срока его жизни, так как эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот
человек должен жить вечно. Так отправьте его на небо! Пырните его ножом и выпустите его
дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только окажете ему
любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть может, прекраснейший дух воспарит в
лазурь из этой уродливой оболочки. Так всадите в кока нож, и я назначу вас на его место, а
ведь он получает сорок пять долларов в месяц!
Нет! От Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствия! Я мог
надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план действий: я решил бороться
с Томасом Магриджем его же оружием и занял у Иогансена точило.
Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущенного молока и
сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была расположена под полом
кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок молока и ночью, когда Луис стоял на
вахте, выменял у него на это молоко тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный
нож Томаса Магриджа. Тесак был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в
порядок: я вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокойнее, чем
обычно.
Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк, чирк, чирк. Я с
опаской глянул на него, так как стоял в это время на коленях, выгребая из плиты золу.
Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз; кок разговаривал с Гаррисоном, – открытое,
простодушное лицо матроса выражало изумление.
– Да! – рассказывал Магридж. – И что же сделал судья? Засадил меня на два года в
Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разукрасил рожу этому подлецу.
Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой самый. Вошел, как в масло. А тот как взвоет!
Ей-богу, лучше всякого представления! – Кок бросил взгляд в мою сторону, желая
убедиться, что я все это слышал, и продолжал: – «Я не хотел тебя обидеть, Томми, –
захныкал он, – убей меня бог, если я вру!» – «Я тебя еще мало проучил», – сказал я и
кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как свинья. Раз ухватился
рукой за нож – хотел отвести его, а я как дерну – и разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у
него был, доложу я тебе!
Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на корму, а
Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить свой нож. Я бросил
совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к моему врагу. Он злобно
покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце отчаянно колотилось у меня
в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь
бешеной выходки со стороны кока, но, к моему удивлению, он будто и не замечал, что я
делаю.
Он точил свой нож, я – свой.
Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили,
точили, пока слух об этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у
дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.
Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы. Даже Джок
Хорнер, спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный обидеть и муху, советовал
мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и применить при этом так называемый «испанский
поворот». Лич, выставив напоказ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть
кусочек кока для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и с
любопытством поглядывал на то, что он называл брожением жизненной закваски.
Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в моих глазах.
Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божественного – просто два трусливых
двуногих существа сидели друг против друга и точили сталь о камень, а кучка других более
или менее трусливых существ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей
с нетерпением ждала, когда мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неплохой
потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы нас разнимать, если бы мы
схватились не на жизнь, а на смерть.
С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого. Чирк, чирк, чирк!
Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует большим пальцем его острие, – можно
ли выдумать что-нибудь более невероятное! Никто из знавших меня никогда бы этому не
поверил. Ведь меня всю жизнь называли «неженка Ван-Вейден», и то, что «неженка
Ван-Вейден» оказался способен на такие вещи, было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена,
который не знал, радоваться ему или стыдиться.
Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отложил в сторону нож
и точило и протянул мне руку.
– К чему нам потешать этих скотов? – сказал он. – Они будут только рады, если мы
перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В тебе есть огонек, как говорите
вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну, иди сюда, давай руку!
Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это была явная
победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.
– Ну ладно, – необидчиво заметил кок, – не хочешь, не надо. Все равно, ты славный
парень! – И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся на зрителей: – Вон отсюда,
пошли вон!
Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и матросы
поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу, которая смягчила ему
тяжесть нанесенного мною поражения. Впрочем, он был достаточно осторожен, чтобы,
прогнав матросов, не тронуть охотников.
– Ну, коку
пришел конец, – поделился Смок своими соображениями с Хорнером.
– Верно, – ответил тот. – Теперь Хэмп – хозяин в камбузе, а коку придется поджать
хвост.
Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не повел, будто
разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою победу окончательной и полной,
но решил не уступать ничего из своих завоеваний. Впрочем, пророчество Смока сбылось.
Кок с той поры стал держаться со мной даже более заискивающе и подобострастно, чем с
самим Волком Ларсеном. А я больше не величал его ни «мистером», ни «сэром», не мыл
грязных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и только. И делал ее, как
сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на манер кортика, а в обращении с
Томасом Магриджем придерживался властного, грубого и презрительного тона.
Достарыңызбен бөлісу: