Алма-Ату, чего-либо нового о казахском фольклоре и, в частности, об Едиге. Оказалось, что именно в 1939 г. был выпущен в свет 1 том «Героического эпоса казахов», составленный сектором литературы и народного творчества Казахского филиала АН СССР, которым тогда руководили Е. Исмаилов и С. Аманжолов. В этом первом томе оказалась напечатанной как раз и поэма об Едиге, притом в точности в варианте того же Валиханова-Мелиоранского.

Последующая моя работа в Алма-Ата в качестве руководителя Казахского филиала АН СССР, позже — Академии наук КазССР, проходила буквально на виду всей общественности столицы Республики. Она была всецело направлена на рост и укрепление этого научного центра Республики.

Благодаря повседневному руководству и заботливой помощи со стороны ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б), за истекшие с тех пор 10 лет создана в Республике достаточно мощная советская наука, соразмерная в ряде ведущих отраслей с гигантским ростом народного хозяйства Казахстана.

Наряду с положительными итогами, Академия наук КазССР имела и имеет и ряд ошибок и недостатков в своей деятельности. В борьбе за их преодоление верным компасом для Академии наук всегда служили руководящие решения ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)К.

Одной из крупных ошибок в работе Академии, особенно в военные годы, явилось засорение кадров Академии значительным количеством политически сомнительных и случайных в науке людей. Эта ошибка, благодаря руководству и помощи со стороны ЦК КП(б)К в основном уже исправлена к настоящему времени.

Руководство Академии, в частности и я лично, отлично сознает сейчас — в чем был основной корень допущенных им ошибок, приведших к значительному засорению кадров Академии в прошлом. Этот корень заключался, в основном, в недооценке сталинского принципа в подборе кадров и притом — вне зависимости от национальной принадлежности засорявших кадры и ныне уволенных из Академии людей. Более подробно причины, приведшие к подобному засорению кадров, были изложены в 1950 г. в нашем письме на имя секретаря ЦК КП(б)К тов. Ж. Шаяхметова и зам. зав. отделом пропаганды ЦК ВКП(б) тов. Б. С. Кружкова.

Следующая ошибка в деятельности Академии имеет место в ее учреждениях Отделения общественных наук и выражается в буржуазно-националистических извращениях в трактовке некоторых вопросов истории и истории литературы КазССР, а также в виде вульгаризаторских, марровских извращений — в области языкознания. Эти ошибки также в результате прямой помощи со стороны ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)К, хотя и с трудом, но упорно исправляются сейчас Академией наук. В этом деле Академия все еще нуждается в повседневной помощи со стороны ЦК КП(б)К.

Руководство Академии наук КазССР, в частности лично я, как ее Президент, всегда оказывало возможную и равную помощь в научном росте всем своим кадрам. Проводилось это, конечно, в соответствии с исторической важностью этого дела и при повседневном руководстве и помощи со стороны ЦК КП(б)К. Я отвергаю поэтому, как грязную инсинуацию, утверждение автора письма о том, что руководство Академии и я лично будто бы заботились только лишь о подготовке какой-то немногочисленной «особой» кучки лиц. Абсурдность этого утверждения доказывается десятками уже защищенных докторских и сотнями кандидатских диссертаций научными сотрудниками Академии наук, среди которых, конечно, буквально тонут те несколько фамилий, которые почему-то выпячиваются автором. Спрашивается, — где же остались другие десятки докторов и сотни кандидатов наук, подготовленных хотя бы за последние пять лет в стенах Академии наук КазССР.

Я также категорически отметаю, как гнусную ложь и инсинуацию, утверждение автора письма о том, что я при вступлении в партию будто бы что-то скрыл из моей биографии и социального происхождения.

Я удостоился быть принятым в состав партии уже в преклонном возрасте, на 44 году своей жизни. Это не являлось в сущности какой-то случайностью, хотя ничто принципиальное никогда не отделяло мою жизнь и работу от линии партии.

Только Советская власть открыла передо мной двери высшей школы и позволила мне достичь заветной мечты моего юношества — высшего образования. Без льгот Советской власти я — «семинарист-недоучка» никогда не смог бы переступить порога вуза, тем более в то время, когда упорная моя самоподготовка на аттестат зрелости в 1918-19 гг. закончилась тяжелым заболеванием - туберкулезом легких, а отсюда и - крушением всех своих надежд.

Будучи молодым специалистом-геологом, я с восторгом воспринял линию партии на индустриализацию страны, в ее числе и родного Казахстана. Первая Сталинская пятилетка прошла в моей жизни, как замечательный период раскрытия богатейших недр Джезказгана и параллельного раскрытия моей личности, как геолога, инженера и гражданина.

Первые 15 лет своей творческой жизни и деятельности я целиком отдал делу раскрытия многогранных и богатейших недр Джезказганского района, упорной и страстной борьбе за создание «Большого Джезказгана», за мощную социалистическую индустриализацию всего Центрального Казахстана.

В одной из ранних своих статей, посвященной перспективам развития Джезказгана и написанной, кстати, в том же 1927 г., когда вышла в Москве в свет и книжка об Едиге, и опубликованной в 1-м (январском) номере журнала «Народное хозяйство Казахстана» за 1928 г., я также несколько возвращался к мотивам народного творчества казахов и писал: «Когда над Улутау впервые пронесется гудок заводской сирены, то он, несомненно, найдет свой мощный отклик далеко во всех уголках Казахстана. Усилителями же этого «эха» будут: историческая популярность Улутау, его центральное местоположение, трудолюбие и любознательность казахского народа и даже его природная склонность к песнетворчеству, причем в новых песнях их несомненно будут звучать уже не былые ноты тоски и отчаяния, а другие, бодрые ноты, полные мощи и отваги. То будут песни нового нарождающегося индустриального Казахстана. (Последние слова в тексте статьи набраны жирным шрифтом. - К. С. См. журнал «Народное хозяйство Казахстана», № 1, 1928 г., г. Кзыл-Орда, стр. 109).

Могу отметить, что эти 15 лет упорной борьбы за Большой Джезказган, проходившей в условиях жестоких схваток с вредителями, орудовавшими до 1938 г. в руководстве цветной металлургии и геологии СССР, в упорном преодолении кадровых, организационно-технических и прочих трудностей роста закалили и меня, как специалиста и гражданина.

В особо трудных и критических условиях этой борьбы я постоянно обращался к помощи партии, ее вождей и находил в них всегда неизменную моральную и материальную поддержку (встреча с покойным С. Орджоникидзе в 1934 г., встреча с Л. М. Кагановичем - в 1938 г.). Мне верили и поддерживали, враги Джезказгана — вредители — обезвреживались. Вполне понятно, что такая материнская забота партии и отеческое внимание ее вождей всегда усиливали во мне чувство своего неоплатного долга перед партией и народом.

Уже тогда я мог со всей открытой совестью стучаться в двери партии. Но меня всегда удерживало от этого шага сознание именно того тяжелого груза, который лежал на моем соцпроисхождении и на факте репрессированности ряда моих близких и дальних родственников. (Кстати, отмечу, что Карим Сатпаев, о котором пишет автор письма, приходится мне двоюродным братом. Автор неверно пишет, что он будто расстрелян в 1922 г. Он в том году был действительно арестован, но был вскорости же выпущен на свободу. Затем в течение следующих лет он работал на различных должностях бухгалтера и др. в пределах Акмолинской и Карагандинской областей и был репрессирован вновь в 1937 г. Дальнейшая его судьба мне неизвестна).

Я вполне понимал и внутренне разделял справедливость проявляемой партией строгой разборчивости в приеме членов в свои ряды, особенно из так называемых социально-чуждых слоев. Что, если я постучусь в двери партии и меня не примут из-за изъянов в моем соцпроисхождении и в родственниках — думал я про себя — ведь морально я буду тогда убит. Нет, лучше, пожалуй, продолжать и дальше работать в качестве ценимого и уважаемого специалиста и непартийного большевика, имея возможность обращаться в нужных случаях к помощи партии с открытой душой и спокойной совестью, чем рисковать потерей всего своего душевного равновесия из-за возможного официального отказа со стороны партии в приеме меня в число своих членов. Ничто кроме этого чувства тревоги, повторяю, не отделяло меня от партии большевиков: ни ее генеральная линия, ни ее великие задачи и цели и ни ее неизменно благосклонное отношение ко мне как к специалисту и общественному деятелю.

У меня была своя заветная мечта в жизни — дожить до момента пуска в эксплуатацию нового гиганта медной металлургии страны — Большого Джезказгана, осуществлению которого я отдавал в сущности всю свою жизнь, и придти в партию в этот исторический для Джезказгана день. Только такой, полностью завершенный и крупный вклад общего коллектива энтузиастов Джезкагана — думал я — может в какой-то мере уравновесить мои изъяны в соцпроисхождении и т.д. Но мне не удалось прожить в Джезказгане до этого светлого дня. И произошло это отнюдь не по моей собственной инициативе.

Осенью 1940 г. состоялось решение ЦК КП(б)К об утверждении меня в качестве директора вновь созданного первого Института — геологии в составе Казахского филиала Академии наук СССР. Мне было нелегко оставить Джезказган, и я медлил со своим переездом в Алма-Ата. Тов. Ж. Шаяхметов, тогда второй секретарь ЦК КП(б)К, может быть не забыл, как уже весной следующего 1941 года, тогдашний Первый секретарь ЦК КП(б)К тов. Н. А. Скворцов, в своем рабочем кабинете в ЦК, вежливо и вместе с тем строго «пропекал» меня за то, что я слишком медлю с переездом в Алма-Ата, что партия и ее ЦК планируют для интересов государства работу не только партийных, но непартийных большевиков, что решение ЦК КП(б)К в этой связи имеет обязательную силу и для меня, как непартийного большевика. Эта теплая беседа и советы руководителей партии Казахстана окончательно определили и ускорили мой переезд в Алма-Ату, который состоялся 1-го июля того же 1941 г., как раз в первые же дни Великой Отечественной войны.

Вскоре же по приезде в Алма-Ату я был удостоен и следующего знака высокого доверия ко мне — назначения заместителем Председателя Президиума, т.е. фактическим руководителем всего Казахского филиала АН СССР, поскольку формальный его Председатель постоянно проживал в Москве.

Я (тотчас же и) целиком окунулся в дела коренной перестройки работы филиала в соответствии с нуждами военного времени. (В этой, крайне сложной и напряженной работе я также постоянно чувствовал на себе заботливую помощь и повседневное руководство со стороны ЦК КП(б)К.

Филиал сумел перестроить в короткий срок свою работу на оказание практической помощи нуждам фронта, стал неуклонно и бурно развиваться и сам на этой благодарной основе. Стали давать фронту полновесную помощь: Джезказган, руды которого потекли мощными эшелонами на Балхаш и Джезды, марганец которого встал на смену никопольскому в работе Магнитогорского комбината. Это были объекты, в выявлении и разведке которых был запечатлен и мой личный творческий труд. Стало реализовываться строительство передельного металлургического завода на Темиртау. Часто по поручениям ЦК КП(б)К и Правительства КазССР я выезжал в Центральный Казахстан.

И вот в один из майских дней 1942 г., во время личного доклада об одной из очередных моих поездок в Центральный Казахстан, тов. Ж. Шаяхметов вдруг неожиданно поставил вопрос о том, почему я не вступаю в ряды партии. Не скрою, что этот вопрос секретаря ЦК партии Казахстана тогда взволновал меня до глубины души. То, о чем я мечтал и не смел открыто сказать в течение многих лет, было сказано просто и ясно устами секретаря ЦК партии. Помню, что тогда же со всей откровенностью я высказал ему все свои тревоги по этому вопросу, равно как и то, что с партией я фактически сроднился уже давно, что ничто внутренне не отделяет меня от партии.

Затем, своевременно не опознанная и длительная болезнь (гнойный аппендицит, который долго путали с туберкулезом кишек), закончившаяся операцией, приковала меня в течение нескольких месяцев к больничной койке. Осенью я был вызван в Свердловск для участия на юбилейной, и первой за годы войны, научной сессии Академии наук СССР.

По возвращении оттуда я с помощью товарищей из ЦК КП(б)К и партийной организации Казахского филиала АН ССР подыскал необходимых поручителей, подготовил нужные материалы. В начале апреля 1943 г. я был, наконец, принят в число кандидатов партии, а через год — уже в ее члены.

Такова по необходимости несколько длинная, некоторая исповедь моей жизни. О ней я пишу здесь потому, чтобы показать, как довлел в моем внутреннем сознании тот тяжелый груз соцпроисхождения, родственников и др., который висел и, по-видимому, будет еще продолжать висеть над моей жизнью, ибо только лишь наличие этого груза дает, очевидно, некоторые объективные основания к тому, чтобы лить на мою голову любому клеветнику любые гнусные инсинуации вроде тех, которые написаны в рассматриваемом клеветническом письме безымянного автора.

В заключение скажу, что вся моя сознательная творческая жизнь проходила в период советской власти (и проходила, следовательно) на глазах всей общественности Республики. Во всей своей жизни я руководствовался девизом о том, что «правда всегда торжествует в жизни», что «из всех политик — самая правильная — принципиальная политика», что «именно тот подлинный большевик, который своим реальным трудом вносит практический вклад в строительство коммунизма. Эти же принципы останутся неизменными (как думаю) и во всей моей дальнейшей жизни.

Таково мое объяснение по существу рассматриваемого клеветнического пасквиля по моему адресу. Могу заверить Центральный Комитет партии Казахстана, что я, как коммунист и гражданин, восприму как должное любое его решение по моему персональному вопросу.

Для полного и объективного рассмотрения вопроса, я счел полезным приложить к настоящему письму перевод на русский язык: 1) текста самого сказания об Едиге, в варианте, опубликованном с моим предисловием в 1927 г. на казахском языке (перевод сделан Ч. Валихановым, 2) текста моего предисловия к опубликованному в 1927 г. варианту сказания об Едиге на казахском языке (перевод сделан мною и охватывает полностью существо содержания предисловия), 3) письмо мое на имя секретаря ЦК КП(б)К тов. Ж. Шаяхметова, написанное 8/Х-1951 г., до моего ознакомления с текстом клеветнического письма против меня.

К. И. Сатпаев 1951 год, 12 октября

ЦК КП(б) тов. К Джангельдину

1. Кто такой Бокан Сатпаев? — Бокана Сатпаева нет в нашей фамилии. Если имеется в виду здесь Бокеш Сатпаев, то он приходится мне родным братом. Его настоящее имя — Газиз, а Бокеш — ласкательное прозвище, данное с детства. Подробная справка о нем дана в моей автобиографии.

О намерении моего отца ехать в 1927 году в Мекку и кто такой Тугельбай? — Осенью 1927 г., возвращаясь из очередной экспедиционной поездки в Центральный Казахстан, я заехал на несколько дней в родной аул. Мой отец — Имантай, услышав откуда-то, что Советская власть объявила о разрешении желающим свободно ехать в Мекку, настойчиво просил меня помочь ему съездить в Мекку. На мои уговоры не делать этого, он остался неумолим. Из уважения к его глубокой старости я ему дал обещание разузнать об этом и если такое разрешение действительно имеется, то оказать возможную помощь в его поездке. Поскольку отцу тогда было свыше 82 лет, то он намеревался ехать вместе еще с одним казахом из соседнего аула, более молодым по возрасту и тоже желающим ехать в Мекку. Имя этого казаха я сейчас совершенно забыл. Может быть он и есть этот самый Тугельбай. По приезде в Москву, я навел справки в соответствующем учреждении (кажется, оно называется «Доброфлот») и написал отцу, как помнится, в общем уклончивый ответ. Через несколько месяцев после этого, ранней весной 1928 г., мне сообщили из аула о кончине отца, чем естественно и закончилась вся эта «история».

О моей книжке об Едиге. — О том, что книжка моя об Едиге вообще мной не скрывалась, можно убедиться, как уже указывалось раньше, хотя бы из трудов Юбилейной сессии Казахского филиала АН СССР, опубликованных в 1943 г. Через год или два после этого вышло постановление ЦК ВКП(б) о работе Татарского обкома партии, где были осуждены поэмы об Едиге. До этого исторического постановления ЦК ВКП(б), имя Едиге, как известно, имело широкое хождение везде, в том числе в Казахстане на страницах периодической, художественной и научной печати. Насколько мне известно, это постановление ЦК ВКП(б) было везде принято к неуклонному исполнению без каких-либо публичных обсуждений и созывов актива. В частности, такого обсуждения не было и в Казахстане. Никто из писавших раньше об Едиге многочисленных лиц не выступил нигде с публичным обсуждением своих ошибок. В их числе был и я, тем более, что моя ошибка имела тогда почти двадцатилетнюю давность, кстати говоря, до краев заполненную уже не фольклорным, а совершенно иным творческим содержанием.

О появлении моего имени на страницах газеты «Сары-Арка» от 9/XI-1917 г. — Как попало мое имя в списки агитаторов, отправленных от партии Алаш-Орда в различные уезды Семипалатинской губернии по выборам в Учредительное собрание, мне совершенно неизвестно. В 1917 я являлся учащимся Семипалатинской учительской семинарии. Как писал и раньше, в те годы я практически жил в окружении буржуазных националистов. Пытаясь втянуть в свою орбиту возможно широкий круг казахской интеллигенции, в частности учащейся молодежи, буржуазные националисты, возможно, рассчитывали привлечь и использовать тогда и меня, как одного из учащихся-казахов. Только этим я могу объяснить появление своего имени в номере газеты «Сары-Арка» от 9/XI-1917 г., который кстати, я увидел сегодня впервые, хотя и прошло с тех пор 34 года.

Как указывал в своем письме от 12/Х-1951 г., я в 1917-19 гг. не принимал никакого участия в политической жизни, так как эти годы были как раз периодом моей усиленной самоподготовки к экзаменам на аттестат зрелости, отнимавшей целиком все мое внимание и время. Мне не было в те годы и 20-ти лет, и все мои желания и силы были тогда всецело направлены на получение высшего образования. Именно такая чрезмерная перегрузка своей самоподготовкой и привела меня тогда к тяжелому заболеванию туберкулезом легких и, как казалось, — к полному крушению всех своих надежд.

Вообще же я могу с чистой совестью заверить, что в своей жизни я никогда и нигде агитатором партии Алаш-Орда не выступал.

5. О составителях первого тома сборника «Героический эпос казахов», изданного в 1939 г. — В качестве фактических составителей этого сборника я в своем письме от 12/Х-1951 указывал на Исмаилова и Аманжолова. Хотя С. Муканов и являлся официальным ответственным редактором указанного сборника, по существу вся работа по подбору материалов и подготовке сборника к печати могла быть выполнена, по моему мнению, только лишь силами сектора литературы и народного творчества Каз. фил. АН СССР, в составе которого и работали тогда Исмаилов и Аманжолов.

Текст этого эпоса был записан на казахском языке и впервые был переведен на русский язык Чоканом Валихановым. Этот перевод был опубликован в однотомнике сочинений Чокана Валиханова в 1904 году, стр. 233-264.

Эпос об Едиге, под названием «Сказание об Едиге и Токтамыше», вышел отдельной книгой на казахском языке с предисловием П. М. Мелиоранского в 1905 году.

Эпос «Едиге» на казахском языке вышел отдельным изданием в городе Ташкенте, в 1925 году, с предисловием Абубакира Диваева.

Эпос «Едиге» с моим предисловием вышел в г. Москве, в 1927 году.

«Едиге батыр» был включен в однотомник казахского богатырского эпоса в 1939 году, за два года до моего приезда в г. Алма-Ата. Этот том вышел с предисловием и комментариями Сабита Муканова.

Начиная с 1938 года вплоть до опубликования постановления ЦК ВКП(б) о работе Татарского обкома партии, эпос «Едиге» публиковался в хрестоматиях С. Муканова и X. Бекхожина, подвергался разбору в учебниках для средней школы Джумалиева, Исмаилова. Как известно, в составлении этих учебников и учебных пособий я лично не принимал никакого участия.

Что касается вопроса пропаганды этого эпоса в советские годы, то я могу признать своей виной мое предисловие к изданию 1927 года. Еще тогда, когда я находился в Джезказгане и не принимал никакого участия в вопросах разработки истории казахской литературы, писали об этом эпосе следующие литературоведы:

Муканов Сабит в своем предисловии к однотомнику богатырского эпоса, в 1939 году, эпос «Едиге батыр» считает одним из ценных наследий прошлого, в свой сборник включает этот эпос первым (стр. 25-58).

Ауэзов Мухтар в своей статье «Казахский эпос и дореволюционный фольклор», вошедшей в книгу «Песни степей», в 1939 году писал, что былина об Едиге является одним из исторических документов периода распада Золотой орды (стр. 11).

Тажибаев Абдильда в своей статье «Мы растем», вошедшей в книгу «Сборник современной казахской литературы» (Москва, 1940 г.) писал, что первоначальный создатель «Едиге» является предком современных народных акынов (стр. 378).

Академик А. С. Орлов в своей книге «Казахский героический эпос», вышедшей в Москве в 1945 году, разбору эпоса «Едиге батыр» посвящает целую главу (стр. 128-147).

В 1943 году, по заданию Управления по делам искусств при Совнаркоме КазССР (начальник Управления С. Е. Толыбеков) писатель Джума-лиев написал пьесу «Едиге», где личность Едиге выводится как казахский национальный герой.

Имя Едиге, как батыра, защищавшего интересы народных масс, упоминается в «Письме казахского народа фронтовикам-казахам», опубликованном в 1943 году (стр. 9).

Список этих документов можно было бы продолжить до двух десятков, но я считаю достаточным и этих для доказательства того, что не я являюсь первым, тем более последовательным пропагандистом эпоса «Едиге». Моя ошибка является частью общей ошибки исследователей истории литературы, существовавшей вплоть до постановления ЦК ВКП(б) от 1945 г. о работе Татарского обкома партии, осудившее поэмы об Едиге, как реакционные, после которого ни один из исследователей литературоведов Казахстана, ни тем более я — уже больше не возвращались к теме Едиге.

К. И. Сатпаев

1951 год, 21 ноября
Сопроводительное письмо Сатпаева К. И. к письму, адресованному Генеральному секретарю ЦК КПСС тов. И. В. Сталину с просьбой объективно рассмотреть его дело
Дорогой Иосиф Виссарионович!

Чрезвычайные обстоятельства последнего периода моей жизни заставили меня обратиться к Вам, как к вождю партии и советского народа с прилагаемым, по необходимости, длинным письмом. В этом письме изложены основные этапы и итоги всей моей сознательной жизни, а также обстоятельства, приведшие меня в последний период времени в тяжелое моральное состояние.

Я свыше 32 лет своей жизни верой и правдой служил интересам партии и народа, в том числе, 15 лет в качестве геолога в пределах Центрального Казахстана и около 11 лет руководителем науки в Казахстане. Последние 6 лет я был удостоен чести нести почетный и ответственный пост президента Академии наук Казахской ССР. Всего через 2 месяца повторного избрания меня на пост президента, решением закрытого Бюро ЦК КП(б)К от 23.11.51 г. я неожиданно был снят с поста президента с объявлением строгого выговора и с занесением его в личное дело. Мотивом для этого сурового решения послужили следующие обвинения:

1) скрытие, якобы, мной своего социального происхождения при вступлении в партию в 1943 году.

2) Неосуждение мною после 1945 года изданной в 1927 году с моим предисловием книжки об Едиге.

3) Засорение кадров Академии чуждыми элементами.

Уже после этого решения ЦК КП(б)К, судя по материалам периодической печати, зав. отделом пропаганды ЦК КП(б)К тов. Храмков предъявил мне на V съезде Коммунистической партии Казахстана заочное обвинение в том, что я будто бы «опекал националистов».